На исходе мягкой саксонской зимы, бархатной ночью с пятницы на субботу ты отрываешь онемевшее ухо от подушки и, повинуясь какому-то неясному инстинкту, начинаешь неуклюже выпрастывать ноги-палочки и руки-ножницы из-под одеяла, чтобы вопреки всякой логике покинуть постель. Плетешься в прихожую, напяливаешь бомбер поверх birthday suit, упрямо пихаешь ноги в зашнурованные кроссовки, каждым движением травмируя индустрию моды, прячешь хаос на голове под бейсболку — хотя очевидно, что шансы встретить другого человека ничтожны, — и, все еще протирая глаза, выходишь на балкон, где в бледно-сером квадрате лунного света стоит пыльное плетеное кресло и зияет теплая бездна бесснежного февраля.
Ты смотришь на непривычно чистое городское небо, распахнутое над твоим гулким двором и вбирающее в себя все ночные звуки, от хлопка багажника и сморчка в бумажный платок в квартале отсюда до нервного всхрюка из соседней квартиры. Черный космос пересекают прозрачные мазки перистых облачков, быстро скользящих от одного дымохода к другому и буквально переживающих свой звездный час в глазах бессонных зрителей вроде тебя. Желтые фасады соседних домов, наполненных отдыхающими неокортексами и работающими сердцами, отдаленные силуэты старого города и неподвижные безлиственные лапы худеньких деревьев, выигрышно подсвеченные фонарями, робко огораживают окоем, словно стараясь скрыть от тебя лежащую в основе всего холодную пустоту. На одном из темных балконов горит экран телефона, освещая озадаченное лицо, и на невидимом клочке огментированной реальности плывет задумчивый Волопас, тщетно пытаясь заарканить звезды Неккар и Арктур в летучий целлофановый пакет.
Окончательно проснувшись, ты начинаешь догадываться, в чем дело, и почему твой чуткий внутренний ассистент столь категорично вытащил тебя из твоего приятного бессмысленного сна: впервые за много-много лет за жирными точками Бетельгейзе и Ригеля, за мерцающими созвездиями Ориона и Тельца ты различаешь блеклый, но совершенно реальный — точь-в-точь как в тот бездонный морозный день, когда ты задрал голову по дороге в детский садик и замер посреди обледенелой тропинки — еле-еле заметный, но грандиозный одним своим присутствием следущий виток твоей галактики.
Следующий виток Млечного пути, который ты наблюдаешь за ближними звездами, словно дом соседа по даче Сережки, следующий по переулку, торчащий из-за сочно-зеленых яблонь и криво-условных изгородей с огородными чучелами. Луна с яркой каемкой и дочерна закопченным дном, словно бабушкина чугунная сковорода, служившая верой и правдой с середины 50-х и до сих пор годящаяся для жарки фирменного пирога с капустой на день рождения — неподвижно висящая над раковиной, все еще горячая он недавней готовки и источающая приятный запах еды. Яркая точка международной космической станции, плавно и быстро двигающаяся по небосводу, описывая дугу над двором с аккуратной мусоркой и компактной парковой, где идет третий световой год твоей иммигрантской жизни — идет чуть медленнее, чем у них, там, наверху, в тесном и напичканном аппаратурой пространстве, где стоимость квадратного метра лежит на границами бессмысленности и бесконечности, где каждое движение имеет глубочайший научный смысл — даже импульсивное почесывание волосатой спины через футболку с пятном от уплывшего из тюбика борща.
Мигающий огонек самолета, ползущий через invraisemblable чистое звездное городское небо, словно дачная муха по стене пустой послеполуденной кухни, где густая пыль стоит в жестких солнечных лучах, тянущихся из дедушкиной мастерской и окон гостиной, где ты стоишь в неподвижности полудня, в нерешительности глядя на шкаф с посудой, где — ты знаешь точно — бабушка прячет десертные конфеты. Стоишь не шевелясь, впитывая пустоту и безвременье, отражаясь одним рыжим вихром в гладкой части бабушкиной исторической сковороды и всем своим остальным голодным долговязым существом — в лакированной дверце шкафа, в доступном только тебе замороженном моменте между двумя прыжками секундной стрелки на настенных часах, между двумя махами маятника и двумя маршами хорошо знакомых голых ног в шортиках за окошком.
Ты стоишь
озадаченно глядя на изрытую кратерами поверхность еще не освоенной планеты, на беззвучно парящий над ней орбитальный модуль с одиночеством внутри, на яркую полоску поднимающегося над кромкой кратера Скиапарелли Солнца, на очертания будущего, на качающиеся под порывами неотличимого от настоящего ветра верхушки сочно-зеленых запущенных кустов, на торчащие из моря зелени колышки соседской изгороди, на смешно болтающиеся головы и лапы огородных чучел, ты смотришь на Сережкин дом, с трудом различимый за буйно разросшимся бурьяном, проникаешь взглядом сквозь заросли и кущи, необычные и часто неуглеводородные, сквозь пылевые кольца и пояса астероидов, сквозь наслаивающиеся друг на друга полосы темноты и радиошума, сквозь искажения пространства, гравитационные линзы, потерю данных, математические ошибки и статистические погрешности, сквозь толщу времени и сложенную несчетное число раз мембрану граничащей с началом всех начал видимой вселенной, сквозь мерно волнущиеся массивы пустоты и изредка мелькающую в просветах между ними обшарпанную вагонку мироздания, стоя посреди солнечного пустынного дачного переулка, глядя на стену соседнего дома и беспрестанно случаясь, случаясь, случаясь вместе с фразой «Серый, выходи!» и всем окружающим миром одного из неразмеченных дней августа 1996, где вечность загадочным образом просочилась в стремительно иссякающий остаток школьных каникул.