Утром Фран испытал облегчение, узнав, что Килес с Хакимом уже заступили на дежурство. Общаться с бывшим напарником он был не в состоянии, да и к тому же чувствовал себя старой, изрядно потрепанной похмельным штормом водорослью. Он с трудом сумел вникнуть, чего хотят от него Морей и бородатый службист.
А хотели они не много не мало отчитаться в Мадрид о раскрытии ячейки исламских радикалов. Но поскольку ячейка не могла состоять из одного Абу-Юсефа, и даже двух радикалов — Абу-Юсефа и Ибрагима аль Насри — было недостаточно, то требовались новые аресты. Парнишка, пытавшийся купить взрывчатку, предсказуемо ударился в бега, проповедник раскалываться отказывался, из наркомана аль Насри ничего путного вытянуть не удалось — названный им адрес вербовщиков оказался давно покинутым.
И теперь Морей с компанией требовали, чтобы Фран «дожал» свои источники, а проще говоря, выполнил за них очередную порцию их работы. «Ребят, это ваши проблемы» — хотелось сказать Франу, но совесть не позволяла спокойно наблюдать, как больные на голову уроды вербуют для джихада почти ровесников его дочери. Поэтому он засел в комнате для хранения вещдоков, внимательнейшим образом изучая каждую мелочь, изъятую в покинутом жилище вербовщиков. Разумеется, там перед уходом всё подчистили, но что-то все же могли пропустить, и если повезет…
Силуэт за мутноватым стеклом двери маячил уже некоторое время, но Фран обратил на него внимание лишь тогда, когда женщина подошла вплотную и тихонько постучала, ударив согнутым пальцем по двери пару раз. Изабель.
Фран надеялся, что больше ему ни с кем из семьи Килесов говорить не придется, но она пришла. Лицо у Изабель было осунувшееся, с резко обозначившимися морщинами.
— Позволь мне войти.
— Лучше не надо, — ответил Фран, подразумевая то, что неизбежно должно было последовать — еще один тяжелый и ничего не меняющий разговор.
— Пожалуйста.
Он ничего не ответил, и Изабель с непривычной в ней виновато-тихой решимостью переступила порог и остановилась у дверного косяка.
— Я… я не знала, Фран. — Голос на этих словах заскрипел, стал тонким, фраза закончилась всхлипом. — Богом клянусь, не знала.
Изабель опустила голову и некоторое время молчала, пытаясь совладать с собой.
— Я бы не смогла смотреть в глаза ни Ракель, ни тебе… никогда бы не смогла, если бы знала.
Она действительно не поднимала глаз и, судя по губам, которые прикусила, прилагала усилия, чтобы не плакать. А затем вдруг неловко опустилась на колени. Не поднимая ни глаз, ни головы, стоя на коленях, Изабель все повторяла:
— Этому нет прощения, Фран, я понимаю… Клянусь, я не знала… Ничего не знала…
Франу было неловко смотреть на коленопреклоненную Изабель. Видимо, она действительно не знала. Ее вина заключалась в воспитании Хоты, но к обману она была не причастна.
— Не надо. Вставай.
Но Изабель продолжала стоять на коленях. Фран подошел, чтобы помочь ей подняться. Он протянул руку, и Изабель вцепилась в нее, но попытки подняться не сделала, умоляюще шепча:
— Я знаю, что не имею права просить… клянусь, Фран, мы сразу же уедем… И тот мальчик уже все равно отсидел… Умоляю, Фран, пусть так и останется…
Секунду Фран не мог поверить, но потом до него дошло, что Изабель просит, чтобы он не открывал повторно дела об убийстве Альберто, позволив Хоте отсидеть лишь за наркотики. Отвращение тошнотой поднялось к горлу.
— Уходи. Немедленно, — с трудом выговорил Фран, каким-то чудом удержавшись от того, чтобы проорать «Убирайся!». С трудом, он вырвал ладонь из хватки Изабель и не в силах больше находится рядом с ней, сам вышел, почти выбежал из комнаты.
Участок, дом, кафе Марины — ему везде теперь было некомфортно, и это сподвигло Франа сделать то, что он довольно долго откладывал — навестить Ракель в городской тюрьме.
— Я хочу поговорить с ним. — Глаза жены горели энтузиазмом.
— С кем? — осторожно спросил Фран, догадываясь, впрочем, кого Ракель имеет в виду. Благодаря его связям Ракель содержали во вполне приличных условиях. Отдельная камера, предназначенная для заключенных, проходящих лечение. Но все же, вокруг были решетки, и видеть жену там, где он привык видеть уголовников, Франу было до неловкости непривычно.
— С Альфи. Я себя намного лучше чувствую сейчас. И хочу поговорить с ним, чтобы положить этому конец, Фран.
Видя, что Фран не торопится с ответом, Ракель продолжила:
— Это не ради суда и смягчения приговора, а ради нашего будущего. Ради Рут, тебя и меня.
— Кортихо сейчас нет в городе.
Ракель на мгновение замерла, потом привычным торопливым жестом заправила нависшую над лицом прядь за ухо.
— Ладно. Хорошо. Я напишу ему письмо.
— Напиши.
Для защиты ее раскаяние, выраженное письменно, в любом случае полезно.
— Как Рут? Я очень за ней соскучилась.
— Она тоже скучает. И очень переживает. Но… ей лучше не видеть тебя здесь, — Фран обвел взглядом решетки.
Ракель согласно кивнула.
— Я попытаюсь добиться, чтобы вам разрешили встретиться в другом месте. Но это, скорее всего, будет возможно только после суда.
— Я потерплю.
Ракель протянула руку и положила ее поверх руки мужа.
— Фран, я люблю тебя. И скажи Рут, что я очень люблю ее.
— Скажу.
— Мы еще есть, Фран? Мы с тобой. В твоем сердце?
Фран знал, что, если жена решилась задать этот вопрос, она морально приготовилась услышать любой ответ, каким бы он ни был, но все же ответил лишь:
— Давай, поговорим о нас позже.
— Как она, доктор? — Следующий визит Фран нанес психотерапевту, назначенному системой правосудия для наблюдения за Ракель.
— Я вижу динамику, и хорошую. Ваша супруга сейчас осознает, насколько разрушительными были ее действия, как в отношении пострадавшего, так и в отношении будущего вашей семьи.
Доктор Флорес нравилась Франу куда больше доктора Мауринью, доверять мнению которого после случившегося он перестал окончательно.
— Позволяет ли эта динамика… Дело в том, что она стреляла не в того, кто виноват в смерти нашего сына. Это обнаружилось уже после, и я хотел бы узнать ваше мнение: можно ли рассказать об этом Ракель?
— Это обнаружилось в ходе повторного разбирательства? — нахмурилась доктор. — К делу пока не приобщали документов…
— Я провел свое собственное разбирательство, — Фран вкратце пересказал, что стало его результатом.
— Нет, — после затянувшегося раздумья покачала головой доктор Флорес. — Достигнутый результат слишком неустойчив, его необходимо закрепить. Если вы не планируете вновь официально открывать дело, вашей супруге лучше не знать об этом. Она уже почти смирилась с утратой, а такое признание чревато ретравматизацией.
— Хорошо, я понял.
— Потери иногда объединяют супругов, но чаще происходит наоборот. Ваш случай как раз второй. Каждый замкнулся в своем горе, вы так и не оплакали сына вместе, и это отдалило вас друг от друга. Мой совет — сходите с ней на кладбище. Или в церковь, если администрация тюрьмы не позволит ей навестить могилу. Оплачьте свою потерю, отгорюйте. Обязательно вдвоем.
— Я понял, доктор, спасибо.
Хакима определили на дежурство в припортовую зону, отлавливать проституток и нелегалов прямо с утра, пока остальные сотрудники участка прочесывали район в поисках террористов. «Побоялись, что предупрежу или отпущу», — стиснув зубы, подумал он. Приглядывать за ним в пару поставили Килеса. На том со вчерашнего дня лица не было, да и судя по мятой одежде, ночь он провел в участке. Спрашивать, что случилось, Хаким не стал, подозревая, впрочем, что на этот раз дело не столько в неприятностях с сыном или ссорах с женой, сколько в размолвке с Франом. Фран теперь избегал их обоих. Потому, что они все под подозрением? Или из-за ссоры между ним и Килесом, о причинах которой Хаким не имел представления?
Мати проигнорировала его утром в участке. Не успела подойти, наверное. В графике дежурств вчера их развели, она отдежурила ночь с этим тупым стажером, а ему досталось утро в обществе разозленных портовых проституток.
Пойманные на рабочем месте нелегально мигрировавшие из центральной Африки жрицы любви вели себя напористо и вызывающе. Предлагали деньги, минет, «бутерброд», грязно ругались и тут же причитали, призывая пожалеть их и их детей. У полицейской машины, на капоте которой Хаким пытался оформить протокол задержания, стоял привычный в таких случаях гвалт. Другое дело, что в отличие от обычной ситуации, когда они с Франом и Килесом старались избежать бессмысленного конфликта и задержаний, вместо этого направляя дам на осмотр к врачу — такому же нелегалу, как они, сейчас Хакиму требовалось проявить служебное рвение и делать все по регламенту. Он чувствовал себя идиотом, и от этого раздражался еще больше.
— У вас что, разнарядка? — спросил подошедший сутенер.
— Типа того.
— Сколько тебе надо?
— Троих, — Хаким посчитал, что это оптимальная цифра, доказывающая, что они с Килесом действительно работали, а не балду пинали, и в то же время не вызывающая лишних неудобств у обеих сторон. Тут он, впрочем, ошибся. Гвалт вспыхнул с новой силой, только теперь по поводу того, кому отправляться в участок, и в эпицентре этого гвалта оказался уже сутенер. Хаким отодвинулся к краю шумной группы путан и увидел Килеса, который отошел от них намного раньше и теперь сидел на переднем пассажирском сидении с раскрытой дверцей. Пятна пота расплывались у того по всей форменной рубашке и каплями стекали с лысины.
— Что-то мне плохо… совсем… — слабым голосом сказал напарник. Цвет лица у него был землистый, с совсем уж нездоровым синеватым оттенком.
— Таблетки где? Пил? — спросил Хаким уже в машине, перегнувшись через напарника, чтобы захлопнуть дверцу с его стороны. Сам Килес сделать этого не смог - движение руки вызвало гримасу боли.
— Я на них со вчерашнего… — слабо выдохнул Килес.
Развернувший машину Хаким поддал газу и украдкой взглянул на напарника. Да, определенно, вокруг губ и подбородка цвет кожи отливал синевой. Может, разумнее было вызвать скорую на место?
На пассажирском сиденье вдох перешел в тонкий вскрик. Хаким пытался вспомнить, что предписывали инструкции по оказанию первой помощи в случае инфаркта, параллельно включая к чертям мигалку с сиреной.
В отличие от машин скорой, полицейской машине в Эль-Принсипе не спешили уступать дорогу.
— Сейчас… почти приехали, — бормотал Хаким, понимая, что ни фига они не приехали.
На последних поворотах у больницы Килес уже заваливался на него, видимо, теряя сознание. Из машины в приемную и дальше его увезли на каталке.
Оставшись один, Хаким набрал Франа, но номер оказался занят. Тогда он позвонил в участок и доложил о ситуации Морею.
Минут через двадцать врач реанимации вернулся.
— Мы сделали, что могли. Поражение миокарда было слишком обширным.
Хаким потерял в своей жизни практически всех близких: отца и мать, тетю и дядю, дедушку и бабушку. Но тогда он был ребенком, и многое до конца не осознавал или осознавал иначе. Сейчас он потерял напарника, которым был ему в чем-то отцом, в чем-то соратником и просто другом, с которым они провели бок о бок изо дня в день семь лет. Принять, что Килеса больше нет, что все кончилось вот так внезапно, было трудно. Он ждал, что перезвонит Фран, что приедет кто-нибудь из участка, но приехали только жена Килеса и невестка.
Хаким остался им помочь на какое-то время, поддержать морально. Изабель врачи вкололи успокоительное, а Хакиму с Марией пришлось заниматься оформлением бумаг, необходимых для получения свидетельства о смерти и разрешения на погребение.
Фран не пошел на похороны. Он видел, в какой шок это повергло всех в участке, особенно Хакима. Парень попытался уговорить его пойти, но Фран ответил коротко: «Это между мной и Килесом. К тебе отношения не имеет». Он не хотел и не мог никому объяснять, что разорвало семнадцатилетнюю дружбу. Не хотел, чтобы окружающие узнали об этом сейчас, судили и перешептывались на поминальной службе. Не хотел видеть Хоту, которому позволили посетить похороны отца.
Когда он в сердцах прокричал Килесу, чтоб тот сдох, за день до смерти напарника, Фран отнюдь не желал ему смерти буквально. Фран понимал, что это не его вина, что проблемы с сердцем у Килеса копились годами, из-за наследственности, питания и образа жизни, из-за стрессов, связанных с Хотой и необходимостью врать жене, лучшему другу… да почти всем. Понимал, и все же на душе скребли кошки.
Он позволил дочери самой решить, как поступить, и Рут решила пойти. Позже, заехав ее забрать, Фран подошел к Изабель и после мгновения взаимно-тягостного молчания озвучил принятое решение:
— Уезжайте, возобновлять дело я не стану.
Хаким не успел подойти к своему столу, как его нагнал шеф.
— Эль Хилали, сдайте удостоверение и табельное оружие.
— Что?
Хаким еще находился под впечатлением от похорон, и смысл произнесенных слов до него дошел не сразу.
— Сдайте удостоверение и табельное оружие, — медленно, с напором повторил бородатый мужчина, стоящий рядом с Мореем. Вокруг на удобных позициях расположились еще несколько полицейских в штатском. Явно не из их участка. И даже не из Сеуты.
— Вы задержаны по подозрению в злоупотреблении служебными полномочиями, взятковымогательстве и пособничестве террористам.
Можно было вызвать его в кабинет, если уж на то пошло. Или произвести арест вне участка. Зачем этот цирк с конями?
В помещении стало очень тихо — каждый сотрудник смотрел сейчас в их сторону. Глаза Хакима поймали взгляд Мати. Она знала. Морей рассказал ей свою версию и, видимо, еще вчера — поэтому она к нему даже не подошла за весь день. Хаким всегда чувствовал, что Мати не поймет — слишком правильная и принципиальная. И всегда знал, насколько это будет больно. Он повернул голову к бородатому, ожидавшему, чтобы он отдал требуемое и проследовал в комнату для допросов.
— Нет.
Хаким вытащил пистолет и с нескрываемым, отчаянным удовольствием наставил его на теперь уже всяко бывшего начальника. А что ему терять, в самом деле?
Переодетые в штатское сотрудники не из их участка тут же выхватили свое оружие.
— Вы совершаете ошибку, Эль Хилали. Опустите пистолет.
— И что тогда? — зло усмехнулся Хаким. — Не станете делать из меня козла отпущения? Найдете кого-нибудь другого? Но выбор-то не богат. Я или Фран.
— На вас указывают серьезные улики, но это не значит, что вы не сможете защитить себя в правовом поле. Сдайте оружие.
— Серьезные улики? Это какие же? Арабская музыка в моем компьютере? Праздничная галабея или дедушкин Коран в шкафу? Мне даже интересно, что?
— В этом Коране содержатся пометки экстремистского содержания, — ответил бородатый.
— Что еще я должен сделать, чтобы стать, наконец, «своим»? Выкинуть единственную вещь, которая осталась от деда? Забыть арабский? Принять христианство? Что?! — Хаким внезапно осознал, что орет на весь участок.
— Вы пытаетесь связать свое задержание с национальной принадлежностью, но это не так, — примирительным тоном заговорил Морей, выставляя руки ладонями вперед, как он делал всегда, когда в участок приходили возмущенные действиями или бездействием полиции граждане. Хакима этот знакомый жест взбесил еще больше.
— Конечно, не так! Ну кого еще можно заподозрить в пособничестве террористам в нашем участке, как не единственного араба?! — Гнев и боль заставили его поднять пистолет повыше, направив на Морея. — Знаете, в чем правда? Сколько бы я ни пытался стать одним из вас, что бы ни делал, этого всегда будет недостаточно. И через десять, и через двадцать лет… если надо будет обвинить кого-то в пособничестве террористам, это все еще буду я.
Боковым зрением Хаким вдруг увидел Франа.
— Что тут происходит?
— А вот и вы, Пейон, — обратился к Франу бородатый. — Убедите вашего подчиненного сдаться.
— Мы хотим задержать его для допроса по делу о пособничестве терроризму, — пояснил Морей.
В каком-то смысле для Хакима это был момент истины. Он замер в ожидании, что скажет Фран, чью сторону примет. Тот вздохнул и устало обратился к Хакиму:
— Опусти пистолет, Хаким. Не усугубляй.
— Нет.
Обида, почти детская и оттого еще более болезненная, поднялась в сердце.
— Ты слил Килеса, а теперь сливаешь меня?
— Хватит пороть херню, Хаким. Брось мне пистолет!
— Не подходи! — отреагировал он на движение Франа. Рука с пистолетом непроизвольно переместилась, но Хаким перевел дуло обратно в сторону Морея с бородатым. — Ты даже не пригласил меня на первое причастие дочери!
Фран сначала замер от удивления, а потом закатил глаза к небу.
— Знал бы, что это для тебя так важно — пригласил бы! Хочешь, на Рождество приглашу? И на Пасху. Да на все праздники буду приглашать! Не дури, Хаким. Давай пистолет.
Хаким и сам не знал, на фига вдруг припомнил это Франу. Такая придирка выглядела нелепо и даже смешно, и уж точно прозвучала невпопад, заставив его почувствовать себя не просто чужим среди них всех, но и безнадежно жалким. Вся жизнь улетела под откос, а он цепляется к бессмысленным мелочам. Хаким посмотрел на Мати. Она стояла, не двигаясь, и в ее глазах застыло что-то… презрение, брезгливость?
— Положите пистолет, Эль Хилали.
Хаким поднес пистолет к виску, но выстрел почему-то раздался раньше, чем он успел нажать на курок. Кисть пронзила боль, пальцы выпустили рукоять, и в следующую секунду на Хакима налетело несколько человек, скручивая, заламывая руки за спину.