Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
Уже часа два мы идём расхлябаной колонной расхристанные, с болтающимися пустыми рюкзаками на плечах, ночными улицами Владивостока. Город накрыла тёплая майская ночь; благодатное время для брачных процессий у жаб и лягушек.
Где-то за нагромождениями домов скрывался морской порт. Потому что там залив и гавань. Оттуда были слышны в ночи разголосые гудки, механические шумы; как будто там ворочалось и сопело гигантское стадо металлических животных.
Улица пошла вверх в гору и оттуда сверху мы увидели и залив и порт во всей красе ночных огней. От долгой хотьбы наша колонна становилась всё более нестройной. И куда идём, знали только наши "покупатели" во главе колонны. Но они шли и молчали, задавая темп и известное только им направление.
Утомлённый от дневной колготни своих обитателей, город лежал на берегу Амурского залива и спал беспокойным сном. Этим он невыгодно отличался от моей деревни; моя деревня спала по ночам здоровым крепким сном.
Главный дальневосточный форпост страны - город спал, как старый сторожевой пёс - вполглаза. Он давно уже привык, что большая часть его обитателей - люди в казённой форме - имеют странную привычку ходить строем. Даже по ночам.
Было безлюдно но машины проезжали. Не лаяли собаки, не перебегали дорогу кошки и этим город отличался от моей деревни. На улицах под ногами широко лежал асфальт, поэтому мы шли почти не поднимая пыли. И почти не поднимая ног. Для незнамо чего ночью шатающихся, разноглазо светили с железных и бетонных столбов повешенные там фонари.
Народ в колонне был сплошь вынужденно незнакомый; нас объединяла своей неизвестностью общая дорога, но этого было недостаточно для атмосферы непринуждённости. Посему разговоров не происходило, происходили редкие принуждённые шутки. Напротив, в такой атмосфере в режиме прогулки хорошо передумывается и переосмысливается прожитое; но моего жизненного материала для этого было ещё недостаточно и я просто передвигал ноги.
После двух часов путанного марша мы потеряли всякую ориентацию в пространстве, так что пути назад уже не было. Потом откуда-то с неба брызнул лёгкий короткий дождик - нас благословили сверху. От благословенной влаги мы потяжелели в одеждах и тащились уже на "автомате". У меня было ощущение, что мы идём всё время в гору и я прибавляю в весе. Всякие разговоры утихли и был слышен только многоногий нестройный шаркающий шаг.
После, не помню, возможно трёх часов пути наконец пришли. Шлагбаум, КПП, моряки со штык-ножами на поясе, на рукавах сине-белые повязки. Посмотрели друг на друга без приязни, чисто по-рабочему, как тёща смотрит на будущего зятя.
Шлагбаум подняли; мы ступили на длиннющий, одетый в чёрный асфальт хорошо утоптанный плац, и сделали по нему свою первую сотню шагов. Практически в другой мир. Ночь, и плац расточительно светло освещён фонарями по сторонам плаца. Очень скоро этот плац покажет нам, как надо правильно по нему шагать.
Остановились у главного здания, что стояло четырёхэтажно навытяжку по левую сторону плаца. Ось вращения нового мира, в котором мне предстоит вращаться ближайшие девять месяцев. Мощный главный вход; к нему наверх ведёт пирамида из размашистых массивных ступеней, как перед Капитолием. По бокам лестницы, там где обычно лежат могучие гривастые львы, стояли макеты рубок (надстроек) подводных лодок.
Чёрные и со звёздами по фронту; такие звёзды ставили у нас на кладбище на могильных пирамидках усопшим атеистам. Где-то внутри у меня заныла тоскливыми нотками душа христианина и заглушила и без того уставшую гордость патриота.
51-й учебный отряд подводного плаванья. Приплыли. Поднялись по ступеням, и огромные двери главного входа впустили наши тела и души в храм. Уже на ступенях я почувствовал себя совсем маленьким ростом. За входными дверями открылся нам вестибюль, парадная учебного отряда.
Ослепительно светлый после темноты города, просторный, с каменным под мрамор полом; наверх широкая лестница из того же камня; стены расписаны маслом на морские темы. Главная тема: подводная лодка в бушующем море.
Справа от входа у стены высокий и узкий стеклянный шкаф; внутри святое: знамя части; рядом часовой - матрос в парадной форме и с карабином у ноги и главное в белых перчатках. На шее на цепочке какой - то свисток своеобразной формы. Я втайне от всех почувствовал себя пришибленным прихожанином перед алтарём.
Влево и вправо от вестибюля уходили в темноту длиннющие коридоры. В левом, по обе стороны у стен, уже лежали на полу полосатые матрасы. Нам даже не надо было говорить для кого и чего. Какое счастье что их однажды изобрели. Мы упали на них как расстреляные, из последних сил упрессовались на них и экстренно погрузились в сон практически без задних ног.
Всплытие было тоже экстренным, но уже с ногами. Где-то в семь часов утра загрохотали негостеприимно по вестибюлю и лестнице сотни матросских ботинок с подкованными каблуками. Флотский вариант кавалерийских копыт.
Чтобы нас не затоптали, пришлось вставать; и из постели сразу в баню. Вторую за пять дней: надо было привыкать к воде. В предбаннике без сожаления простились со своей цивильной одёжкой: большей часть она годилась на ветошь. А что-то стоящее забрали матроскины из банного наряда; наверно для бедных родственников.
Вода в бане была стандартной для наступающего лета: холодная и не очень. Ту, которая не очень, давали целых пять минут; холодную давали до посинения. К воде давали кусок нормо - мыла, про мочалки промолчали.
В моечной лежачих ванн не стояло, лежали стоячие тазики; когда -то оцинкованные и с ушами по бокам. Тазики издавали адский грохот, падающая вода - водопадский шум. Пар так и не образовался и наши голые задницы были хорошо обозримы во всеобщем шуме и грохоте. "Картина мылом", - скажу я вам.
Начав синеть, мы вылетали в противоположную дверь, в задбанник. Там стопками лежала наша казённая одежда; синяя и новая - ни разу муха не сидела. Совсем не помню каким полотенцем я вытирался, и вытирался ли вообще, но одевался точно. В тесной толчее и спешке, но с идиотской детской радостью.
Казённая одежда источала запах неведомых миров. В трусы "а ля, синие паруса" и полосатую майку я проскочил легко. Была ещё верхняя рубаха с, непревычным для мужской груди, "декольте", зато, привычная для мужской руки, ширинка у брюк отсутствовала напрочь.
По сей день нет на этот счёт вразумительных объяснений - это из каких-таких соображений. Но думаю это началось ещё во времена парусного флота, когда в сильный ветер матросы лезли на мачты. Имелась бы ширинка, ветер мог бы надуть матросу в штаны и устроить там нездоровый сквозняк, или вообще сдуть вместе со штанами. Ну, а в современном флоте ширинка цеплялась бы за все выступающие корабельные части, особенно если раззява - матрос впопыхах забыл её застегнуть. Или у раздолбаев, которым лень пришить пуговицы.
Мне встречались, во время моей службы на корабле, среди старослужащих, которым отцы-командиры в штаны уже не заглядывали, рационализаторы. Они заменяли отлетевшие пуговицы кусочками мягкой тонкой проволки; и просто привязывали ими то, что надо пристегнуть. Когда проволочка ломалась, её заменяли новой; вот такое ноу - хау.
Безшириночные флотские брюки имели усложнённую, по сравнению с пехотными, конструкцию, которую я сразу не уловил. У этих брюк в передней части был шитый пояс, который застёгивался на две пуговицы в районе пупа. На поясе в районе выше карманов были ещё пуговицы: по две с каждого боку.
К этим пуговицам и "припугивалась" передняя откидная часть брюк, так называемый "клапан". Зачем клапан откидывается, думаю мужчинам станет понятно, когда они захотят в них "по-малому" и не найдут ширинки.
Сложность была дополнительно усложнена тем, что с учётом "устирки", вместо 46-го размера я получил 48-й. И я, такой находчивый, перекрутил пояс вокруг талии лишний раз и ещё умудрился как-то застегнуть. И добровольно оказал помощь в этом ещё двум таким же "маломеркам".
Подошёл старшина - "костюмер", с помощью известной "матери" все "разобрал"; и как опытный конюх, что быстро и ловко запрягает кобылу, застегнул на нас правильно всю "сбрую". Два лишних размера собрал на поясе в гармошку, рубаху затолкал в брюки и застегнул всё это поясным кожанным ремнём с "якористой" бляхой. Брюки и рукава для начала просто подвернули.
Свежемытые и новоупакованные вышли мы на свет божий и смотрели глазами , как известный овцемуж смотрит на новые ворота. Недоумённо. До этого разные незнакомые люди стали вдруг одинаково незнакомыми. Все одинаково незнакомые в синем.
Синим строем от бани пошагали на камбуз завтракать, уже стараясь шагать не в ноги друг другу, а в ногу: форма обязывала. Флотский завтрак был в калориях богаче сухопутного, но в объёме явно недостаточен. После еды ещё осталось место в желудке, куда скрылся, но не исчез зловредный голод. Он будет жить в наших желудках ещё долгие месяцы, и будет на пару с постоянным недосыпом обеспечивать и тяготы и лишения.
После приятной части оказались в медсанчасти. Стояли подопытной шеренгой по пояс голыми и ничего приятного не ждали. Двое медиков мужского пола обходили нас как на конвейере сзади; один безразлично держал поднос с мединвентарём, второй брал с подноса и бессердечно вгонял под лопатку шприц с лекарством стратегического назначения, с которым нам сам чёрт не брат и мы смело могли приступать к службе.
Лекарство имело быстрое побочное действие, потому что, сделав шаг из шеренги и одеваясь на ходу, меня и ещё одного подопытного кинуло вбок и на пол. Очухался я на кушетке от сильнейшей дозы нашатыря под нос. Разлёживаться не дали, сунули ватку с нашатырём насовсем и сопроводили до порога (вас тут много падает, а кушетка одна).
Превозмогая побочные действия кинулся догонять своих. Со своими прибыл на вещевой склад; оказалось по нормам обеспечения успешной службы нам полагалось ещё больше, чем полный мешок всякой одежды. Нижняя и верхняя, на сменку, на все времена года, на повседневку и парадно - выходная. На голову, на тело и на ноги.
Это было материальным выражением любви и заботы родного государства о родной армии.
Запомнился очень немелкий дядя-мичман с хохлятским выговором и с хохлятской пятернёй на руке. Он не спрашивал нашего размера головы, он клал свою пятерню на голову и безошибочно называл размер. Потом одевал, названного размера бескозырку, на голову; прокручивал её разок над ушами и довольный "лапал" за голову следующего. Размер трусов он таким образом, к счастью, не определял.
Наконец всё вещевое добро мы получили, с большим трудом утолкали его в полученый же вещмешок; чёрным шинелям места уже не было и мы одели их на свои тела. На голове бескозырка, логично, без козырька, но ещё и без этой красивой ленточки с написанными серебром буквами, что так безумно завораживает впечатлительных деревенских девушек.
Пока одевались, появились, теперь уже конечные "получатели", приписанного им поротно и повзводно пополнения. Сказать, что они были несказанно рады, по их лицам было нельзя.
Меня, и ещё четверых мне подобных, имел счастье получить дежурный по восьмой роте старшина второй статьи Рубцов (Рубчик, Рубец - на ротном жаргоне). Мы пристроились и пошли за ним жидкой колонкой; Рубцов шёл впереди с видом человека, которому "навялили" не самый лучший товар.
Восьмая рота, это химики - дозиметристы - одна из многих нужных специальностей на атомной подводной лодке. Ещё во флотском экипаже в каком-то кабинете, спрашивал там меня старшина первой статьи, чего такого полезного я умею.
Ну не расказывать же, что борщ варить умею, корову доить умею, на тракторе умею. Спросил, чем занимался я, такой - сякой, целый год до армии. Я признался, что не весь год, но последние три месяца трудился, не покладая рук, лаборантом в моей деревенской школе.
Там лаборантка стала беременной и ушла по настоянию закона защиты материнства в декрет. Школа вспомнила обо мне, как о не самом раздолбайском ученике и дала мне возможность, за небольшую зарплату, приносить пользу школе и попутно обществу.
И я там в кабинете физики хранил и выдавал на уроки всякие, нужные для понимания существа физики, наглядные пособия. И даже крутил учебные фильмы на трескучем киноаппарате. А в кабинете химии готовил всякие, нужные для понимания существа химии, растворы и прочие химические элементы по просьбе "химички".
Были в моей подотчётности и материальные ценности по географии и биологии. Например какие-то, залитые спиртом, "гады" в склянках. Что там спирт я и не знал, пока ко мне в кабинет однажды не ввалился наш славный учитель по пению тов. Кёних. Без своего баяна, но со своим бодуном.
И просил душеневыносимо не дать помереть, а дать спирту. "Гадом" буду, откуда у меня спирт", - говорю. А он уже знал; он сноровисто, дрожа всем телом от нетерпения, отлил от каждого "гада" понемногу в колбу лечебную дозу спирта, и опрокинул гадскую смесь в себя, прямо в горящую душу.
Мне потом пришлось стать догадливым и долить в каждую склянку обычной мёртвой воды. Когда он ещё раз завалился ко мне, я поведал ему историю об испорченном спирте; он мучительно не хотел в это поверить и кинулся нюхать по склянкам. Оттуда уже пахло мёртвым и Кёних, усилием непропитого остатка воли, не решился тревожить учебный прах разлагающихся братьев меньших.
Но всего этого я не стал расказывать старшине, чтобы он не подумал плохого про Кёниха, в сущности хорошего человека со своими слабостями. Старшина по-своему оценил мой нажитый опыт в кабинетах физики и химии и логично определил меня в химики - дозиметристы. Там тебе и химия, там тебе и физика; шагай давай в восьмую роту, учись студент и будь полезным флоту.