Стояла тихая, летняя ночь. От нагретой за день земли поднимались тёплые потоки воздуха. Смешиваясь с запахом трав и цветущей сирени, они проникали в раскрытое окно девичьей комнаты.
– Ах ты, Господи, сирень-то как нынче цветёт! – вздохнула бабушка Акулина, расправляя белоснежную, вышитую кружевом постель. – Ты что это, касатушка, возле окна стоишь да всё вздыхаешь? – обратилась она к внучке.
Дашенька, её внучка, девушка семнадцати лет от роду, стояла возле открытого окна и, задумавшись, расплетала длинную русую косу. Её мысли и её душа были далеко отсюда, и потому она не расслышала слов бабушки.
– Да никак захворала ты, милая! Уж не жар ли у тебя? Щёчки-то, щёчки как заалели! И глазоньки блестят – забеспокоилась бабушка. – Сейчас, моя милая, я принесу тебе мятного настою, глядишь и полегчает.
– Нет, нет, не нужно, бабушка! – опомнилась Дашенька. – Я здорова! Лучше подойди ко мне! Слышишь, как соловушка поёт? Словно ключик хрустальный, журчит его голосок. Журчит, перекатывается по камушкам; пропадает в густой зелёной траве; теряется, будто в прятки играет; и вдруг совсем неожиданно появляется снова – сильный, смелый, быстрый и яркий, как солнечный луч.
Дашенька обняла бабушку, прижалась алой щёчкой к её мягкой морщинистой щеке, и горячая слезинка упала на пуховую шаль старушки.
– Ты слышишь, бабушка?
– Слышу, родная, слышу! Я давно уже слышу, да только жду, когда ты сама мне всё расскажешь.
Бабушка погладила внучку по голове и глубоко вздохнула.
– Бабушка, а ты когда-нибудь любила?
Старушка снова глубоко вздохнула и ответила:
– Да как не любить? И я была молода!
– Расскажи, бабушка!
– Экая ты у меня! – ласково прошептала бабушка Акулина, укутав внучку в свою пуховую шаль. – Ну что ж, ночь длинная – расскажу. Да рассказывать-то особенно нечего, любовь-то недолгой была.
– Как недолгой, бабушка? – встревожилась Дашенька. – Неужто он разлюбил тебя?
– Нет, не разлюбил, да только беда разлучила нас.
Старушка, смахнув слезу с дряблой, загорелой на солнце щеки, начала рассказывать:
– Я в ту пору вот такая же, как ты, была – резвая, весёлая да работящая. И годок мне семнадцатый шёл. Батюшка мой мельницу на реке держал. Хозяйство-то у нас крепкое было, богатое: скот, земля, хлебные поля. А в тот год зерна собрали втрое больше прежнего. Надобно молотить – а у нас на реке плотину сорвало. Как с зерном быть? До ближайшей мельницы вёрст сто будет. Решил тогда батюшка новую плотину ставить и, чтоб до первых заморозков поспеть, собрал народу побольше.
И мой Ванечка пришёл. Я тогда матушке с обедами помогала, для работников готовила. Прямо возле реки сложили печь, сколотили столы, лавки, навесы поставили. Там варили, там и кормили. Бывало, соберётся народ после работы, все мокрые, уставшие, голодные, сядут прямо на траву под солнышком погреться – тут и песню затянут. А Ваня мой самый приметный был. Голос у него – словно река могучая, сильный, звонкий: то соловьём в небеса взовьётся, то, словно река по весне, по земле разливается. Тут я его и приметила.
И он, видать по всему, приметил меня. Побегу, бывало, я утречком по воду, а тропинка-то на ключик прямиком возле плотины пробегает. Он окликнет меня, будто нарочно поджидал, и скажет любезно так, ласково: «Не надобно ли вам, Акулина Дмитревна, рыбки свежей, вот специально для вас наловил?» А я ему отвечаю: «Когда же это вы, Иван Михайлович, рыбку наловить успели, вам и на минутку от плотины не отойти, всё строите?» А он мне в ответ: «Так я же целый день в воде: рыба возле меня плавает да сама в руки просится. Мне её и ловить-то не надо – знай вытаскивай на берег».
«Ну что ж, Иван Михайлович, спасибо за подарочек! Мы с матушкой вам из этой рыбки уху сварим да пирогов напечём. Пожалуйте к нам на обед!» Говорю ему, а у самой сердце так и прыгает в груди, словно птичка в клетке: уж больно ласково Ванечка смотрит на меня. Стою я, смотрю на него, и он с меня глаз не сводит. Так и стоим мы, обо всём забывши, пока не окликнет кто.
Вот и стала я каждое утро за водою бегать. Бегу, а сама Ванечку выглядываю. Гляжу – и он меня поджидает, да ещё и подарочек припасёт: то орешков лесных, то рыбки наловит. Когда только успевал? А мне не подарочки надобны, мне бы ещё раз в глаза Ванечки моего поглядеть да узнать, любит ли он меня, не померещилось ли мне? Как увижу я глаза его – голубые, чистые, ясные, словно звёзды на небе, так и сердце моё успокоится: любит меня Ванечка, не померещилась мне любовь его!
А как полдень настанет, так праздник у меня. Придёт Ванечка мой вместе со всеми, сядет на тёплую землю под солнышком погреться – тут и раздолье нам, свидание. Затянем мы с ним песню длинную, долгую – песня нас и соединит и благословит, укроет любовь нашу от глаз людских. И милуемся мы с ним, любимся, и слова заветные друг другу говорим. Да только никто про это не знает, никто, кроме нас, не слышит. И вроде бы на глазах у всего народа, да сокрыты, песнею схоронены.
Но не ведали, не чуяли мы, что горе-беда про нашу любовь услыхала. Погиб мой Ванечка. Совало водой балку, а он аккурат возле был, так и ударило его, балкою придавило. Люди искали Ванюшу, под воду ныряли, да не нашли. Остался мой Ванечка в воде лежать, под плотиною. Как горевала я тогда, как плакала! Иссохла вся, что трава по осени. Всё мне чудилось, что Ванечка мой вот-вот придёт ко мне, сядем мы с ним на травку и запоём. Батюшка боялся за меня и вскоре замуж отдал.
Затихла бабушка Акулина, последнюю слезинку с лица смахнула. А соловейко всё пел и пел, словно от Ванечки слово ласковое принёс: «Не плачьте, не плачьте! Любовь не умирает, она живёт: она в сердечке у Дашеньки огонёчком горит».
– Береги, Дашенька, любовь свою, каждую минуточку об ней думай! Ох, я старая, совсем из ума выжила, расстроила тебя, касатушку, на ночь-то глядя! Вся вон в слезах стоишь. Зря я тебе всё это рассказала!
– Нет, не зря, бабушка, не зря! Я теперь ещё крепче любить буду! И любовь свою, словно дар великий, беречь стану! И за тебя, и за Ванечку твоего отлюблю! Спасибо тебе, бабушка!
– Да за что спасибо-то? Дай Бог тебе, Дашенька, дай Бог!
Они помолчали немного, послушали, как шелестят листья сирени под окном, как выводит коленца соловушка, и Дашенька прошептала:
– Вот сегодня иду я по воду, а сама думаю: встречу его или нет? Сердце в груди волнуется, трепещет, словно лист на ветру, и не знаю я, чего больше хочу. Бабушка, милая, мне б на него хоть секундочку поглядеть, хоть минуточку малую! А как встречу его, так сердце из груди вырывается, выпрыгивает, щёки огнём горят, и готова я бежать без оглядки на край света.
Я его недавно приметила, дней пять назад. Я тогда бельё на реке полоскала, а он на лодке плыл и песню какую-то пел. Я заслушалась и не заметила, как бельё у меня уплыло. Он помог мне бельё поймать, к берегу подплыл и посмотрел на меня так, что я словно застыла на месте, словно в глазах его ясных сердце своё утопила.
– Как зовут тебя, краса ненаглядная? – спросил он меня.
– Дашенькой, – прошептала я и скорей побежала домой. Уж и не помню, как день тот прожила, да только всё перед глазами парень тот мерещился, и песня его в ушах звучала. С тех пор, как увижу его, так сердце моё замирает. И боюсь я встретиться с ним – и не видеть его не могу. Везде глазами его ищу – хоть бы минуточку на него посмотреть, хоть на мгновение повстречаться! Бабушка, милая! Как счастлива я! На сердце так радостно мне и грустно отчего-то! Ты не знаешь, отчего это?
– Это – любовь, моя родная, любовь! … Смотри-ка, внученька: светает уже, а ты и не ложилась ещё! Ляг, моя ягодка, а я тебе спою.
– Бабушка, спой мне песню, какую вы с Ванечкой пели!
– Спою, родная, спою!