ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Бежать и путать следы, бежать туда, где тебя никто не знает. Так поступает загнанный зверь.
Сивый уже вторые сутки в полузабытье валялся на заднем сиденье машины. С каждым часом ему становилось все хуже. Слишком много он потерял крови.
Холод судорожно собирал осколки мыслей в голове: те, кто видел его в лицо будут молчать, да и немного их в живых осталось. Фотографий ни у кого нет. Даже в армии на военном билете и в личном деле была фотография, на которой ему 15 лет. Позже он не фотографировался. В тюрьме, пока шло следствие, его не снимали. Брали только отпечатки пальцев. Но подушечки можно в конце концов срезать. Да и «пальцы» он вроде бы нигде не оставлял. Сделать новые ксивы, Сивого подлечить и за бугор. Денег пожить по-человечески пока хватит.
В сумке, так и валяющейся в багажнике, было около ста тысяч долларов. Дань с точек Холода. Он остановился в небольшом городке на границе с Рязанской областью возле почты, зашел и набрал знакомый номер.
— Кису можно слышать?
— Нет его больше. Не звони никогда сюда...
* * *
Из оперативной сводки по Москве и Московской области:
«Вчера в своей квартире по Болотниковской — 42 скончался гражданин Котов Олег Никодимович, 1946 года рождения, неоднократно судимый за совершение преступлений, предусмотренных статьей 146 УК РФ. По оперативным данным гражданин Котов являлся держателем московского «общака», вором в законе, известным уголовным авторитетом по кличке Киса. Причиной смерти послужила острая сердечная недостаточность».
* * *
Василич возвращался домой в приподнятом настроении. Ребята, его гордость, заняли на соревнованиях по рукопашному бою среди школ Москвы 2-ое место. Какие они орлы! За такими пацанами будущее России! И тут его окликнул знакомый голос: «Василич» …
* * *
Холод уже пятые сутки носился между Москвой и Рязанью, стараясь выскочить в аэропорт. Но прорваться через посты и кордоны не удавалось. Приходилось возвращаться назад. Сивый с каждым днем сдавал все больше и больше. Он мало ел, почернел и осунулся. Но в больницу соваться было нельзя.
Холод вспомнил о старом воре Прокопе, живущем где-то в Коломне.
— Ну здравствуй, мальчуган! Сподобилось перед смертью нам увидеться...
— Перед чьей, Прокоп? Перед моей или перед твоей?
— Перед нашими... Знаю — помощи попросишь. Но помочь ничем тебе не могу. Отошел я от дел, старый стал. Перестал различать— где хорошо, где плохо.
— А меня как видишь, Прокоп?
— Умер ты давно, парень. НЕ ЖИВОЙ, ты. Трупятиной от тебя за версту чадит.
И Прокоп вспомнил пятьдесят третий год. Усть-Колымский изолятор закрытого типа. Шла «сучья» война. Настоящих законников били, давили, ломали. Суки брали верх на всех зонах. Молодой шестнадцатилетний вор Мишка Прокопчук попал в самое пекло лагерных разборок. Его учили воровать справедливо. Делиться «паем» с ближним, не красть у бедных, не творить «западло», помогать и не предавать друзей. Но «суки» презрели и топтали воровской закон. За первую воровскую наколку, крест на груди, Мишка получил от «суки» Лисы перо в бок. Провалялся месяц на больничке, но так никого и не сдал, не ссучился... И теперь он ждал. Его вызывал к себе в кабинет «кум» — майор Сидоров. «Ну что, Прокопчук, подумали? Будем сотрудничать с администрацией или как? Что такое «или как» Мишка прекрасно знал. Карцер, пресс — хаты, голодный паек на воде и хлебе, пытки, избиения, а возможно даже и расстрел в тюремном подвале без суда и следствия.
— А я не Прокопчук, дяденька начальник, вовсе, — пуская слезы сказал Мишка, — нас там на пересылке перепутали. А меня по ошибке под его фамилией записали. Я и воровать — то даже не умею.
— Не понял. Подожди. А как твоя фамилия?
— Прокопов я. Из Козельска мы, хлеборобы.
— Так за что же тогда тебя посадили?
— Да батяня мой — кулак в Мариуполе был. В Козельск нас сослали. Там я у мамки и народился. А потом бунт среди нас, поселенцев начался. Нас с мамкой дальше по этапу погнали. А батяньку чекисты застреляли. А там я подрос. И разлучили нас тогда с маменькой. И вот я тута очутился из-за ирода этого, Прокопчука. Фамилией мы с ним похожи, да и только. Мне и годов всего четырнадцать, а не шестнадцать. Маленький я еще, — громко в голос заревел Мишка.
— А крест на груди?
— Так это мне здесь, в бараке люди странные накололи. Больно было, жуть. Я и не знаю, что он значит-то. Глупой я, в Бога верю.
Сидоров пристально смотрел в заплаканные глаза, сидящего перед ним паренька. Сколько таких поломанных, израненных детских судеб встречал он на пути. Ошибался старший барака Лис, вломивший этого паренька. Какой он, в задницу, вор? Сопля, да и только.
— Ладно, свободен, иди. Потом разберемся, — и Мишка, утирая нос, вышел.
Он помнил, как однажды ночью своими руками в углу барака, задушил кулацкого сынка Прокопова. Эта тварь воровала у своих хлеб. А хлеб тогда для всех был жизнью. И в Мишкиных глазах засверкал безумный, волчий огонек.
* * *
Холод смотрел в такие же как у него, ледяные глаза Прокопа. Он слишком много прочитал в них. Да, Холод должен умереть.
— Здорово, Василич. Не ждал уж, наверное.
— Здравствуй, Холод. Зачем опять пришел? Опять что-то нужно? Я же сказал, что больше не буду тебе помогать. Оставь меня в покое, — светлое настроение Василича было испорчено.
— Ладно, ладно, успокойся, святой отец. Мне от тебя ничего не надо. Так просто повидаться на прощание заехал.
— Уезжаешь куда?
— Уезжаю, уезжаю, далеко и надолго. Но не смысл жизни искать. Это тебе и таким как ты надо, а я живу, потому, что живу.
— Бог — вот смысл жизни. Я уже тебе говорил. Он все решает, во имя его мы живем.
— Ладно говоришь, Василич, а вот ответь мне на один вопрос. Ты там, в Чечне Богом был, когда людей жизни решал и судьбами их распоряжался? А как же заповедь «не убей»?
— Я в своих прежних грехах, Холод, раскаялся.
— Здорово живешь — согрешил-покаялся и все ништяк. Деток ты сейчас учишь. Это они сейчас хорошие и гладкие. Я тоже в детстве пушистым был, а потом раз! и сломался. Чему ты в жизни их научишь? Показываешь им, как оружие разбирать — собирать, рукопашный бой отрабатываешь. А где они это использовать будут, знаешь? Ведь я не спорю, это наука, но наука страшная, наука убивать. Какими они вырастут, даже твой Бог не знает.
— Ты о Боге так не говори. Он все знает и все видит.
— Видит, знает, да ни хрена ничего не делает. Вот, Василич, сумку возьми. Деньги в ней. Делай с ними, что знаешь. Хочешь, церковь новую построй, хочешь — на детишек своих истрать. Вижу, любишь ты их на самом деле.
— Не возьму я их, на крови они заработаны.
— А ты сам разве кровью не запачкан? Держи, — и Холод пошел прочь.
Василич, сжимая в руках сумку, хотел догнать своего солдата, сказать ему: «Храни тебя Бог», но его почему-то онемевшие губы, с трудом произнесли странные слова: «Удачной охоты тебе, Волк».
Холод сел в машину, развернулся и рванул прочь. Теперь он знал, что делать.
До Рязани доехали без проблем. Холод уже привык к постоянным стонам Сивого.
— Живи, Сивый. Ты должен жить. Еще рано.
Иногда Сивый приходил в себя. Они мало разговаривали, хотя очень многое не успели друг другу сказать. Казалось, их уже забывают. Они пересекли всю Рязанскую область и двигались дальше. Перестав остро чувствовать опасность, они стали ночевать в придорожных отелях. Казалось, где-то заблестел луч надежды, но Сивому с каждым днем становилось все хуже и хуже. И Холод, до этого объезжавший крупные города, свернул на указатель "Тамбов 30 км".
Живут они по волчьим законам,
Когда брата брат пожирает,
И в этом взгляде тупом и холодном
Слово "жалость" смысл теряет,
Бежать побыстрее вперед,
И где-то в конце споткнуться,
Мертвыми пальцами царапая лед,
До последнего за жизнь бороться…