Блонье

      

В центре города-героя Смоленска есть чудный уголок – старинный сквер Блонье. Летом тут много зелени, тихо журчат, словно рассказывают добрые истории, фонтаны, стоит на высоком постаменте памятник композитору Глинке, и каждый час звучит для окружающих его чарующая музыка. Чуть в стороне гордо замер благородный олень, на бронзовой спине которого так любит посидеть детвора, и беззвучно скалятся на прохожих вечно чем-то недовольные львы.
У нас с дедушкой есть в этом парке любимая скамеечка, на которой мы частенько отдыхаем от летнего зноя. Воздух здесь настоян на солнечном свете и запахе свежей листвы, наполнен радостным щебетом и задорными трелями птиц, а каждое дерево или куст имеют особую горделивую осанку, словно часовые почётного караула. Очень уютное местечко. Оно располагает к тому, чтобы остановиться, посмотреть вокруг и спокойно подумать. Тут моя душа словно напевает тихую грустную мелодию, и я во всём обыденном начинаю видеть чудо! Пусть будет как можно больше подобных прекрасных и мудрых минут в жизни всякого человека!
– Дедуля, а когда ты был маленьким, тебе тоже нравилось здесь гулять? – спросил я однажды, беззаботно кушая мороженое.
Дедушка ответил не сразу. Я даже подумал, что он меня не расслышал, и уже собирался повторить вопрос, но старик, словно очнувшись, негромко заговорил. 
– Когда мне было, как и тебе – семь лет, началась война с фашистами, – с печальным выражением лица произнёс он. – В конце июля 1941 года в наш город вошли враги, и жителям стало опасно выходить из своих домов. О прогулках по паркам, весёлых ребячьих играх и походах в кино пришлось надолго забыть. Роскошные деревья Блонье немцы по большей части срубили на дрова и иные хозяйственные нужды, а сам сквер обнесли колючей проволокой и устроили в нём лагерь для пленных красноармейцев. Мой папа воевал в то время на фронте, а маму с другими женщинами фашисты по утрам увозили на земляные работы, за что смолянам выдавали немного овощей или зерна. Когда наступила дождливая и холодная осень, мама простудилась и сильно заболела…
Дедушка вздохнул и вытер лоб клетчатым носовым платком. Потом неожиданно посветлел в лице, глубокие складки вокруг его рта разгладились, а от мгновенно помолодевших глаз, как от солнышка, потянулись в стороны лучики морщинок.
– Моя милая мамочка… – ласково прошептали его губы. – Она была бесконечно доброй, чуткой и заботливой женщиной. Мама во всём себе отказывала, лишь бы я не страдал от голода, холода и страха, а рос воспитанным и опрятным. Помню, ещё до войны она каждое лето вышивала для меня красивую тюбетейку, в которую мне было удобно собирать ягоды крыжовника или малины, а так же, словно в чашку, наливать воду из колонки. Однажды на улице какой-то пожилой узбек попросил посмотреть мой головной убор и с укором заявил: «Передай своей матери, что она неправильно шьёт тюбетейки: у них должно быть четыре уголочка». Я тогда сильно на него обиделся.
Дедушка смолк, неподвижно и сосредоточенно глядя куда-то мимо меня, видно, увязнув памятью в чём-то очень далёком.
– В те годы, – вновь вымолвил он, – для нас не было ничего вкусней и ценней обычной ржаной краюхи. Хлеб никогда не залёживался, не успевал черстветь и не выбрасывался, как это можно увидеть теперь... Когда моя мама слегла, кушать стало нечего, и мы слабели с каждым днём. К тому времени свои нарядные платья и папин выходной костюм она давно уже поменяла на продукты. Пришлось даже съесть цветы, растущие в горшочках на нашем подоконнике, а из их корешков сварить похлёбку. Вам сейчас не понять, что такое голод… – печально произнёс дедушка. – Это – когда каждую ночь снится тарелка борща или миска каши, а днём мечтаешь даже о лепёшках из картофельных очисток.
Заметив, как от удивления широко распахнулись мои глаза, дедушка кашлянул в кулак и продолжил:   
– Даже наш кот Васька, которого тоже было нечем кормить, приноровился ловить мух и сверчков. Утром мама отправляла его на улицу: «Может, сам себе что-нибудь найдёшь», – говорила она. Однажды Васька принёс и положил нам на порог пойманного им голубя. Точнее – белоснежную голубку, в зобу которой оказалась целая пригоршня каких-то зёрен. Мама приготовила из этой птички супчик, и мы его съели. А внутренности и лапки она отдала нашему «кормильцу». Оставшиеся косточки потом переварила ещё раз, пока они не стали совсем мягкими и я их все не сгрыз. Но, к сожалению, вскоре наш заботливый котик куда-то пропал…
По дорожке, уложенной фигурной плиткой, мимо нас с дедом прошагал бородатый парень в футболке и джинсах, что-то весьма эмоционально, слово за словом, «вколачивая» в свой сотовый телефон. Следом важно прошла молодая женщина, одной рукой подталкивая детскую коляску с румяным малышом, а другой – водя помадой по губам. Прохожих не интересовало, о чём мы беседуем. Тем не менее, мне показалось, будто лёгкий ветерок внезапно стих, чтобы дослушать наш разговор. А дедушка рассказывал дальше:
– Той же осенью недалеко от Блонье, вон там, – он указал тростью в сторону центральной площади, – в здании педагогического института фашисты устроили госпиталь для раненых солдат Вермахта. В его дворе расположилась полевая кухня, где работали несколько поваров. Среди них был один – рыжий и толстый немец, который украдкой отдавал голодным русским детям остатки обедов. С самого раннего утра мы мёрзли на почтительном расстоянии от дымящихся котлов в ожидании этих объедков. Подходить ближе было боязливо: смельчак мог получить пинок кованым сапогом или удар тяжёлым прикладом от солдат, стоящих в оцеплении. Но вот наступал долгожданный момент, когда толстяк повар выходил за пределы охраняемой территории с ведром пищевых отходов и разливал их в котелки и кастрюльки продрогшей детворе. Причём, делил строго по два черпака каждому, чтобы еды хватило на большее число худеньких ребятишек. Иногда случались и более удачные дни, когда вместе с таким вот «супом» нам перепадало и немного сухарей. По-русски этот «добрый» немец совсем не говорил, но любил показывать семейную фотографию, на которой был запечатлён со своей «фрау», в окружении четырёх нарядных пухленьких детишек, из чего мы сделали вывод о том, что он очень скучает по своему дому в Германии.
Как-то раз, получив от немца порцию «обеда», я возвращался со своим бидончиком домой. Унылые деревья тянули к небу свои озябшие ветви, а кусты метались под стылым ветром, раскачиваясь и раскланиваясь в разные стороны. Мой путь пролегал мимо Блонье, где, несмотря на мелкий дождь, прямо на земле сидели и лежали истощённые советские солдаты. У некоторых даже соломы для подстилки не было. И вот таких измождённых, оборванных, еле передвигающихся людей фашисты ежедневно гоняли на непосильные работы. Зато мы, мальчишки, пока в садах висело достаточно плодов, частенько приходили сюда, чтобы незаметно перебросить несчастным хотя бы пяток кисловатых осенних яблок. 
В тот день часовых, охраняющих лагерь, почему-то не было видно, и два грязных, небритых красноармейца, которым обычно категорически запрещалось подходить к ограждению, заметив меня, призывно замахали руками. Озираясь по сторонам, я перебежал через дорогу и осторожно приблизился к ним. 
– Мальчик, принеси нам, пожалуйста, что-нибудь поесть, – шептали они, ухватившись худыми руками за колючую проволоку, – у нас много больных и раненых – они умирают от голода!
Столько отчаянья и боли было в этих словах и такую пронзительную печаль выражали их глаза, что я, забыв про собственный голод, не раздумывая, протянул им бидончик и горбушку чёрного хлеба, которые нёс своей больной маме. Солдаты так жадно схватили еду, словно она действительно была спасением или даже самой жизнью, и поспешно отошли от проволоки, пока их не заметила охрана лагеря… 
На этих словах дедушкин голос внезапно дрогнул, он отвернулся и стал что-то чертить тростью на жёлтом песке.
– А мама сильно тебя ругала, когда ты пришёл домой без бидончика? – спросил я его через некоторое время.
– Напротив, когда я ей всё объяснил, она сказала, что я – молодец, и что отец на фронте может мной гордиться! Потом обняла и заплакала…
– А что с вами было дальше?
– Знаешь, внучок, это в любви и счастье время летит быстро, а в нашем детстве каждый год тянулся бесконечно долго. Мой папа с войны не вернулся, а мама умерла вскоре после нашей Победы. В свои тридцать три года она была уже седой. Меня вырастила родная тётушка, тоже вдова, живущая в пригороде Смоленска. Когда наша страна только начала подниматься из руин, хлеб выдавали по карточкам, а очередь за ним люди занимали с вечера и стояли в ней до открытия магазина. Чувство голода не покидало нас ни днем, ни ночью. Я ходил в школу, где ученики писали в тетрадках, сшитых из старых газет, замерзающими от холода чернилами. Но зато в класс на большой перемене дежурный приносил поднос с кусочками хлеба по пятьдесят граммов. Это было, так называемое, «добавочное» питание. Мы с самого утра, с первого урока меч¬тали об этом ломтике хлебушка…
Я взглянул на своё подтаявшее мороженное, которое уже начало капать на землю, и мне стало очень неловко, даже стыдно перед ребятами из дедушкиного детства. А старик, отмахнулся ладонью от надоедливой мошки и сообщил следующее:
– Помню, во дворе тётушкиного дома жил огромный рыжий пёс по кличке Дунай. Он ел из немецкой каски, и не потому, что не было другой посуды, а для того, "чтоб им, фашистам, пусто было!" – так объясняла всем тётя. Со своей двоюродной сестрой я ежедневно помогал ей по дому и в огороде, а если выпадали свободные минуты, то гонял с пацанами на пустыре мячик из сваленной коровьей шерсти, играл в «чижика» или лапту. На всех окрестных полях ещё находилось много стреляных гильз и ржавых осколков от снарядов. Мои сверстники, случалось, подрывались на гранатах и минах. Трудное было время... Когда я немного вырос, то решил заработать хоть немного денег для нашей бедной семьи. Пришёл на лесопилку, попросился у взрослых мужчин на работу. Посмотрели они на меня, худенького подростка, усмехнулись и сказали: «Подымешь, вон, то бревно – возьмём!» А я, как ни старался, не смог его даже оторвать от земли. Сил не было. Заплакал и ушёл... Но зимой меня всё-таки приняли грузчиком на склад. Там уже трудились ребята на пару лет старше меня, которые сами нередко падали в обморок от усталости и недоедания. Видя это, наш бригадир, как бы нечаянно, уронил однажды с грузовика на подмёрзший грунт ящик с маргарином. Тот вдребезги разбился, а мы хватали и с жадностью грызли осколки маргарина. Для нас тогда он казался необыкновенным лакомством…
Я беспокойно заёрзал на скамейке. Необычайно тревожно сделалось у меня на душе в ходе такого серьёзного разговора. Был даже момент, когда захотелось убежать и спрятаться, чтобы ничего подобного больше не слышать. Ведь прежде я не задумывался над тем, какой страшной бедой является война. А дедушка, немного помолчав, изрёк:
– Однако у человека есть две важные способности – помнить хорошее и забывать дурное. Я считаю, как бы тяжело ни складывалась жизнь, нам не следует отчаиваться и ожесточаться, мстить и завидовать. Напротив, людям нужно стремиться к тому, чтобы добра на земле становилось больше. Ведь мир, окружающий нас, озаряется нашим внутренним светом. И чем щедрее мы его отдаём, тем светлее делается вокруг! А лучший способ забыть о собственных страданиях – это прийти на помощь тому, кто в худшем положении, чем ты сам...
 Дедушка снял и протёр носовым платком свои очки, потом незаметным движением промокнул уголки глаз и стал смотреть, слегка прищурившись, на сверкающие струи фонтана и плавающих в нём золотых рыбок. А я сидел рядом и думал:
– Если когда-нибудь у меня появится возможность загадать Золотой Рыбке одно-единственное желание, то я попрошу её сделать так, чтобы нигде больше не было войны. Ведь это – нечестно и неправильно, когда дети страдают от голода, их отцы – солдаты гибнут на поле боя, а матери седеют от горя! Такое никогда не должно повториться!
Домой мы возвращались по широкой, празднично украшенной пешеходной улице. Шли не спеша, потому что дедушка заметно прихрамывал. Из динамиков доносились песни военных лет: «Синий платочек», «Землянка», «Эх, дороги»... И вдруг зазвучал марш «День Победы». Дедушкина спина тотчас выпрямилась, поступь стала твёрже, он даже перестал опираться на свою трость, перебросив её через согнутую в локте руку.
Я тоже старался шагать шире, чтобы идти с ним в ногу.