ТРЕТЬЕ ЭССЕ. БУЗУЛУК - ОБНОВЛЕННАЯ РОДИНА
Поезд пришел на Бузулукский вокзал поздно, ночью. Мы с нетерпением ждали его прихода и даже не дремали. Сошли на перрон вместе со своими пожитками, и папа повел нас вдоль железнодорожного пути. Вел довольно долго, пока справа не появился переезд через пути. Мы повернули, нырнули под его шлагбаум, потом второй раз под шлагбаум на другой стороне дороги и сразу же повернули влево к маленькому припереездному домику. Такие типовые строения стояли вдоль всего железнодорожного пути возле переездов и крохотных остановок. В домике у папы была маленькая комнатка и мы в ней как могли, расположились. Такая скромная походная жизнь у нас не была новостью, и мы терпели.
Рано утром братишка выглянул по нужде на улицу, но сразу же вернулся и бросился ко мне, требуя немедленно выйти на свет. Когда я вышел, то так же как он был поражен: перед закрытым шлагбаумом переезда стоял грандиозный верблюд, запряженный в маленькую телегу с двумя возницами в восточной одежде. На головах у них сидели невообразимо лохматые малахаи, а на себе длинные стеганые зипуны. Мы аз завизжали от волнения, а верблюд с высоты положения своей головы повернул ее к нам, разглядел, отвернулся, не удостоив большим вниманием. В Витебске верблюд был объектом демонстрации в зверинце, а здесь он заурядное тягло. Выбежала мама и увела нас полураздетых в домик.
Так первое знакомство с городом произошло через живописную личность азиатского верблюда с его спокойными и чуть презрительными глазами. Позже мы поняли, что это результат близкого соседства казахских и других степей, где верблюд хозяин пути.
Бузулук стал нам новой Родиной и на долгие годы. Фактически до конца жизни родителей. О возвращении в Белоруссию мы не помышляли. Хотя после войны, папиного фронта, ранения, госпиталя, и даже работы он ездил туда, но вернулся с решением не оставлять Бузулук. Он оказался приветливым, хлебосольным с всегда полным продовольственным базаром даже в самые голодные годы войны и все же при умеренных ценах. «Кормили» его окружающие села, причем с весьма далеких просторов, вплоть от южно уральских краев. В двадцати километрах от города находится знаменитый на всю страну хвойный Бузулукский бор. Позже узнали, что его просторы составляют около сто тысяч гектаров. Он не только влиял на климат, но и поставлял на рынок свои дары. И, главное – это уже ГОРОД, пусть умеренный, но после большой деревни Сорочинска он обладал всеми признаками городского уважения. Работали несколько машиностроительных заводов, ставших военными., несколько фабрик «женского» профиля, швейная , чулочно-перчаточная и другие. Даме не было нужды браться за лом и носилки. Впрочем, и фабрики работали на фронт. Были и другие производства. В городе всегда была нужда в рабочей силе и даже обильные эвакуированные не могли заполнить необходимые рабочие места. Для человека малого это весьма дорого. Кроме того, что весьма важно для молодежи и ее родителей, в городе работали несколько разнообразных техникумов, и был приличный выбор будущих профессий для молодежи: гидромелиорация, педагогика, экономика, строительство. Действовали профессиональные училища. В городе был четко выраженный центр, с парком, тротуарами, кинотеатром и даже драматическим театром, эвакуированным откуда то из Украины. Театр русский, но видно по нужде освоивший и оперетты. В центре города размещались военные казармы и стояли значительные войска. В городе формировались боевые подразделения для фронта. Уже в начале войны в городе появилось авиаремонтное предприятие для самолета-бомбардировщика ИЛ-4. Его мощности расположились по всему городу, теснота давала себя знать. За городом на колхозном поле был открыт простенький аэродром, возможно точнее взлетно-посадочная полоса. На нее для ремонта садились самолеты и отсюда же на фронт. Самолетное рычание над городом было почти нормой.
В июне 1942 года в Бузулуке завершилось формирование чехословацкого отдельного батальона из добровольцев. В последствии он был развернут в корпус. Командовал батальоном подполковник Людвиг Свобода. Будущий генерал и президент страны. Мне кажется, войска были расселены по частным квартирам, а воинские учения они устраивали за городом за рекой Самара, на ее песчаных берегах. Говорили, что чехи имеют прямое английское снабжение и форма их рядовых не отличалась от офицерской. Они были прекрасно одеты в шерстяные светлые шинели и френчи. И, очевидно, их хорошо кормили. Это было привлекательно одетое и откормленное содружество молодых мужчин при очень умеренных нагрузках. Местные дамы, при голодном дефеците своих мужчин не отводили глаз от европейских защитников. Бузулук, очевидно, основательно подправил свой генофонд на центрально европейский лад.30 января 1943 года Л.Свобода доложил И.Сталину, что уезжает с войском на фронт, на Украину. Воевали с немецкими захватчиками у Соколова под Киевом, на Дукле, освобождали родную землю. В городе есть улица названная именем офицера ческой армии Ярослава Яроша, Героя Советского Союза. За так у нас не награждали. Улица для чехов памятна тем, что по ней они шли строем к мосту за Самару для военных учений. Однако если корпус генерала Свободы воевал, то их базовая родина сдала немцам свою тяжелую промышленность на ходу: заводы, проекты-чертежи, материалы, рабочих и инженеров. И в войну немцы били из чешских пушек по советским позициям.
В западной Европе страны и города сдавались немцам, почти вез войны. Они не брали в пример Москву 1812 года, когда власти и горожане спалили столицу. И сверх бравый Наполеон через три месяца был вынужден бежать их голодной, холодной и разоренной столицы России. Он вывел из Парижа на войну 600 тысяч воинов, а вернулись во Францию только 30 тысяч. Французы в войну повторили опыт чехов и также без разорения сдали свою громадную промышленность немцам целиком. Потом вместе мирно отдыхали на пляжах Сены и сидели в кофейнях. Летом 1942 года на территории Белоруссии появились войска в германской униформе, но с надписью на шевроне France. Это были французские добровольцы 638 полка, которых немцы использовали вместе с бандеровцами для войны с советскими партизанами и уничтожением белорусских сел Гомельской, Минской, Могилевской и Витебской областей. Только в Витебской области 243 деревни были уничтожены дважды. 22 марта 1943 года они сожгли заживо село и население деревни Хатынь. 21 июля 1941 года спалили мою родную деревню Бабиновичи, Витебской области вместе с дедом и бабушкой. Вероятно, в каждой стране война делит людей на Свободу с его солдатами, и пилотами французских ВВС полка Нормандия-Неман на советских самолетах и на подлых правителей типа Бенеша и французского лейтенанта, командовавшего уничтожением советских людей. После войны его расстреляли. 14 июня 1972 года президент ЧССР Л.Свобода подписал грамоту о награждении Бузулука орденом «Красная звезда», за помощь в создании чехословацких вооруженных сил. Бузулук присвоил Л, Свободе звание «Почетный гражданин г.Бузулука».
Формирование воинских частей в Бузулуке очевидно было нормой. Запомнилась экзотическая кавалерийская часть монголов или ханты-майси. Они владели не большими лохмато-гривастыми конями с лихим норовом. Вооружены они были только ружьями, но говорили, что отбирали в эти части только охотников. Они были мастера стрельбы, и на охоте били в глаз зверю, что бы сохранить пушнину. И еще о них говорили, что не признают плена и врага бьют на месте. Немцы их опасались как морскую пехоту. Мы, мальчишки, восхищались их кавалерийским строем.
До революции Бузулук имел великолепные церковные православные храмы. Можно считать, что это был город с примерным православным населением. В городе был женский монастырь, а в 20 километрах мужской. Мы захватили ломку женского монастыря. Он располагался между тюрьмой и кладбищем. Ломали его надрывом, кирпич в отличии от нынешней кладки сидел на своих местах намертво. В городе сохранились монашки и монахи, и их можно было встретить. Иногда на рынке или на краю тротуара они продавали образцы своего рукоделия. Взрослые всегда восхищались их мастерством. Жили они в самодельных маленьких саманных домиках, однажды мне довелось посетить такой, и я был восхищен чистотой и порядком их уюта. Что мы знали и знаем о них? Ничего, а ведь это закрытый удивительный мир, достойный уважения. Судьба мужского монастыря –слом.
Когда уже в конце войны ломали один из последних красивейших храмов, кажется Петропавловский, то обилие сохранившегося верующего населения устроили вокруг вселенский плач. Конечно же, под приглядом милиции…..
Степной Бузулук, точнее окружающие его степные пространства с плодороднейшими землями, реками, озерами, полными растительности и разнообразной живности, тысячелетиями был только местом странствия диких и полудиких народов. И в очень короткий для истории, срок за двести- триста лет превратился в цветущий край.
Бузулук стал для меня обновленной Родиной. Здесь я испытал все радости жизни вместе с ее невзгодами. Здесь в 14 лет бросил учебу в школе и пошел работать, а потом научился учиться, да так, что педагогика стала содержание жизни. Здесь освоил разные технические профессии с диаметрально противоположными требованиями к себе: от гигантских деталей стационарных дизельных двигателей, где диаметр поршня достигал почти метр и с шатуном выше человеческого роста. Его баббитовые подшипники размером с мамину стиральную ванну нужно было в ручную подгонять к коленчатому валу, диаметром в телеграфный столб и мастер должен был чувствовать эти микронные размеры подгонки. А мастера мои учителя, с начальным образованием, но обогащенные опытом работы от прошлых свих учителей. И до ремонта вязальных фанговых машин, где механизм творит изделие из тончайших ниточек ничтожной прочности своей подвижной иглой с отдельно подвижным клапаночком, как игольное ушко. И мастер-механик должен владеть лекальным мастерством. А это редкое обретение. Прошло столько лет, а я еще и сегодня удивляюсь как мне, юноше, удавалось изготавливать детали плато фанговой машины из специальной стали, улавливать микроны их размеров, они управляют движением вязальных игл, делать их термообработку, а затем сдавать машинку ее хозяйке-вязальщице. Причем чем она моложе, тем труднее сдать и совсем по иной причине…. Бузулукские рабочие – мастера одарили меня опытом технаря на всю жизнь. Он и сейчас со мной. Привили уважительное отношение к мастеру любого профиля. Забегая далеко вперед скажу, что в моем доцентском лекционном курсе примерно треть его состояла из технологии возделывания сельскохозяйственных культур. В моем понятии технология без мастерства не мыслима. Мы проводили исследование всех деталей мастерства выдающихся механизаторов (Героя соц. Труда) и студенты знали их имена и составляющие их достижений.
Здесь впервые влюбился в свою ровесницу, красивейшую девчонку города. И она меня тоже… Однако ее высокопоставленные родители, да еще увлеченные православием, мать заведовала в старостате только открытой церкви, не могли допустить увлечение своей дочери инокровцем, да еще из нищей безграмотной пролетарской семьи. У меня подошел возраст -20 лет, пора призыва на военную службу и всемогущий отец через дружка в военкомате капитана со скромной фамилией Могила устроил мне призыв на Тихоокеанский флот. А это значит на пять лет службы в 10 тысячах километрах от дома. Разрыв был так неотвратим, как расстрел. На третьем месяце службы, еще в учебном отряде я получил от нее письмо с платочком в конверте и признание, что ее выдали за муж. Они еще не знали, что обрекают любимую дочь на беду….
Трагикомизм советской действительности: у нас все нации были равны, но одни БОЛЕЕ, а другие МЕНЕЕ. Я принадлежал к МЕНЕЕ и моих единокровцев не призывали матросами на военно-морской флот страны советов. В дивизии торпедных катеров Тихоокеанского флота, где примерно около трех тысяч военморов, я был единственным. И мне это не мешало, возможно, даже помогало держать себя в жестких «руковицах». Запретил сам себе малейшие ошибки и проявление крохотной слабости. Во все служебные сложности бросался в числе первых, не позволяя другим и крохотной ухмылки над собой. Не состоявший тесть, пытаясь досадить мне, в действительности оказал мне величайшую услугу – одарил лучшим житейским университетом. Лучшего для молодого мужчины тогда не было, да и сейчас, очевидно, нет. Не зря в русских приморских селениях жива пословица: «Кто в море не бывал, тот горя не видал». И еще он привил мне взгляд на родительскую порчу собственных детей. И я, позже имея своих, свято этого остерегался….
Пару или тройку лет тому на меня напала стихо-стихия и потекли неожиданно четверостишия, посвященные общим нормам человековедения или именные близким друзьям. Их около полусотни и вот один из «общих» под №17
Есть в мире много чудных мест,
Где как в раю там все окрест,
Но знаю я давно, от века,
Нет ничего прекрасней человека.
Таким я пронес по жизни представление о Бузулуке и его населении той страшной и великой поры нашего отечества.
ЧЕТВЕРТОЕ ЭССЕ. ЖИЛЬЕ КАК МИЛОСТЬ
Жилье привольному нищему возможно только в наем. Причем за возможно низкую плату. Такое жилье папа нашел. Вместе с ним в вагонном депо работал плотник, возможно точнее –выше, столяр. Он мастерил любые деревянные изделия, включая мебель. Дед Якунин и его нареченная баба Дуня оказались замечательными людьми. Дед прошел Первую мировую войну на германском фронте. Знал цену жизни и видел, да и прошел сквозь бесчисленные смерти своих сослуживцев. Такое для нормального человека не проходит бесследно. И был он удивительно приветливый рассказчик. При этом ему не важно было кто собеседник. Он говорил со мной также весомо как с родителями. Фронтовых небылиц у него было бесчисленно. Особо он любил рассказывать, как у них в роте проницательный фельдшер разоблачал плутоватых солдат, кто увиливали от своих военных обязанностей.
Домик Якуниных был маленький, только в два окошечка на улицу и они сдали нам крохотную безоконную спаленку. Поставили в нее свою железную кровать для родителей, А для нас с братом купили у них же сундук. Он вместил все наше «богатство», а крышка стала нам, двоим пристанищем. И днем, и ночью. Домик предварялся большими и просторными сенями, которые были фактически столярной мастерской деда. По стенам стояли верстаки-столы, а стены были увешаны различными инструментами. Я сени полюбил и проводил в них много времени. Особо когда работал дед. Прежде столярную работу я нигде не видел. Пристально наблюдал за ловкостью и мастерством его рук. В ту осень дед мастерил, кому- то буфет и он медленно обрастал своими зримыми чертами. Для меня это был «рабочий университет» и я обогатился приемами работы со столярными инструментами на всю жизнь.
Под напором войны город пополнялся эвакуированными людьми. В домике появилась еще одна семья беженцев из Украины. Они поспешно бежали от самой границы. Отец, очень больной, мать и две дочери. Одна чуть старше меня, а вторая почти невеста. Их поселили в зальчике, точнее в «переднем углу». Убегая из дома, старшая дочь на ходу схватила томик А.Пушкина. Это оказался том его поэм и это книга стала нашим общим чтивом на долго. Однако и это заселение оказалось не окончательным. В город с фронта приезжали пилоты за самолетами –бомбардировщиками после их ремонта. И однажды два пилота около недели жили и ютились в общем ряду в зальчике на полу. И все это в маленьком домике пригодном только для жизни двух пожилых людей. И этот домик остался в моей памяти как место одних самых трагических событий в моей еще детской жизни тех лет.
Папу и всех витебских железнодорожников в вагонном депо поставили на завершение строительства бронепоезда. Он состоял из небольшого паровоза «Ов», в миру – Овечка и нескольких вагонов. В депо их укрепляли стальными листами, броней, ставили башни и другие прилады для стрельбы и защиты от вражеского огня. Вооружение, очевидно, собирались ставить где то в другом месте. Возвращаясь из школы я заходил на внутренние пути депо и любовался возростающему обустройству бронепоезда. Иногда при этом папа прихватывал меня на обед и делился едой. Хотя часто официантки видя меня приносили мне особую тарелку с макаронами. Я очень любил, дорожил этими моментами: папа, бронепоезд, обед…. Но постепенно бронирование завершалось и если местные железнодорожники имели «бронь» от призыва на войну, то витебских подобрали всех, да одного.
Однако дома пришла и возникла неожиданная беда: заболевала мама. На моей памяти она никогда не болела. Она была очень здоровая сельская женщина. Папа пытался урывками чем-то ее лечить, но он был далек от таких семейных забот. Когда пригласили фельдшера, приговор был суровый: у мамы тиф. Позже врач уточнил – сыпной тиф. В чем между ними разница не знаю до сих пор. К нам зачастили, какие то медицинские служащие и однажды они приехали на подводе, уложили на нее маму, укрыли теплее тряпьем и повезли в больницу. Папа был на работе, а я потащился за подводой, что бы хоть знать куда же уложат маму. Расстроенный, разбитый я плелся по тележному следу, мучаясь неведением как же нам теперь с братиком жить. Маму привезли в пристанционную больницу, положили в кровать на первом этаже у окна. Я теперь знал куда мне прибегать. Фундамент здания имел не большой выступ и по нему я взбирался, навалясь грудью на подоконник. И когда я ее окликал она чуть вздрагивала головой не имея, видно, сил ее поднять.
Вскоре поздно вечером, или даже ночью, вновь пришли медики и скомандовали всех жильцов домика отправить в баню на антитифозную помывку. Баня была уже пуста от народа и в ней оказались только мы. В общем помещении в одном конце разделись мужчины, в другом женщины. Беда отменила все нормы стыдливости, мылись на виду друг друга. Я исподволь восторгался фигурками своих юных соседок по дому, не помышляя зачем, и стеснялся своей худобы, да что там – дохлости.
Невзирая на наш семейный разгром военкомат все равно призвал папу на военную службу, точнее на фронт. Видно законы военного времени игнорируют подобные личные неустройства призывников. Он бегло, расстроено распростился, не давая никаких заветов, и ушел. Так мы остались с братцем да еще с пол мешком картошки. Утром баба Дуня ставила нашу металлическую чашку с двумя-тремя картошками на край плиты и мы ждали своей дневной нормы кормления.
Однажды утром, отправляясь в школу, мне нужно было переходить железнодорожные пути, мне встретился солдат, и я не обратил на него никого внимания. Вдруг он окликнул меня – Папа! Я бросился ему лицом на грудь в шинель и заревел диким голосом. Оказывается он вместе с другими прошли формирование в Соль-Илецке и их везут на фронт. Ему разрешили забежать домой….В этой безнадеге встретить единственно дорогого тебе человека и проводить на верную гибель. Где, только еще мальчишке, найти на это силы…. Будь ты проклята война и все твои творцы!
Я приходил к маме, забирался по фундаменту на край окна, окликал ее. И она, закатив глаза к верху, только ими спрашивала о папиных письмах. Вначале от папы пришло два письма, и я знал, что он на Калининском фронте. Больше писем не было. Для меня это была страшная мука талдычить маме - Нет!
Однако скоро мои хождения в больницу к маминому окну прекратились. В очередной раз я подобрался к подоконнику, но на маминой койке лежала другая больная.. Я кинулся к подъезду и мне пояснили. Маме стало хуже, и ее отправили в больницу со страшным названием «Тифозный барак». Больница находилась, где-то далеко за городом, километрах в десяти от нашего пристанционного поселения. Она отделена забором, выкрашенным белой защитной известкой и в нее не допускают. Общение с больными возможна только записками, но и это сложно. Убедительно просили, что бы я не ходил. Да у меня не было сил на такие расстояния. Меня охватила скорбь вечного расставания с мамой. Я растирал глаза своими грязными кулаками, а слезы все текли и текли. Что же делать дальше? Не знаю…. Пошел караулить свою последнюю радость братика. Очень боялся, что его у меня отнимут, и как моих двоюродных сирот братьев и сестру, отправят в детский дом, да неизвестно куда.
Каждый день в определенное время я выходил за калитку и садился на призаборную скамейку. Ждал почтальона. Полная приветливая женщина с сумкой через плечо обычно участливо говорила мне, не дожидаясь моей просьбы - Тебе еще пишут. И так бесконечно, каждый день. От папы писем не приходило. Однако я уже знал, что он на Калининском фронте и следил за известиями из черного репродуктора. Его туда призвали вместе с младшим братом Яковом, то же кузнецом вагонного депо Витебска. Они служили в одной роте и часто встречались. Дядя был грамотнее отца и его там научили владеть пулеметом «Максим». Однажды его вместе с пулеметом и напарником отправили в засаду. И они пропали….. То ли немцы их выкрали, то ли просто уничтожили. После войны, папа редко о ней говорил, но вдруг раскрылся, что днями бродил по краю огневых позиций и не мог даже найти места огневой точки пулеметчиков. Дядя пропал навсегда…. Его дети после детдомов военных лет встретились почти взрослыми.
А тягость почти бессмысленной жизни продолжалась. Черный репродуктор возвещал о непрерывных боях на Калининском фронте, подо Ржевом. Там где-то мой папа и жив ли он еще? Уже в мои зрелые годы стало известно, что в тех боях советская армия потеряла свыше миллиона своих воинов. Там решалась судьба Москвы и страны в целом. И только подоспевшие Сибирские дивизии спасли Родину. И хотя там произошла первая значимая подвижка советских войск, но такой платы человечество в своей истории еще не знало. «Мы за ценой не постоим….» Не постояли жизнями миллионов своих отцов и сыновей. О тех боях написана книга «САШКА», старшиной той поры С.Кондратьевым. В миру он профессиональный художник. Как личный участник он описал о том ужасе, что испытали наши воины при очень слабом управлении ими. Мой безграмотный отец не прочитал в жизни ни одной книжки и не слышал о С.Кондратьеве, но повторял его едва ли не дословно. Перед самой смертью, уже в койке он неожиданно сознался мне и брату, что оружие на фронте ему так и не вручили. На поле боя он подобрал кавалерийский карабин, но нашелся сержантик, который счел, что это слишком легкое оружие для русского солдата. Из того же источника русскую трехлинейку он берег до ранения. Осенью солдаты с лопатами мотались по колхозному картофельному полю, подбирая потерянные клубни, а потом на лопатах пекли. Отец, как мастер, носил в кармане зубило и в селах предлагал женщинам насечку на серпах за пару сваренных картошек. Ранило его в наступлении, и это везение. Их накрыл немецкий минометный огонь, они залегли, отстреливаясь, и рядом грохнулась мина. Не без труда он оказался в полевом госпитале.
А время шло…. Где то может через пару месяцев или больше на больничной подводе к нам привезли маму. Слабую, сухую, с больничным лицом, может точнее с ликом сострадания евангельской мадонны. Ее природное здоровье одолело почти сто процентную смерть в бараке обреченных на нее. Она лежала, гладила наши грязные с волдырями головы, словно не замечая их убожества, и плакала. Ничего не просила. Баба Дуня иногда преподносила ей немного козьего молока и что то из теста, а она ела не разглядывая пищу. Потихоньку начала вставать. И я не заметил, как стала что то готовить из пищи. Мы с братом оживали и тихо радовались.
А писем от папы все нет и нет, но мама не трогает нас с братом. Сама она бесконечно в смятении, в ожидании. И только весной неожиданно пришло страшно чужое письмо с незнакомым женским почерком. Папу ранило, он в госпитале на Урале в городе Верхний Уфалей. У него изувечена правая рука она в бинтах и гипсе, но на месте. Мама залилась слезами. Слава Богу, жив, но как он кузнец будет с изувеченной рукой. Но спасибо судьбе и за это. Вокруг обилие похоронок и плач едва ли не ежедневно по всей округе. А год то 1942 –самый кровавый….
Мама, стала обретать какую то стойкость, и подвижку и решила искать работу. Прежде всего, как жена фронтовика обратилась к руководству вагонного депо. Ее видно там пожалели и предложили легкую и пустяшную работу уборщицей в конторе депо. Объем работы маленький и не крепко связан со временем. Правда и зарплата маленькая, но тогда они все были такими и ничего не значили. Главное мама получила полноценную хлебную карточку уже рабочего человека. Такая карточка была дороже денег и всех, какие только были в мире художественные ценности. Детям и иждивенцам (такое вот оскорбительное название!) давали по 300-400 граммов на сутки, а рабочим, в зависимости от категории 600-800 граммов. Это удвоение чуть поправило нам с братом состояние. Позже, в зрелые годы я благодарил советскую власть, что она, держа меня голодным, не дала мне все же умереть с полной голодухи. А где ей было взять: Украина и Черноземье страны под немцем, даже ржаная Беларусь там же…. А тут мама удвоила хлебный кусочек.
Кроме того, работа тех лет и в тех страшных условиях давала еще один крохотный достаток. В миру его звали «шабашка». Это было, как в народе принято было считать, что «плохо лежит». Это могло быть кусочком дерева, доски или бруска, для отопления. Или даже немного каменного угля, которым отапливались все дома пристанционья, или потерянная с открытой платформы сахарная свекла, или кусочек желтой дефицитной серы. Она шла на производство самодельных спичек и лекарств и т.д. Впрочем, мы, мальчишки, воровали еще с платформ тонкие подъемные нас, полешки дров.
Глава семьи наших украинских соседей был бухгалтером, и его пригласили на работу в село в Бузулукском бору. После некоторых сомнений они согласились. Бесспорно, такая работа и место обитание были куда благоприятнее, чем жизнь в городе. В домике Якуниных стало свободнее, но подвалила еще одна забота. Старшая дочь хозяев, мать двоих девочек лишилась мужа, его призвали на войну. И они решили переехать жить к родителям. К нам Якунины не предъявляли никаких требований, но мы сами поняли- пора менять жилье. Мама занялась поиском и нашла на соседней улице. Дом был больше Якунинского и стоял он на улице, что тянулась рядом и вдоль железной дороги. Нам вновь досталась темная спаленка, но ощутимо больше предыдущей. Хозяйка дома, тетя Надя Никулина приняла нас очень дружественно.
Имя же «ТЕТЯ НАДЯ НИКУЛИНА» стало для нас с братом нарицательным и на всю оставшуюся жизнь. Словосочетание «Как сказала тетя Надя Никулина» сопровождала нас вечной тенью. Это было как одобрение ее мудростью или же покрытие неотразимым юмором. Или же возражение с неотразимой хлесткостью, превосходящей щелчок цыганского кнута. Нет, да и не может быть объяснение, как простая провинциальная женщина с тремя классами церковно-приходской школы могла так владеть родной русской речью. Ее универсальность и живописность были поразительны.
Для нас с братом, больше пол жизни отдавших работе в вузе, прошедших многочисленные стажировки в лучших университетах страны, обладавших врожденным интересом к «его величеству» СЛОВУ, и не встретить равных тете Наде было мировым открытием. Она не признавала «не формальной лексики» и все, что было в наличии, в родном языке вертелось в ее обороте. И не малейшего стеснения или речевой осечки. Точность и хлесткость ее изречений были неповторимы. Кроме того, она еще имела свой характер. Ей опасно было возражать, а семью она держала как сокола «в рукавице кожаной».
Младший сын Саша был отчаянный озорник. Это самое мягкое о нем….Второй сын, Вася, от роду имел какую то болезнь головы, она была не естественно громадна и склоненная на бок. Я не слышал, что бы по этому поводу обращались к врачам. Может те уже вынесли свой приговор. Из-за размеров головы мальчишки одарили его кличкой Ленин….По тем временам их родителей должны бы привлечь да на много лет. Но все обходилось. Старшая дочь Люба уже работала, где-то на фабрике. В доме на почетном месте висел чересседельник. Это длинный и широкий ремень на одном конце, которого вшито металлическое кольцо. Он предназначен в конской упряжи для поддержания оглобель в средней их части. Проходит он средней своей частью через маленькое седло, точнее седельник, на спине лошади. Это был главный педагогический аргумент тети Нади. И Сашкина спина и ниже хорошо знали его влияние. Прикасаться к нему могла только тетя Надя.
Муж тети Нади Михаил был призван на фронт в первые дни начала войны. От него не пришло ни одного письма. Говорили, что их эшелон на подходе к фронту разбомбили немцы, и была масса погибших. Очевидно, он был очень хороший хозяин. Дом и надворные постройки были прекрасно ухожены. Они держали корову и массу мелкой живности. При всей разболтанности мальчишки имели задание по выпасу животных и заготовке травы-сена на зиму. И знали о своей личной ответственности за это. Имелась легкая четырех колесная телега или тележка и корова приучено становилась на тягло. Во дворе был пробуренный колодец с ручным насосом. Такого ни у кого в округе не было. Кроме того, хозяин Михаил имел одну трогательную страсть – он любил и держал голубей. Голубятня была на чердаке, и там был образцовый порядок. Саша унаследовал от отца любовь, знание и заботу о голубях. Но если взрослые зарабатывали и могли покупать корм, то где было Сашке взять денег на это. И он нашел выход. За железнодорожными путями, не далеко был элеватор, и зерно туда привозила на подводах в телегах-гробарках. Это открытый прямоугольный ящик со скошенными стенками. Мальчишки-голубятники приходили к месту стоянки ожидания подвод своей разгрузки и изучали «коньюктуру». Все они были в фуражках с козырьком, И как только ситуация позволяла фуражки срывались с голов и козырьками врезались в колхозное зерно. И с полными фуражками мальчишки давали полного деру. Как правило, все проходило безнаказно, но иногда уже во дворе их достигали извозчики с кнутами в руках.
Тетя Надя с понимание терпела, возможно, ей была дорога такая память о родном человеке. Но однажды, очевидно при запредельном скандале, она забралась на чердак и на месте оторвала головы всем голубям, всей стае. Там же очистила их от пера, а спустившись в низ поставила их варить в большом чугунном котле. А потом с чересседельником в руках заставила своих голубятников есть своих любимцев. Те со слезами на глазах давились и ели….
Однако, хотя бы несколько слов о ее работе. Тетя Надя Никулина работала грузчиком на угольном складе паровозного депо. Основным ее рабочим инструментом бала совковая лопата, которой она загружала каменный уголь в вагонетки. После загрузки вагонетки ее по наклонной части эстакады тросом через лебедку поднимали вверх и там опрокидывали содержимое в тендер паровоза. Совковая лопата была стандартного «мужского» размера и тетя Надя орудовала ей как полноценный мужик. Рабочий день в войну длился двенадцать часов, независимо от содержания работы, физического состояния работника и половой принадлежности. В городе никакого общественного транспорта и только пешком туда и обратно. И после такого рабочего дня дома ждут свои неотвратимые заботы.
Однако время идет, война все продолжается, а с ней и мерное обнищание людей. Так и у Никулиных. От коровы пришлось отказаться. Пригласили мастера и под общий стон семьи доброе да и любимое животное превратилось в мясо на рыночном столе. Внешний вид людей, особенно детей, нищал. Поправить его было не на что. Мы, дети, скупо, но росли, и старая одежонка становилась мала да и по износу не пригодна. Привыкнуть к этому нельзя, а говорить больно и бесполезно. В сырую пору я обувал мамины старые калоши на штопанные-перештопанные шерстяные носки и все подвязывал подвернувшейся завязкой. Курить я начал рано, как и все мальчишки. Мы собирали окурки самокруток и из них кроили свои. Прикуривали от самодельного кресала. Это кусок, обломок плоского напильника, камень, точнее кусочек гранита и фитиль для поджига. Фитиль для тушения втягивался в трубку, чаще от охотничьего патрона. Однажды я не дотянул фитиль и сунул его в карман моего изношенного пиджачка. Фитиль, продолжая свое назначение поджог мне карман, а после и подкладку. Огонь был тлеющий, и я спас одежку, но внутри была паленая рана размером в тетрадный лист. От пиджачка и меня несло паленым, и мое появление вызывало отвращение и плевки. Сашка и Васька не отличались от меня и тетя Надя Никулина решила поправить свою нищету еще одним квартирантом. К ней попросилась и она дала согласие цыганской семье. Очевидно, плата у них была выше, чем среднепоселковая. Возможно и семья ей понравилась.
В редкие часы душевного расположения мы с братом вспоминали наше житье у тети Нади. Иногда речь заходила о том, что если современным художнику или скульптору понадобиться образец российской женщины, одолевшей распроклятый фашизм ему нужно выбрать в модели тетю Надю Никулину. Не высокая, чуть полноватая, светловолосая с узлом на затылке, с дежурной светлой улыбкой и не унывающим взглядом ярко синих глаз. Она опирается на черенок совковой лопаты рядом с краем вагонетки.
Прошли годы, да что там – десятилетия. К нам в ВУЗ заявилась делегация Бузулукского инженерно-педагогического института. за опытом подготовки дипломных проектов инженеров-педагогов, которых они выпускают впервые. Ректорат назвал меня первым, а сам факт жизнедеятельности вуза, в Бузулуке поверг меня в восторг. С радостью встретил земляков и, конечно же, помог. Они же пригласили прочитать одну или несколько лекций. Я назвал темы, и они выбрали по своему вкусу. В назначенное время за мной пришла машина и на подъезде к городу я попросил водителя сразу завернуть к дому на Уральской, 142. На этом месте уже не было дома тети Нади, а стояло вполне по современному отстроенное здание. Ее обладатели даже не слышали фамилии Никулиных, то же повторилось и у соседей.
Как в России могли пропасть Никулины?