- Давным-давно это было, – начал дед – мы тогда, значит, стояли в Варшаве. И был в нашем батальоне капитан один, молодой красивый, девки местные от него кипятком изнывали, панночки, понимаешь, шаловливые. Да и он их привечал, жаловал, значит, вниманием своим. Ну, понятно,судачили, что от его внимания потом много сёстры славянки детей прижили, да не это в первую голову-то. А была меж тех панночек девчушка одна, худенькая из себя, одни глазищи на скуластом лице. Как распахнёт их, так что там молодые капитанчики, генералы – и то, про жён забывали. Сила была в них и впрямь, колдовская.
Вот наш капитан, значит, на неё глаз и положил. Да только больно уж застенчивая она была, говорила мало, казалось, что и на землю-то ноженьками и не ступала. А капитан совсем извёлся, уже и в путь пора, приказ, значит, а он всё к своей недотроге бегает. Любовь у них получилась. Через неделю погрузились мы в эшелоны и на Берлин. А капитан наш сидит в уголке, совсем голову повесил от той любви-то, вот… Ну, мы так да сяк его веселить, ничего его не берёт, водку пьёт – мрачнеет только, свинцом наливается, вроде как туча перед грозой. Один раз и оговорился-то всего, мол, приеду обратно за суженой своей, дай бог, что б всё хорошо было.
Пока суд да дело, полгода прошло, возвращаемся мы, значит, в Варшаву. Капитан наш, думали, воспрянет, ан-нет, мрачнее и мрачнее, всё серьёзнее насупливается. Побёг к панночке своей. Мы-то гуляли три дня, ничего перед собой и не видели. А потом комбата нашего встретили. Говорит он нам: «Капитан-то ваш, Васютин, застрелился совсем, из-за девки, говорят. Всю войну целёхоньким прошагал, а тут из-за шалавы какой-то», матернулся напоследок крепко, да ушёл. Мы узнали потом, пришёл он, значит, к своей недотроге, а у неё мужик в гостях, раздетый, понимаешь, до белья, до нижнего, впрямь. Капитан наш, как увидел это безобразие, так пистолет достал, её, значит, мужика этого и себя напоследок. Мужик-то выжил, как позже оказалось, пришёл в себя, всё бормотал – видно всё комната та мерещилась – мол, брат я её, не стреляй, и долго ещё бредил так, да так и помер – от заражения или от горя, значит.
На том история и закончилась бы, да присказка есть к ней. Нас, в ожидание эшелонов домой, на расквартирование в Варшаве поставили и нам, с ещё двумя офицерами, как раз та комната, и досталась, где панночка, значит, капитанова жила. Это мы уж потом узнали. А по ночам я сам слышал, как женский голос говорит, что, мол, не виновата она, честная, кепско ей было без него, а мужской перебивает и обвиняет в неверности, и звуки, какие-то резкие, как три выстрела, два сразу, третий погодя, только тихие очень. Мы-то поначалу думали соседи ругаются. А потом, как узнали, где живём, жутко сделалось. Вот и думай теперь, всякое, м-да…