Что прошло... 1. Две Проломки

               



                Всё мгновенно, всё пройдёт.
                Что пройдёт, то будет мило.

                А.С.Пушкин               


Много лет тому назад зима была зимой, лето – летом, весна – весной, осень – осенью. Каждое время года было мягко очерчено, рельефно, подчинено каким-то неведомым, но очень мудрым законам. Переход от зимы  к весне происходил  плавно и ненавязчиво. Новый день приносил ещё какой-нибудь намёк, ещё какой-нибудь скромный подарок: едва уловимый запах колодезной воды в дуновении ветра. Или лучик солнца, неожиданно вспыхнувший отражением в открываемой кем-то в доме напротив форточке.

Вода со сталактитовых сосулек на крыше дровяного сарая во дворе сначала просто изредка капала в сугроб, потом капли собирались во всё более настойчивые струйки. Это крещендо дополнялось гомоном ошалевших воробьёв на оттаявших ветках и сытым воркованием сизарей. Они слетались на чугунную крышку канализационного люка, на которую старушки  из окрестных домов приносили размоченные корочки хлеба,остатки гречневой каши. В этом кисло пахнущем месиве после голубиных трапез оставались чёткие следы птичьих лапок  с растопыренными коготками.

Теперь псевдопризнаки  приближающейся  весны то и дело проявляются в феврале да  и в январе даже. И поэтому они давно потеряли свой радостный смысл предвкушения.

Однако моя история начиналась, когда смысл этот не был ещё утрачен.



***


Нелька сидела на корточках около палисадника и с удивлением разглядывала жёлтенький  цветочек, похожий на маленькую астру. Вокруг полно ещё было снега, но здесь, на припёке, на проталинке, земля уже выбралась из-под снега, была рыхлая, влажная, от неё исходил едва осязаемый запах – дух приближающейся весны.

Да-даа… - вспоминалось Нельке,- вот листочки – они сверху гладкие и жёсткие, неприветливые… а с другой стороны мягкие, ласковые… поэтому цветочек этот и есть та самая мать-и-мачеха… они, цветочки эти, очень рано появляются. Всё равно странно так: снег ведь ещё не растаял…


- Сидишь? Мечтаешь?! Я с ног сбилась, ищу тебя битый час! Почему посуда немытая стоит? – мама, оказывается, уже пришла с работы, и теперь из форточки на втором этаже выглядывало её недовольное лицо.


***               
Всего неделю назад Нелька думала,что в её жизни произошло Волшебное Превращение.  У неё появилась своя комната. Комнатка. Комнатушка. Два метра в ширину – так что с трудом втиснули старый дедушкин диван с откидывающимися валиками по бокам и зеркальцем на верху спинки. Три в длину. Вплотную к окну придвинули самодельный
дощатый столик и покрыли его вытертым местами почти до дыр ковриком с оленями непонятно какого цвета. Когда-то этот коврик висел над Нелькиной кроваткой в доме у бабушки с дедушкой, на соседней улице.

Эта Проломка называли они свою улицу - в отличие от Той Проломки, где жила мама и куда она теперь забрала Нельку. Так что неделю назад для Нельки  Эта  Проломка стала Той, а Та – Этой.

Почему их улицы носят такое некрасивое и странное название? Вроде бы когда-то  в валу, окружавшем тогдашнюю Москву, «проломили» ворота, заставу, чтобы открыть путь – прямо в Сибирь, через Ту(теперь) Проломку.

Ещё поговаривали, что Проломками называли их улицы потому, что буйные их обитатели частенько проламывали головы друг другу в пылу пьяных драк. И даже, случалось, кого-то убивали, а потом сбрасывали в канализационный люк в Проломном Тупике (был и такой).


Но Нельке больше по душе была другая история. Когда она прочитала про Лафертовскую маковницу* - ведьму, которая  жила больше ста лет тому назад как раз где-то здесь,  на месте их дома (очень даже может быть!), ей везде стали мерещиться следы этой страшной колдуньи. А в каждом окрестном коте она видела Аристарха Фалелеича Мурлыкина.


Так вот – когда злые чары Лафертовской маковницы рухнули, крыша-то в её доме и ПРОЛОМИЛАСЬ.

Какие же сомнения могут быть после всего этого!



В угол Нелькиной каморки удалось даже втиснуть этажерку. На ней хранились удивительные сокровища. Например, складной картонный домик. С виду – книжечка  как книжечка,а раскроешь – сказочная занесённая снегом избушка. Когда Нелька жила на  Той Проломке, она могла сколько угодно разглядывать заснеженный домик. На крыше, вокруг кирпичной трубы, на крылечке, на веточках малюсенькой ёлочки голубеет снег. Сумерки: голубизна снега густеет, близится вечер. За слюдяным окошком уже зажгли свечи. Огоньки осветили уютную комнату с полосатыми обоями, с портретами на стенах, с клавесином и овальным столом. Слышно даже, как тоненько тикают ходики…

- Опять витаешь!!! Да что же это такое в самом-то деле!!! Ты не у бабки! Я быстро отучу бездельничать!

- Я не бездельничаю…

- А что же ты делаешь, фефёла нерасторопная! - мама опять на что-то сердилась. На что?

- Я думаю…

Мама даже онемела от Нелькиной наглости.

- Лу…лучше бы пол подмела! Думает она! Мыслительница, тоже мне!



Со временем Нелька стала осторожнее и хитрее. Дожидалась, когда все уснут, включала настольную лампу с прожжённым пластиковым абажуром, брала с этажерки книжку, и – каждая страничка вспархивала, подобно тому сказочному домику, и преображалась в живую картинку. И это было куда интереснее и правдивее, чем её  теперешняя жизнь…

 И вдруг ей стало трудно дышать. Комната понеслась куда-то вправо…
«Колдун стал прохаживаться вокруг стола, знаки стали быстрее переменяться на стене, а  нетопыри залетали сильнее вверх и вниз, взад и вперёд. Голубой свет становился реже, реже и совсем как будто потухнул. И светлица осветилась уже тонким розовым светом. Казалось…»**

- Ну и как это понимать?! Три часа ночи! Завтра опять весь день ворон считать будешь! А  дела за тебя Пушкин делать будет, что ли? – шипела мать под аккомпанемент сливного бачка. Она только что вышла из уборной.



 
***

С того дня, когда Нелька переехала на Ту Проломку, ей стало страшно просыпаться. Мало того, что грядущий день не сулил  ничего хорошего, утро врывалось в её каморку нестерпимым нарастающим гулом – топотом  толпы, спешащей на работу. В конце улочки было какое-то важное учреждение.

От усиливающегося монотонного гула ломило виски. Засунула голову под подушку – никакого толку. Кошмару, казалось, не будет конца. Время  по утрам казалось неподвижным. Потом, Нелька уже знала, оно сдвинется с мёртвой точки и покатится, покатится - как санки с горки, а к вечеру, когда можно будет наконец укрыться в своей комнатке от бесконечных окриков, указаний, замечаний, бессмысленных необходимостей, когда можно будет добраться до заветной этажерки, - удержать время станет уже никак невозможно.

К гулу шагов за окном добавилась ещё одна  иезуитская пытка – шарканье веника
в коридоре. Значит, мать и Лодя уже отправились на работу и Анюта заступила на вахту. Все в семье называли её так. Анюта – и всё. Старшая сестра бабушки Лизы.


Похоже, она никогда не была молодой.  Тем более никак не могла быть маленькой девочкой. Она всегда была вот такая – без семьи, без подруг, без детей, без возраста.Всегда в одном и том же синеньком халатике и в такого же цвета переднике. Вечно у всех на посылках. В любой момент готовая выполнить какую  угодно просьбу мамы или бабушки. Бегала из дома в дом, с улицы на улицу – благо, жили по соседству. Приносила продукты, ставила заплатки, штопала чулки и носки, часами гладила платья и сорочки. В семье бытовала прибаутка: Анюта! – Я тута!.. А ведь было ей в ту пору уже почти шестьдесят.

Любила ли она кого-нибудь? Любил ли кто-нибудь её?.. Всё существо этой сухонькой шустрой старушки было подчинено одной всепоглощающей страсти, которая буквально испепеляла её. Страстью этой была фанатичная любовь к чистоте. Целыми днями Анюта скребла, мыла, мела, тёрла, драила… Забывала о еде, о питье, о себе, о времени. Когда всё уже сияло стерильным блеском, она терялась, ходила из угла в угол как неприкаянная. Тревожный взгляд жадно выискивал хоть какую-нибудь пылинку-соринку, чтобы тут же сладострастно наброситься на неё с тряпкой,которая всегда была наготове, с которой Анюта никогда не расставалась.

Вся её нерастраченная нежность, потребность заботиться о ком-нибудь, несостоявшееся материнство – всё сфокусировалось в этой Тряпке. Культ чистоты компенсировал нищету, в которой Анюта прожила всю жизнь и в которой был свой необъяснимый уют.

А ещё она обожала петь. Опереточные, реже оперные арии в её исполнении постоянно сопровождали ритуал вылизывания квартиры. Не гнушалась Анюта и песнями советских композиторов. Блеющим голоском самозабвенно выводила головокружительные пассажи, рулады и трели:

Устал я греться
У чужого огня,
Ну где же сердце,
Что полюбит меня?
Живу без ласки,
Боль свою затая…
Всегда в ма-аске –
Судьба-а моя-аа…

Дуэт веника и Анютиного бельканто стал невыносим. Нелька вскочила с дивана и босиком по холодному полу побежала умываться.



***


 

Квартира, да и весь дом были очень странные. Дому было почти сто лет, с каждым годом он всё больше кренился набок. Но держался,  был живой. С улицы его подпирали, как костыли, несколько брёвен. А пол в квартире был покатый. Анюта каждую субботу натирала его мастикой, приятно пахнущей воском. Часто после такой уборки кто-нибудь падал, поскользнувшись, и сажал себе синяк на локоть или на коленку.

Самый крутой спуск вёл от кухонного стола в комнату молодожёнов – мамы и Лоди, нового маминого мужа. Когда дома никого не было,  Нелька обожала скатываться, как с горки, по этому спуску.

Давным-давно весь деревянный двухэтажный особнячок принадлежал Нелькиному
прадеду. Второй этаж занимал он сам со своей большой семьёй. Своих детей было пятеро:кроме Лизоньки и Анечки ещё сестра и два брата, да двое приёмных. Внизу ютились бесконечные приживалки, гости, знакомые, знакомые знакомых…

А потом, когда всех уплотняли, фанерными перегородками разделили на коммуналки оба этажа, и дом заполнила многочисленная разношерстная публика. Прадеду с прабабушкой и семью детьми оставили три комнатушки на втором этаже. Вот самая маленькая из них и стала теперь Нелькиной. Комнату побольше, в которую вёл натёртый мастикой «спуск», недавно заняли молодожёны. В самой большой и уютной, с прадедовой мебелью в стиле «Московский купец» обитала Анюта.

Дом жил своей жизнью: он тяжело вздыхал по ночам, охал по-стариковски, дрожал
нервной дрожью, когда мимо проезжал тяжёлый грузовой состав – одноколейка на высокой насыпи – прямо за сараями, можно сказать, под окнами. Эти поезда без конца перевозили что-то между цехами завода «Серп и молот». Оконные стёкла и посуда в буфете время от времени тоненько звенели.

Лафертовская маковница никак не могла угомониться.

Было в доме множество лестниц и лесенок, закутков, чуланов и коридорчиков. Входить в квартиры первого этажа надо было со двора, на второй же этаж - с торца: деревянное крыльцо с резными перилами, под навесом, дубовая дверь – за нею крутая лестница в двенадцать ступенек. Каждая из этих ступенек издавала свой звук, свою фальшивую ноту. По причудливой мелодии этого музыкального инструмента Нелька со временем научилась разбирать, вверх или вниз направляется кто-то по лестнице.

Окна квартиры выходили не только во двор, в палисадник и на лестницу. Были даже окошки, которые смотрели прямо в квартиру соседей. Слева над музыкальной лестницей было что-то вроде балкона. Или антресолей. Туда сваливали всякий хлам, который почему-то жалко было выбросить (а вдруг пригодится?) и строго-настрого запрещалось забираться – балкон в любую секунду мог обвалиться. Вековая паутина грязными марлевыми лохмотьями свисала со стропил. Зато вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову искать там Нельку.

На балконе-антресолях можно было подолгу сидеть и мечтать. Думать. Вспоминать, как славно было жить с дедушкой и бабушкой на той Той ( Этой) Проломке. Никуда не надо было торопиться. По утрам с Лизой пить кофе из кофейника с облупившимся носиком. Слушать утреннюю сказку из радиопродуктора. Или рассказывать друг другу, что ночью приснилось…

А ещё, забившись в уголок, можно было изучать узор расходящихся трещин на спиле бревна или следить за гигантским пауком, замершим в паутине в ожидании добычи. Или читать…

«В это время кто-то с улицы заглянул в окошко, - и тотчас отошёл. Он узнал знакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье»***
…
- Вот она где! Конечно, в облаках витать приятнее, чем картошку чистить! Вот воспитала бабушка внучку! Всё думаешь?!!


***




Шестые классы учились во вторую смену. Так что до начала уроков была уйма времени.Каждое утро на столе в комнате мамы и Лоди  Нельку ждал тетрадный лист, на котором размашистым безапелляционным почерком ей писались «задания».

Сегодня это было:
1)Вычистить гуталином и аккуратно сложить в картонную коробку (стоит в коридоре) зимнюю обувь;
2)Пришить номерки для прачечной к двум пододеяльникам и трём наволочкам (лежат на кровати);
3)Начистить картошки к ужину;
4)Подмести лестницу;
5)Снять с окна грязную занавеску;
6)По пути из школы купить хлеб – батон и половинку чёрного.

Ага, может, ещё «посадить семь розовых кустов»?****

Решила начать с занавески.

Забралась на низенький подоконник – пропылившаяся  за зиму штора поддалась легко. А за окошком…

Нелька обомлела - в палисаднике расцвела рябина. Резные нежно-зелёные листики и пушистые  кремовые соцветия   доверчиво прижимались к стеклу. И сквозь всю эту красоту лился мощный поток майского солнечного света.

Праздник ворвался в комнату. Нелька   толкнула створки окошка -   посыпалась грязь, старая замазка… Весенний воздух накрыл  девочку с головой  и напомнил, что  ещё чуть-чуть – и лето.

Исчезло время. Исчезла тревога. Исчезло ставшее в последнее время постоянным чувство вины за что-то, чего она никак не могла понять. Исчезло странное ощущение, подступавшее иногда тошнотой к горлу, что всё происходящее вокруг, происходит как бы понарошку,  невзаправду. Понарошку разговаривают и смеются. Понарошку пьют чай и ходят на работу или в гости.

Не понарошку было только то, о чём думалось и мечталось, о чём читалось в книжках и виделось во сне, что вспоминалось из жизни на Той Проломке – всё, что мать называла «блажью».

- Ну, и что всё это значит?!!

В дверном проёме стояла мать, и была она в ярости.




               
*А. Погорельский «Лафертовская  маковница»  (т.е. Лефортовская)

**Н.В. Гоголь «Страшная месть»

***А.С. Пушкин «Пиковая дама»

****Ш. Перро «Золушка»


                Продолжение следует


# Иллюстрация - старинная гравюра, отображающая моменты повести Антония Погорельского "Лафертовская маковница".