Серафима Калошина не была отпетой хулиганкой. Председатель совета отряда Тоша Белов называл ее "мягкая девочка в мягких тапочках": Сима и правда бесшумно перемещалась по зданию санатория в рыжих вязаных следках с помпонами. В отличие от прочих детей, живущих здесь, она не задыхалась, а лишь страдала бесконечными ночными кашлями.
Детский санаторий "Кезево" славился своими методами лечения астмы, чуткими воспитателями и задорной пионерией. И все же главным было знаменитое кезевское братство. Те, кто попали сюда хотя бы на одну смену, становились членами большой дружной семьи.
Немало способствовала этому Рахиль Израилевна Хайкина. К ее обширной груди припадали в минуту слабости многие поколения астматиков. Она говорила мягким кошачьим голосом, чуточку грассируя и пришепётывая, однако дисциплину держала без видимых усилий. В ней нравилось все: полнота, улыбка, черная проволока кучеряшек... и даже неправильный прикус. Она была профессиональной мамой, за внимание которой хотелось драться даже тихим улыбчивым девочкам.
И вот Рахили Израилевны не стало. Не то чтобы совсем - где-то она всё-таки, наверное, была. Просто приехавшая на очередную летнюю смену Сима ее не застала. Это был удар.
Без пышногрудой Рахили пропал весь уют. Симпатичные ландшафты потускнели, и даже вкуснющего кислородного коктейля не хотелось. Хотя, надо признать, медицина оставалась на высоте. По-прежнему кормили домашней едой. Старенькая санитарка Анна Станиславовна, как и прежде, нежно выкрикивала, входя во время обеда в общую столовую: "Черноусова, на клизьму!"
Подтянутая пионерия бодро выстраивалась на линейку: горнист, равнение на знамя, пилотки и белые гольфы. Дневные забавы, вечерние танцы, игры с мячом и без, записочки, переглядки влюбленных... Одним словом, было все, а вот Рахили Израилевны почему-то не было!
Ситуация прояснилась, когда Симин отряд был послан к "одному очень хорошему человеку" - собирать яблоки в его саду. Поджидавший ребят немолодой мужчина был слегка нетрезв. Его узкие зелёные глаза глядели на прибывших тимуровцев не слишком приветливо. Пока хозяин сада молчал, все было терпимо. Но вот он неожиданно изрёк: "Я ваш будущий воспитатель" - и Сима онемела.
- А как же Рахиль?! - заорала она опомнившись. - Куда денут ее?
- Не стоит кричать на ветерана Отечественной войны... - осклабился старик и сплюнул кусок яблока. - Ваша Израилевна, как и все прочие Израилевичи, должна жить где? Правильно! В Израиле.
- Но почему же?!
- Да потому что она еврейка, глупая ты девочка. А с русскими больными детьми будут работать хорошие русские люди. Теперь понятнее?
Вернувшись в палату, Сима не стала терять ни минуты. Она настрочила обращение к руководству санатория, в котором содержалась просьба вернуть любимую воспитательницу Р.И. Хайкину и ни за что не подпускать к детям нового ужасного человека. Бумагу тут же подписали все, включая председателя совета отряда Тошу Белова, влюбленного в пламенеющую Серафиму.
Час спустя Симу вызвали в пионерскую комнату. Там ее долго уговаривали извиниться перед человеком с больным добрым сердцем, героем войны и труда, которого фашисты закапывали в землю по самую шею. К своему разочарованию, Сима узнала, что каждый ребенок из ее отряда, будучи приглашенным в пионерскую комнату "для серьезного разговора", отказался от их общей идеи. Бессердечный сердечник победил. За Рахиль больше не готов был биться никто. Даже честный и преданный Тоша Белов.
- Итак, тебе даётся ровно один день на раздумье. Извинишься или встанешь на учёт в детскую комнату милиции. Не таким жизнь ломали... Ты ведь в институт планируешь поступать?
- Я не буду извиняться.
Вернувшись в палату, Сима с удивлением заметила, что ее стали избегать. Только большеглазая Лана Ньюман по-прежнему протягивала ей свою худенькую руку. Разумеется, малышку Нью тоже позвали для серьезного разговора. Пугали тем, что сообщат маме о ее плохом поведении. Это было бы сейчас так некстати: мама Нью находилась в больнице...
Спасение пришло, как обычно, откуда не ждали. Людмила Борисовна, одна из главных женщин кезевского Олимпа, дозвонилась до Симиного дедушки Жени. Тот примчался "первой лошадью" в белом пиджаке с нарядными орденскими планками. Заступничество бывшего блокадника изменило диспозицию. Сима тут же получила помилование, и от нее отстали.
- Не дрейфь, моя козочка! - подбадривал внучку дед. - Писателя Пришвина вообще выгнали из гимназии за хулиганство с волчьим билетом. А ничего, вышел в люди и всем доказал, что он не бездарь, а свободный человек с умом и талантом...
- А как это было, деда? - спросила опешившая Сима. - Пришвин же вроде безобидный: "Кладовая солнца" и все такое прочее...
- По иронии судьбы гимназиста вышибли по настоянию великого человека - философа Василия Розанова. Он как раз только что выпустил монографию "О понимании", а подростка Пришвина понять не сумел...
- Но как же далёкий от жизни философ мог повлиять на судьбу мальчика?
- В то время нелегкая занесла молодого мыслителя в глубинку. Утвердила в должности учителя географии. Деньги платили жалкие. Дети изводили Розанова - вот он и накатал жалобу директору на дерзкого Пришвина. Тот уже отсидел в каждом классе по паре лет, паясничал во время молитвы. Даже пытался сбежать в Америку со своим школьным товарищем, начитавшись Майн Рида. Так что ты ещё легко отделалась сегодня, моя героическая обезьянка... - подытожил дед.
История маленького стойкого Пришвина, который не побоялся быть "отдельным" и гонимым, произвела на Симу сильное впечатление. Она поклялась себе и дедушке Жене никогда не падать духом, какие бы черные тучи ни висели над ее головой. А ещё Сима уяснила, что один и тот же человек может накатать книжку о понимании и заблудиться в трёх соснах. Такие уж мы, люди.
(Продолжение следует.)