Элишка

   
* * * приведены отрывки из повести * * * 



    Она лежала в больнице и беззвучно плакала. Слезы одна за другой медленно скатывалась на подушку, время от времени она вытирала рукой мокрый висок и намокшие волосы. Те душевные муки, от которых Элишка так долго пряталась, превратились в телесную боль, разрывающую ее теперь изнутри.
    Она еще не знала, что непрожитая, невыстраданная, вытесненная боль рано или поздно вернется, превратившись в абсцесс. Не желая признавать боль неизбежной частью жизни и считая ее уделом слабых,она платила болезнью тела за непрожитые страдания души.
    Девушка часами смотрела на небо сквозь грязное больничное окно. Была весна. Ясное небо без единого облака, молодой тополь, шелестящий листвой на ветру, пролетающие стайки птиц, детский смех, доносящийся с улицы, — жизнь торжествовала в вечном своем обновлении. Краски, звуки и запахи — все сливалось в великолепную симфонию. И все это было где-то там, за стеклом, в другой жизни, которую она могла теперь только наблюдать. В ее личном времени и в ее собственной вселенной была холодная зима.
    Есть люди, которые в болезнях озлобляются, и есть те, которых болезнь учит смирению. Замкнутые в болящем теле, неспособные выбраться из него, они не имеют другого выхода, кроме как, разгневавшись, смириться. Многое можно возложить на других, многое можно отдать, но нельзя отдать другому свою болезнь. Болезнь — это одно из самого личного, что есть у человека, это крик его души. Болезнь обтесывает нрав, как вода сглаживает острые выступы скал. Так было и с Элишкой. Недуг учил эту строптивую девушку смирению, смягчая и делая ее терпимее.
    В тот день, когда Милош пришел в больницу, она лежала с нерасчесанными волосами, глубокими почти черными кругами под глазами и безучастно смотрела в окно.
    Увидев его, Элишка будто вынырнула из тумана болезненной отрешенности. Она удивилась и застеснялась. Перед ней стоял чужой взрослый мужчина, а она лежала перед ним в больничных тряпках, без белья, с грязными слипшимися волосами...
    Больничная среда, обнажающая человеческую немощь, интимна. Нет ничего более личного, чем слабость человека. Даже самое откровенное нижнее белье не сравнится с откровенностью больничной распашонки, оголяющею спину.
    «Зачем он пришел?»  — думала она, испуганно глядя на него.
    У Милоша были грустные и оттого особенно красивые глаза. Глаза цвета печали. Их голубой оттенок был настолько чистым, что от этого они казались еще грустнее. Мужчина выглядел заметно старше Элишки.    
    С довольно мрачным видом он осмотрел Элишку и не проронив ни слова ушел, аккуратно закрыв за собой двери. Из коридора послышались знакомые голоса, он говорил с ее врачом. Вскоре голоса стихли, и она услышала удаляющиеся шаги.
    С тоской повернувшись к окну, девушка увидела зернышко интриги, нечаянно оставленное Милошем на ее прикроватном столике.
    — Насколько он старше? — довольно холодно спросила подруга, прервав ее воспоминания.
    — На четырнадцать лет.
    — Понятно, — она многозначительно кивнула.
    — Нет! Ты не понимаешь, — запротестовала Элишка. — Дело не в возрасте. Дело в его взгляде на жизнь, в его умении замечать нюансы там, где другие видят только контрасты! Он умеет находить что-то новое, он жаждет нового!
    Лизонька с недоумением смотрела на подругу. Похоже, новой становилась сама Элишка.
    — И как же два таких возвышенных ума опустились до бренной телесности? — ехидно спросила Лизонька.
    И тут она увидела то, чего еще никогда не видела: Элишка покраснела...


* * *


    Элишка стояла у распахнутого окна и смотрела на весенний город. Залетая в переулки и пробуждая уставшие сердца, по его улицам витала иррациональная надежда, что совсем скоро начнется нечто новое, неизведанное, еще не прогорклое от разочарований. Осенью эта призрачная надежда осыплется пожелтевшей листвой, и город накроет тоска, но пока отовсюду шелестели девственно чистые, не запыленные, еще не обожженные молодые листья надежды.
    По невидимой ниточке спустился Афиноген и направился к паутине, которую накануне сплел в углу окна.
    — Как думаешь, может быть, все-таки слетать в Рогорск? — спросила Элишка, глядя на него.
    Паук не обращал на девушку внимания, сосредоточенно доедая старые нити паутины. Какая-то слишком прыткая добыча попала в его сети и сумела вырваться, оставив дыру в ловчей зоне, которую он теперь усердно штопал.
    — Вообще-то, можно... Ведь я выиграла архитектурный конкурс, я тебе говорила?
    Он в упор ее не замечал, занятый своим реставраторским делом.
    — Это потому что я талантлива! — самодовольно заявила девушка. — И потому что я много работала.
    Паук казался отстраненным.
    — Эй?! — с вызовом сказала Элишка и легонько коснулась его паутины.
    Афиноген скукожился и замер. Она приблизила к нему свой длинный нос:
    — Ты это серьезно? — выпрямилась она в изумлении. — По-твоему, я столько училась лишь для того, чтобы заполнить пустоту в личной жизни?
    Он компетентно пошевелил передней правой лапой, затем прошелся по стене и спрятался за шторой.
    — Чтобы вообще уйти от своей жизни? — ее голос, такой задорный минутой ранее, стал сдавленным.
    Растерянно почесав затылок, она молча смотрела в окно. В чем-то, конечно, он был прав. В первые годы, спасаясь от неуверенности и одиночества, а в последние месяцы — от противоречивых чувств, она с головой уходила в учебу. Ей, блуждающей иммигрантскими тропами, действительно не хватало полноценной жизни и час от часу хотелось выйти вон из своего настоящего. Но кому из людей это чуждо?
    Это была худенькая шатенка чуть выше среднего роста, с маленькой грудью и большим носом. Даже растрепанные волосы, закрывающие часть ее лица, не могли скрыть этот нос. Не то, чтобы он был большим, но мог бы быть чуть меньше. Ее нос, заигрывая с собеседником, невольно начинал беседу, а то и вовсе лез без спросу в претенциозный диалог.
Впрочем, это нисколько не мешало ей обожать саму себя, вызывая и в других нечаянную симпатию.
    И хотя красивой ее нельзя было назвать, она всегда привлекала мужчин. В ней чувствовался какой-то внутренний надлом и постоянная борьба. Словно сотканная из противоречий, она влекла любопытных разгадать ее и в то же время отталкивала резкостью своих манер.


* * *


    Заканчивался ноябрь. Казалось бы, самое тоскливое время года, куда ни глянь, всюду серая мгла и хлюпающее по лужам уныние. Но в первые же зимние дни Прага вспыхнула огнями гирлянд. Они, словно светлячки, мерцали на деревьях, светились в витринах магазинов и колокольчиками свисали вдоль улиц. На площадях открылись рождественские ярмарки — запахло горячим глинтвейном, пряными трдельниками и жареными каштанами. На прилавках, улыбаясь, лежали имбирные человечки, а над ними целыми облаками висели соломенные, хрустальные и вязанные крючком белые ангелы.
    В последнюю неделю перед Рождеством в городе появились большие чаны, в которых исполинские карпы, толкая друг друга, махали хвостами. Под звуки новогодних мелодий чехи сновали в поисках подарков и одну, выловленную именно для них, огромную рыбину уносили с собой, чтобы зажарить ее в Сочельник, взяв на удачу чешуйку.   
    Элишка блуждала в этом круговороте предновогодней суеты, и как никогда чувствовала себя здесь чужой. На этом празднике она была лишней. Заглядывая в окна домов и представляя судьбы тех, кто жил внутри, она поневоле завидовала им, чувствуя, как ее сковывает холод одиночества.
    К счастью, вместе с католическим Рождеством начинались недельные каникулы. Она летела домой, обнять Лизоньку, проведать родителей и пройтись по знакомым с детства улицам, где она знала каждый камешек и каждую трещинку, где знали ее и где она что-то значила.
    Элишка протянула билет, прошла через стеклянный рукав к самолету и заняла место у окна. Она любила летать. Чувствовать, как огромная железная птица, набирая скорость, отрывается от земли и взлетает. Но наибольшее удовольствие ей доставлял вид из окна — жизнь в миниатюре, единым взглядом охваченные судьбы людей, копошащихся в своих маленьких домиках и ездящих на своих крошечных машинках со своими бесконечно-огромными «Я», каждое из которых размером со вселенную.
    Последние месяцы она готовилась к свершению новой Элишки, к прыжку в новую жизнь. Она отодвинула всех и вся, сосредоточившись только на этом. И прыгнула. Это было ее достижением. Она смогла. Она доказала. Но доказав это, узнала и о побочном эффекте успеха — об одиночестве.
    У нее словно отняли часть личности — ту, которая осталась в Рогорске, как будто вырвали все мышцы, оставив голый скелет, и на нем предстояло нарастить новую Элишку. Она была готова к сложностям и понимала, что придется трудно, однако никак не ожидала, что с переездом потеряет ту себя, которую знала всю жизнь.
    Кто же она на самом деле?
    Существует ли она сама по себе, если, потеряв знакомых людей, потеряла и знакомую себя?
    Или каждый человек — это своего рода зеркало, отражающее других людей, и если меняются люди вокруг, то меняется и сам человек?
    Ей было тяжело.
    Это была ее первая встреча с настоящей свободой и подлинной собой. Но она этого не понимала. Она не осознавала, что теперь могла выбрать, какой станет новая Элишка и какой будет ее жизнь. Без подсказок, давления и принуждения она могла выбрать. В эту тоскливую минуту из множества смыслов она выбирала свои, заново наполняя ими внутренний мир, обретая новую себя и выстраивая свою жизнь.
    Вопрос был лишь в том, сможет ли она, справится ли? Научится ли нести бремя свободы или, не выдержав и захлебнувшись от тоски, вернется в старую понятную себя.
    Она смотрела в окошко иллюминатора, наблюдая, как уменьшается масштаб человеческих жизней, как с деталями исчезает суета и обнажается правда. «Это была ошибка… Он нужен мне. Я буду его упрашивать, пока не уговорю ехать со мной!» — она улыбнулась. Впервые за долгое время ей стало хорошо. Принятое решение успокаивало, и это был верный признак того, что оно правильное.
    Самолет пошел на посадку. Был поздний вечер. Рогорск, словно опутанный огненной сетью, мерцал в окошке мириадами огней. Так страстями опутаны судьбы людей, переплетенные, словно линии городских дорог.
    Ступив на трап, Элишка закрыла глаза и вдохнула знакомый воздух. Старенький автобус, грязный и потертый, скрипнув дверями, повез пассажиров от самолета к аэропорту. Отовсюду слышалась родная речь. Все опять стало привычно-понятным. Звуки. Запахи. Люди. Лица. Будто сняв туфли на высоких каблуках, она надела домашние давно разношенные тапочки. В первые секунды было странно чувствовать их на ногах, но вскоре они почти не ощущались. Она была дома.


* * *


    В тот вечер бесконечно долгих два часа она читала малышу сказки, перевоплощаясь из одного животного в другое бесконечно долгих два часа, и мечтала лишь о чашке чая и тишине.   
    Наконец ребенок уснул.
    Она на цыпочках вышла из комнаты, тихо закрыла за собой дверь и с чувством обретенной свободы, улыбаясь, вошла в кухню. Зажгла мягкий свет под абажуром и поставила чайник. Она с наслаждением слушала, как его шипение наполняет тишину. Открыв дверцу шкафа, чтобы достать любимый чай, Лизонька замерла.
    Перед ней была серия коробочек с разными узорами, подаренная Элишкой. Сложенные одна в другую, как матрешка из десяти разноцветных экземпляров, они безропотно стояли на полочке и ждали.
    Лизонька не чаяла в них души. Иногда доставала их все, расставляла на столе, любовалась, примеряя, в какую коробочку что положить, а затем, как заколдованная, складывала их обратно — одну в другую и на полку в шкаф — до лучшей жизни.
    Когда будет своя квартира.
    Когда она будет единственной хозяйкой.
    Когда подрастет ребенок.
    Когда будет больше времени.
    Когда она наконец сможет впустить красоту в свою жизнь, вытолкав суету за порог.
    «Но когда же это будет?» — задумалась она, стоя у открытого шкафа и рассматривая узор на самой большой коробке. Ее внезапно осенило, сколько всего она отложила с тех пор, как родился ребенок, сколько отодвинула на потом, ожидая более подходящего времени.
    «Подходящего для чего?» — спросила Лизонька у самой себя.
    Она отложила самые красивые вещи, сохраняя их до лучших времен. Спрятала блокнот с мягкой, бархатной на ощупь рельефной обложкой — потом достанет, когда придет время. Год прошел, так и не надела любимую блузку из тонкого шелка. И чайный набор — две чашечки и милый чайник — не купила, чтобы купить уже в новый дом. Сколько, сколько всего было отложено в ожидании другой жизни!
    Перебирая список отодвинутых в будущее приятных дел и красивых вещей, Лизонька ужаснулась. Тому, как много всего в этом списке. И тому, что это означало: она отодвинула свою настоящую жизнь на потом. Она лишила себя радостей. Она украла у себя красоту.
    Лизонька достала соразмерную коробочку, пересыпала в нее чайную заварку из картонной упаковки и поставила рядом с чайником. Маленькая и удивительно милая, эта вещица изменила привычный порядок на столе. Ярким цветастым пятнышком она светилась среди знакомой кухонной утвари. Даже чайник, казалось, заулыбался от такого симпатичного соседства.
    Заварив ароматный чай, она достала тот самый блокнот, погладила его красивые рельефные бока, открыла и ровным, аккуратным почерком записала: «Я больше не буду упускать свое сегодня в ожидании счастливого завтра».
    Утром следующего дня она вприпрыжку помчалась за пленившим ее чайным сервизом. Разобрали! Продавщица о нем уже и не помнила. Это только убедило Лизоньку не пропускать больше ни дня из своего настоящего.
    Однако, вернувшись домой и бросив взгляд на мамин хрусталь, бережно хранимый в серванте в ожидании Нового года и дней рождений, она поняла, как долго ей придется искоренять впитанные с детства привычки. Окунуться в свое настоящее было сложнее, чем ей казалось.


* * *


    — Но ведь ты сама говорила, что простила Андрея?
    — Говорила.
    — И?
    — Думала, что простила, — она поправила крышечку сахарницы, — но потом начала испытывать какое-то нездоровое наслаждение от своей обиды. Я не отпускала, наоборот, только выкармливала ее болезненными воспоминаниями. А вскоре уже упивалась своим моральным превосходством. Знаешь, этакая благородная жертва! Если бы он пришел, пока я ждала ребенка...
    Горькая досада звучала в этих словах, и Элишка с сочувствием взглянула на подругу, которая, казалось, все глубже уходила в свои воспоминания.
    — Я тогда не держала на него ни зла, ни обиды. Я глупо верила, что он придет, — она с недоумением, будто удивляясь самой себе, покачала головой и умолкла.
    Нахмурившись, Лизонька смотрела в одну точку, как будто там, в этой невидимой для других точке, все и произошло, и вдруг искаженная злобой с ненавистью зашептала:
    — Это ведь все из-за нее!
    Элишка не узнавала свою подругу: черты ее лица стали жесткими, взгляд острым и злым, а сама она была похожа на маленького хищного зверька.
    — О ком ты говоришь?
    — Если бы ты знала, как я ее не люблю! — шипела она.
    — Лиза?!
    — О его матери.
    Налив в фарфоровую чашку чай, девушка добавила в него молока. Те несколько магических секунд, когда в таинственно-прозрачном черном чае белыми облаками поднимается молоко, ее всегда зачаровывали. Одно мгновение — и следа не остается от драматической борьбы двух стихий, только нежный и ровный бежевый цвет.
    Она держала чашку, наблюдала, как вздымаются молочные облака, и чувствовала, что точно так же внутри нее поднимаются черные клубы осуждения, словно дым затягивающие сознание.
    — Знаешь, Эли, когда обида такая сильная, нужно время. Прощение требует времени, долгого и трудного пути, когда по чуть-чуть из тебя выходит накопленная за долгие месяцы токсичная смесь из обиды и злости.
    — А ты, оказывается, злопамятная, — без иронии, скорее с удивлением, отметила Элишка.
    — Нет, я самолюбивая. Простить мешает самолюбие.
    Они обе умолкли. Каждая вспоминала о чем-то своем. Подруги сидели рядом, как в старые добрые времена, и молчали. А потом Лизонька очень спокойно, уже без злобы, задумчиво сказала: 
    — Разбившийся сосуд можно склеить, но след от трещины останется навсегда. Он уже никогда не будет прежним.
    — А зачем его клеить? Выбрасываешь и все.
    — Но у нас ведь ребенок… — почти обреченно сказала Лизонька.
    — Ну, — оторопела на долю секунды Элишка, — тогда остается жить с трещиной.
    — Именно. Но моя ошибка была в том, что я усердно притворялась, будто этой трещины нет. А это, как оказалось, путь к постоянным конфликтам.
    Элишка о чем-то глубоко задумалась и даже отложила в сторону свой пряник.
    — Ты что-то слышала про кинцуги?
    Лизонька только безучастно покачала головой.
    — Японские мастера заполняют трещины, появившиеся в керамических сосудах, золотом. Так они учат принимать несовершенства и даже видеть в них красоту, — с увлечением рассказывала она.
    — Это странно.
    — И очень красиво. Они придают ущербности особую ценность, принимая ее как неизбежную часть жизни.
    — Хорошо бы этому научиться… — с какой-то безнадежностью в голосе сказала Лизонька.


* * *


    Внезапно она почувствовала, что кто-то дергает ее за штанину. Элишка посмотрела вниз и увидела два огромных синих глаза такой удивительной чистоты, словно в них отражалось небо. Существо безотрывно смотрело на нее и, по-видимому, чего-то ожидало. Элишка впервые видела такого маленького человека так близко. Она стояла в полной растерянности и с недоумением смотрела в его божественные глаза. Обычного для женщин умиления она не испытывала и совершенно не знала, что с ним делать. Существо пришло на помощь и с присущей юным мужчинам лаконичностью сказало:
    — Дай.
    — А он мне нравится! — она взглянула на подругу и засмеялась.
    — Мне тоже, — смущенно улыбнулась Лизонька.
    — Тебя как зовут, человек? — гостья присела, чтобы быть ближе к малышу.
    — Агдаша, — серьезно ответил юноша, в исполнении которого «ш» больше походило на «ф».
    Элишка в недоумении уставилась на Лизоньку и вдруг поймала себя на мысли, что никогда не видела ее такой счастливой.
    — Агдаша?
    — Богдаша, — светилась счастьем молодая мама.
    — Агдаша, Агдаша, — утвердительно кивнул молодой человек и вернулся к главному вопросу. — Дай.
    Элишка достала огромную мягкую игрушку, ростом больше самого малыша, и отдала в его маленькие руки. Это был чешский крот с тремя волосинками на лбу в смешных темно-синих штанишках. Малыш обнял крота и вместе с ним, ни проронив ни слова, деловито пошел к себе в комнату.
    Глядя на подругу, она думала о том, в какую занимательную игру играет с ними жизнь. То, что для нее было лишь инстинктом продолжения рода, для Лизоньки было смыслом жизни.
    Это дитя — воплощенный инстинкт, который движет каждым из нас. Еще один ребенок еще одного человека. Такой же как у всех. Повторяющий все тот же путь от рождения к смерти.
    Это дитя — абсолютное счастье, которое не повторится больше никогда. Уникальное, единственное чадо со своей неотвратимой и загадочной судьбой. Чье-то наследие, чья-то любовь.    
    Это дитя — и то, и другое одновременно, инстинкт и абсолют. Биологическая программа, воссоздаваемая сотни тысяч лет, и в то же время самобытная вселенная человеческой души.
    Как муравьи мы ходим по одним и тем же тропам, повторяем одни и те же жизненные шаги, копошась в суете городов и судеб, воспроизводим себе подобных, полжизни взращивая их. Но стоит изменить масштаб — и перед нами открывается единичная жизнь человека — наполненная его личным счастьем неповторимая трагедия.
    Несмотря на все невзгоды, Лизонька, обнимая своего ребенка, была счастлива. Как от двух светлячков, озаряющих все вокруг, от них исходило счастье. Они нуждались друг в друге и они были друг у друга. Это казалось обыденным, но в то же время было бесконечно прекрасным.
    «Неужели счастье так тривиально?» — спрашивал Элишку внутренний голос. Но взглянув на маленького Богдана, она вспомнила то чувство нежности, которое переполнило ее при встрече. Быть свидетелем материнского счастья, стоя рядом — это одно, но увидеть эти чистые, широко распахнутые детские глаза, смотрящие прямо в душу, было чем-то совершенно другим. Она впервые почувствовала ребенка и поняла, что это счастье вовсе не такое уж и заурядное.
    Всматриваясь в себя, Элишка поняла, что ее гложет самая обычная, заставшая ее врасплох зависть.


* * *


Подробнее о книге "Элишка" на авторском сайте: www.galinatrylis.com