ВТОРОЕ ЭССЕ. СОРОЧИНСКАЯ «ЯРМОРКА»
Наш Витебский эшелон с эвакуированными продолжал свое движение на восток необъятной страны. Движение было не спешным, а нас обгоняли грузовые составы с каким-то, очевидно, заводским оборудованием. Промышленность страны тоже бежала на восток, и у нее было преобладание в железнодорожном пути. А на встречу катились воинские эшелоны, иногда еще с не переодетыми в военную форму мужиками. На какой то станции на соседнем пути остановился такой же эшелон грузовых вагонов с не переодетыми призывниками. Какой то паренек, увидев в растворе наших ворот мою двоюродную сестру, красавицу и студентку Ленинградского вуза, соскочил из своего вагона и к нашему и весело завел с ней разговор. Почему-то он весомо обещал разбить врага и быстро вернуться домой. Мы еще не знали, сколько таких смелых оптимистов поляжет на бескрайних просторах нашей страны и Западной Европы. Будущие 27 миллионов жертв еще ждали своего оглашения….
На какой-то станции, уже в бескрайних восточных степях, прошла молва, что впереди нас ждет городок Сорочинск, тогда Чкаловской области. Никто ничего не знали о нем, а его тезка из Гоголя не радовал. Хорошо было писателю сочинять небылицы, а каково реальным людям строить в них жизнь.
Эшелон остановили, на каком то боковом, очевидно запасном пути, и мы стали неспешно «сматывать» свои вещички. На подводах с жалким имуществом нас стали развозить по школам городка. Нам достался уголок в большом школьном классе. Мама постаралась все уложить компактно и оставила нас со строгим наказом сторожить. Взрослых где-то собрали и, очевидно, объяснили, куда нас привезли и как возможно здесь строить жизнь. Пришла она расстроенная, впрочем, как все другие участники первой беседы с новыми властями. Из их разговоров между собой я понял, что никакой помощи нам оказано, не будет. У них просто нечем помогать….Каждый должен сам озаботится поиском жилья и работы. Если с жильем все зависит от удачи и многие местные жители не против поделиться, то с работой дело иначе. Ее просто нет…. В городе единственное крупное предприятие – мясокомбинат. Однако среди приезжих вряд ли найдутся специалисты по обработке такого профиля. В лучшем случае разнорабочие-подсобники на хозяйских работах. Школ в городе мало и они заполнены. Это значит, что нас ждет учеба в переполненных классах с дефицитом учебников и других школьных принадлежностей учеников. Детские сады пока могут принять детей нашего первого эшелона, возможно мест хватит.
Мы переночевали в углу на школьном полу, а утром после какой то еды мама нам строго наказала беречь пожитки и отправилась на поиски жилья. Вероятно, весь городок был взбудоражен этим, ведь на поиски отправился весь эшелон. Мама пришла поздно, но с хорошей новостью: она нашла жилье в хорошем доме и за умеренную плату. С собой она привезла дворовую хозяйскую тележку. Мы нагрузили свои пожитки, сверху усадили братца, мама взялась за оглобли-ручки, а я уперся сзади. Семья поехала на благоустройство….
Дом находился на маленькой улочке с неизвестным нам названием Кичигина, дом 4. Это был большой по сельским меркам дом из бревен. Для той местности это был шик. Большинство хозяйских строений были из саманного кирпича, который готовился из глины в смеси с навозом и соломенной резкой. Нам выдели угол в зале, а значит с окнами на улицу. Дом был на высоком фундаменте с обширным крыльцом. Хозяйка, тетя Мария, жила одна. Мужа призвали в армию, точнее на фронт, а детей еще у них не было. Хозяйка была приветлива, но требовала во всем порядок. У нее, очевидно, не было опыта жить с малышами. На кухне стояла большая, как ее звали, русская печь. У нее перед входом с заслонкой находился припечик, а на нем стоял трехногий таганок. Под ним разжигался костерок, и можно было вскипятить чай или приготовить немудрящую пищу. Хозяйка объяснила мне, и меня это возвеличило в собственных очах, что пока мы можем пользоваться под таганком дровишками, что лежат в стопке во дворе, но мне надо заняться поиском своих. Недалече был берег реки, а он весь зарос чилигой- кустарником, так я начал постигать начала местной русской речи. У меня началось неспешное избавление от руско-евро-беларусского воляпюка (или влолапюка). Мне нужно наломать чилиги, связать пакетом и волоком притащить во двор. Топор для ее разделки она мне даст.
Впрочем, к подобной добыче меня тут же стали приобщать соседние мальчишки, с которыми я быстро подружился. Возможно, я был им вначале интересен как почти иностранец. Ни я, ни они еще не знали, что пройдет, не так уж много времени и безжалостная жизнь все перевернет «вверх тормашками». Очень скоро появится откровенная неприязнь местных к нахлынувшим приезжим. Общая беда и трудность страны как-то в зачет не брались. И нельзя судить их строго, кто рад утяжелению жизни без всякой твоей вины.
Пройдут годы и годы…. На стыке веков и даже тысячелетий в России вновь возникнет невольное «переселение народов». Чистокровных русских и даже только русскоговорящих гнали из бывших советских среднеазиатских, кавказских и даже чванливо европейских прибалтийских республик. И новая российская власть, обладая иными возможностями, чем в 1941 году, помогала им, вызывая открытую неприязнь местных. Вечно меченный, и даже клейменный, эвакуацией я исподволь наблюдал и крыл известной русской триадой своих наивных земляков. Боже! Как мы слепы, когда надо разглядеть корни личного счастья….
Однако с сорочинскими мальчишками я сошелся очень хорошо. Могу сказать, что больше нигде мне не было так по дружески комфортно, как с ними. Они показали мне залежи сухой чилиги, приобщили к сбору пусть скромной ягоды в жалких их лесочках и что уж совсем запредельно к рыбалке. Не далече была плотина водяной мельницы, а при ней не большой пруд. Они показали, как можно выдернуть волосы из хвоста лошади, сплести из них леску для рыбалки и как при этом вяжутся узлы, обогатили крючками и свинцом для грузило, а поплавки делали из куги (еще новое словечко!). А терпеть на берегу у воды весь во власти поплавка я научился скоро. Впрочем, я думаю, что одним из весомых аргументов дружеского участия были мое умение по их примеру все делать самому, а иногда и лучше их, учителей. Когда я первый раз принес домой две рыбки красноперки, то произвел семейный фурор.
«Рабочий» мой день до занятий в школе начинался просто: уводил братишку в садик, а сам отправлялся на вокзал. Во мне пылало неотвязное желание встретить папу в момент приезда именно на вокзале. Я приходил и ошивался вокруг жалких строений маленького вокзальчика и никаких удач он мне не давал. Ежедневно несколько часов в день как на боевом дежурстве. Никаких сообщений от него мы не получали. Да он видно и не знал, куда нас увезли. И я не мог объяснить себе логику своего поведения. Это была нелепая мальчишечья вера в слепую удачу, да и потребность действий пусть даже без смысленных. Мама уже устроилась на мясокомбинат. Разнорабочей…. Приходила усталая и бралась за жалкие домашние дела. На мои расспросы о работе она однажды сказала так: носилки, лопата, лом. И больше никогда ни слова. Правда иногда она приносила, какую то пищу, ее им толи давали, толи продавали. Это было важным подспорьем в нашем бедственном положении. Писем никаких мы не получали, никто из родных не знал где мы. И сами не писали. Все знакомые и родные адреса остались на оккупированной территории. Ни каких вестей и мама иногда вслух вздыхала о судьбе своих родителей и брата с семьей. Родители старые и не здоровые остались в родном селе, или как тогда его звали – местечке, в полусотне верст от Витебска. Брат жил с семьей, двое детей, в Витебске, но с началом войны перебрался к родителям в расчете на тот сельский покой. По сообщениям из радио, черного картонного рупора, немцы зверствуют на советских оккупированных территориях, и не было никакой надежды на спасение. Уже после войны стало известно, что немцы и их пособники бандеровцы сожгли село вместе с дедами, а брата с семьей расстреляли. Уже в новой России, когда стало возможно говорить открыто, честно, объявилось, что в Европе не осталось ни одного народа- государства, чьи подонки не грабили и убивали советских людей не занятых врагами территориях. Я с трепетом относился к понятию «Европейская культура», выросшей как на фундаменте христианства. Да правда о Великой отечественной войне здорово утихомирила мой трепет. Никакими музеями и всем скопищем искусств, творениями ученых, философов, поэтов-писателей и даже блеском городов нельзя перекрыть, извинить преступления европейцев против моей страны и ее народов.
Особую заботу для меня представлял братишка, его здоровье, одежда, поведение, проводы в садик и возврат домой. Однажды прошел громадный дождь и городок с его сельскими дорогами и тротуарчиками покрылись лужами и грязью. Защитной обуви для брата у нас не было, и я ломал голову, как защитить его ноги от сырости, иначе это обернется болезнью. И решил…. Попросил у хозяйки разрешение, взял дворовую тележку и повез ее за братом. Сам я был по-деревенски босиком. У калитки садика я воодрузил братца и взялся за оглобельки. Однако не рассчитал, что стальные колеса тележки будут активно вязнуть в уже чуть загустевшей грязи, а дорога к дому идет чуть на подъем. Я с ожесточением переминал босыми ногами сарочинскую грязь и тянул телегу уже потерянными силами. Когда я дотянул «свой крест» до дворовой калитки, то у меня не хватило сил перетащить тележку через крохотный порожек. С братцем на горбу я перевалил через порог дома, спустил его и упал….Нет! Что ни говори, но опыт дорого стоит….
При какой-то его простуде мама решила лечить медом. Аптеки тогда были пусты. Мама поручила мне купить на базаре мед. Где находится базар, я знал, мы с ней часто там бывали. Это основное место пищевого снабжения городка. Она дала банку, покрытую бумагой и тряпочкой с повязанными шнурком, дала денег и сказала сколь по весу я должен купить. На базаре медом торговал только один хозяин, и к нему была не большая очередь. Я встал в нее, дождался, назвал вес, а когда стал расплачиваться, то оказалось, что вес я завысил и денег у меня не хватает. Хозяин глядел на меня с жалостью, отлил из банки мед по весу, и его там осталось чуть на дне и стенках. Тогда он, приняв деньги, подарил мне большую ложку меда, создав хоть крохотную иллюзию благополучия.
Однако время идет, и на отрывном календаре тети Марии появилась дата: 1 сентября. Мама оформила меня в школу. Фактически без личных документов, все осталось в Витебской школе и когда бежали из него, было не до бумаг. С собой оказалась только ведомость об окончании третьего класса. Очевидно, многие приехали с такими пустотами в документах. Приняли беспрекословно и назвали «четвертый класс». После моей прекрасной многоэтажной каменной белорусской школы в центре города местная показалась убогим сараем. Одноэтажное, старое, унылое здание, вытянутое вдоль забора палисадника. Двор школы с редкими безымянными деревьями был заращен сорной травой. Класс, как и ждали, оказался переполненным. Я примостился на краешке парты третьим. Поражала пестрота учеников, их одежда и поведение. После нашего первого эшелона в Сорочинск видно пригнали еще несколько. И очевидно из южных областей страны. Собранные из более благополучного запада они откровенно показывали свое превосходство над местными школьниками. В классе непрерывно витала атмосфера возможных стычек и драк. Учительница четвертого класса Пелагея Павловна Пендюрина, тут же получила кличку «Три Пе». Это была не высокая и в годах женщина с не фотогеничной полнотой. Из за стола она выходила редко, а класс не покидала ни на одной перемене. И все перемены ела, доставая пищу из своих пакетов. И сразу же проявила свою неприязнь к приезжим. Особо с иной национальностью. Ее особо раздражали наши речи, выговор и интонации. Но меня больше всего удивляла достаточно обильное разнообразие двух родных вроде языков: русского и белорусского. Витебская школа была белорусской, и мы точно следовали правилам родного для нас тогда языка. До сих пор помню свое возмущение применением на уроке по арифметике слово «произведение». В белорусском оно только в литературе, а в великом русском его еще сунули в арифметику. И я долго жилился своими познавательными способностями, что бы понять, зачем оно тут.
Неприязнь к школе, как такой, учителю, урокам, ученикам и даже уборщицам зашкаливала. Особо отвратительны были перемены. Я малый и дохлый не знал, куда себя деть в этой отвратительной сборной орде. Очевидно многие из семей высокопоставленных и благополучных родителей и это отражалось в их одежде и поведении. Собранные в компании, видно по территориальному признаку, они оскорбительно с унижением относились ко всем остальным. Моя, да и других ребят плохо связанная речь с белорусскими словами и, очевидно, еврейской интонацией вызывала громогласные насмешки даже на уроках. Впрочем и «Три Пе» не уступала им и оборвать меня при опросе ей ничего не стоило. Вероятно именно тогда, загнанный как кролик в угол, у меня возникло понимание, что единственным выходом из этой неприглядной жизни, если ее можно так назвать, учеба и только учеба с одолением всех препятствий. Отсутствие образования, а значит и знаний, доброй профессии означало обречь себя навсегда на лопату и лом. Мама, не подозревая об этом, своим горьким опытом убедительно подсказала. Природная тяга работать руками, и какая-никакая сметка давали надежду. А то, что иноверец, а точнее – инокровец, не помешает мне. Учеба, через все тернии к учению….Так оно и свершилось, но аттестат зрелости я получил только в 27 лет, затратив на это около 20 лет взбаломошенной жизни.
Спасение пришло на втором месяце учебы, от кого я всегда его ждал - от папы. Возвращаясь из школы на квартиру, я вдруг за столом увидел ЕГО!
Оказывается, витебских железнодорожников организованно назначили в соседний город Бузулук. Здесь находилось вагонно-ремонтное депо и их направили по профилю своих квалификаций. Папа приехал за нами, и радости моей не было предела. И мне осточертел