(Рассказ-быль)
Моему дяде, фронтовику
и сельскому учителю, Н. Х. Касимову,
посвящаю.
Уж сколько лет прошло, а я все вижу, как он аккуратно разливает всем по стопочке, а одну возле себя ставит, и она чуть виднеется в теневой траве. Не до краев налито, как будто кто-то уже отпил...
- Это Коле. Коле Мордвинову, - говорит он.
Середина лета. Жара. Дядя скинул рубашку, подвесил ее на нижний сук березы. На плече его знакомые мне две ямины с тонкой рубцовой тканью. Как две большие розы из затянувшейся сморщенной кожи. Целый человеческий кулак может вместиться в них. И мне всегда кажется, что я вижу их даже сквозь его рубашку.
- А кто этот Мордвинов? - спрашиваю я, прижавшись к отцову плечу. Мне двенадцать лет, и мне все интересно. Я смотрю, как дядя, сельский интеллигент, совсем не похожий на черно-белого лейтенанта с двумя кубиками в петлицах, кончиками отечных от болезни пальцев моет овощи, как режет их и аккуратно посыпает солью. Это у них с моим отцом и двумя коллегами такая (маме не понять!) озорная привычка. Раз в год они устраивают в школьном саду под смородиновым кустом свой мальчишник и говорят, говорят...
- Когда началась война, через полгода после окончания офицерских курсов, направили меня в Москву, там формировалась наша дивизия, дали мне взвод. Представьте, стоят мальчишки, вчера десятый класс закончили. Худые, усталые, смотрят в сторону и никакой отваги в глазах. Спрашиваю: "Как же вы, ребята, с таким, понимаешь, настроением в добровольцы записались?" "Чем с голодухи в деревне подыхать, лучше сытыми на фронте”, - бормочет один, Коля Мордвинов, угрюмый, белобрысый паренёк из какой-то дальней чувашской деревни.
До весны сорок пятого, до самой победы, я с этими ребятами шёл. Правда, мало кто из них уцелел. Ушли Витя Моляков, Женя Екимов, Толя Баклан, Стёпа...
Дядя называет их не как подобает командиру - Виктор или Евгений, а вот так, по-домашнему, как на уроке в школе.
- Как-то ещё зимой сорок первого мы оказались в калужских перелесках, недалеко от села Яченки, и там наткнулись на минное поле, и вдобавок немцы открыли огонь из своих укрытий. Кругом рвутся снаряды и мины. Отступаем, пятимся к лесу. Тут меня вдруг подбросило и кинуло в ближайший окоп, засыпало землёй по самую грудь. Оглох, только кровь льётся из носа, из ушей. Кричу, голоса своего не слышу, машу одной рукой, другой двинуть не могу, мокнет от крови... Тут подполз Коля Мордвинов, раскидал мёрзлую землю где руками, где винтовкой, вытянул меня, перевалил молча на спину и потащил...
Дядя молчит, уставившись в стопку, и, сделав глоток, выдыхает:
- И тащил через шоссейные дороги, через поля, какие-то сгоревшие хутора. Десять километров на себе, понимаешь ли, тащил, пока нас полуторка войсковая не подобрала...
...И я вижу, как согнувшись под тяжестью тела командира, то появляясь, подобно призраку, то исчезая в дыму догорающего хутора, передвигает ноги худенький Коля Мордвинов.
Между тем стволы берёз вокруг гаснут и потом вдруг загораются алым. За нашими спинами будто короткий ливневый дождь проходит. Это вечернее стадо с лугов возвращается. Слышны мычание, тяжелый шорох и стук копыт по сухой земле.
- Я много крови потерял, лежал в госпитале и встал на ноги уже к лету… А в мае сорок пятого, оказалось, война для нас ещё не закончилась. После Берлина наша дивизия получила приказ переправиться на восток, к маньчжурской границе. Из Читы нас перебросили в монгольские степи. Обоз наш растянулся на километры: верблюды, лошади, машины с боевой техникой и мы, по жаре, чёрные, измученные без воды… - рассказывает дядя, знакомо откидывая пухлой пятернёй свои редкие волосы набок, а я вижу, как вязнут в раскалённом песке ноги бойцов, лошадей и колеса. Слышу тугой горячий воздух пустыни...
- Наконец, через несколько дней, на горизонте показались синие хребты Большого Хингана. Ночевали у подножия горы. А с утра все отделения дивизии расползлись по склонам и ущельям хребта. Танки поползли вверх, а мы с разведывательной группой пошли горной тропой вдоль ущелья. Пока шли, все слышали грохот наших танков, а потом по взрывам поняли, что там, впереди, завязался бой с самураями. Дорога наша все петляла, на другое утро из ущелья мы уже видели внизу маньчжурские речушки. И не знали, что кто-то там, за следующим нависшим хребтом, затаился и ждёт нас, чтобы выпустить свою пулю. Это был единственный выстрел. Завтра наши танки двинутся на маньчжурский Хайлар, а послезавтра объявят об окончании войны с Японией. Но та единственная пуля попала в Колю Мордвинова. Он умер мгновенно. Опрокинулся на спину и все. И единственное, что я успел сделать, это подхватить его, чтобы не свалился в пропасть. Мы нашли углубление, похожее на грот и заложили его тело камнями... Вот с этим, понимаешь ли, и живёшь: он меня спас, а я его - нет.
И дядя опять виновато теребит пятернёй редкие седые волосы на лбу. Он женат, но детей у него нет. В том калужском отступлении осколок угодил ему в пах...
Как давно это было. И дядя, и тот старый школьный сад. А я все вижу в траве невыпитую стопочку с упавшим в неё смородиновым листком.
Январь, 2020