1
Каждый год в день своего рождения она присылала мне открытку. Так она напоминала о себе, о беззаботных временах нашего детства, юности.
В последний раз я получил весточку девять лет назад из Японии. На открытке запечатлена уютная бухта небольшого японского портового города и солнечный закат.
Она знала, каким образом растревожить мою память, мои чувства.
Мы жили у самого моря в одном подъезде пятиэтажного дома. Я на пятом, она на третьем. Курортный эстонский городок притаился на берегу неглубокого Рижского залива, где летние балтийские месяцы казались тёплыми и приветливыми, а в окно своей детской комнаты я часто наблюдал, как красное солнце скатывалось на запад и с шипением тонуло в водах залива.
Наверное, мы знали друг друга с первых осмысленных дней. Я не спеша спускался лестничными пролетами и через решетку перил подсматривал за дверью её квартиры.
Дверь открывалась и на площадку выходила Лена, маленькая девочка с двумя шелковыми бантами, в клетчатом сарафане, белом свитере и белых колготках.
Следом выходила её мама с неизменно строгой прической, в легком сером пальто и глубокой сумкой на согнутом локте. В сумке лежала толстая умная книга, которую, надев очки и пристроившись на скамейке у детского дворика, мама читала. Настолько увлеченно, что нам с Леной удавалось выбрать момент и сбежать на поляну, где слышался прибой залива, а ветер был соленым на вкус.
Там я рассказывал Лене, как каждый вечер солнце погружается на дно моря, а она смотрела на меня, улыбалась и говорила, что я ещё ничего не знаю. А мне было хорошо, от её присутствия, от того, каким огромным, непостижимым был мир вокруг меня, о котором я ничего не знаю.
2
В нашем небольшом городе было две русских школы, одна за мостом в старом городе, за речкой, впадавшей в залив. Другая почти рядом через три остановки, глядевшая своими большими задумчивыми окнами на берег, и мы пошли в одну школу, в один класс. Она сидела за второй партой среднего ряда, я за предпоследней партой первого, у окна.
Окна были огромными, низкими, и я подолгу разглядывал берег залива. Как пенятся белые гребни морского прибоя под тяжелыми осенними тучами, и как без конца сыпал первый снег, укрывавший толстым покрывалом желтую прибрежную траву.
После уроков Лену забирала мама и увозила на машине в старый город за мостом на кружок бальных танцев. После танцев Лена посещала бассейн, музыкальную школу и репетитора по иностранным языкам. Я часто слышал, проходя мимо дверей квартиры, как Лена играет на фортепиано и поет.
А потом приехал её папа из очередной заграничной командировки, и как-то Лена сказала, что родители решили сменить квартиру.
Лена переехала в старый город за мостом, перешла в другую школу, и мы перестали видеться.
Всякий раз, когда я перебираю открытки от Лены, я вспоминаю именно тот день. С него началось моё осознанное уединение.
Странно, на сколько рано разошлись наши дороги. Город наш маленький и нельзя сказать, что я ничего не знал, не слышал о Лене. Но сегодня мне кажется неестественным моё одиночество. Словно в моём безусловном выборе было что-то ещё. Именно то, что было выше моей воли. То чему я безусловно подчинился. И удивительно, насколько Лена сумела угадать моё состояние, и не вмешиваться в него.
3
Мы росли. Я видел Лену на концертах в большом актовом зале нашей школы, куда она приезжала со своим танцевальным кружком. Затем я находил её фотографии в городской газете, выходившей на эстонском языке, когда Лена принимала участие в соревнованиях по плаванию.
В белом спортивном костюме с красными лампасами и синих кроссовках, с ровными распущенными волосами и чёлкой на больших глазах, она была красавицей, и я в тайне тосковал по её голосу. Но уже в те отроческие годы я ловил себя на мысли, что скучаю не по самой Лене, а по её образу, к которому никак не мог прикоснуться.
Вскоре произошел развал страны и многое в жизни наших родителей изменилось. Однажды, когда я выбежал из подъезда, меня окликнули по имени из открытого окна редкого в то время японского автомобиля. За рулём сидела Лена и улыбалась. Я сел на пассажирское сиденье и без труда определил её запах из калейдоскопа ароматов духов. Она была в легком цветном шелковом кимоно, играла инструментальная музыка и мы поехали на нашу поляну на берег залива, где ещё совсем недавно гуляли, взявшись за руки детьми.
В тот вечер Лена сказала, что её папа атташе посольства в Японии, и вся семья должна перебраться из Эстонии в Россию. Завтра они навсегда переезжают в Ленинград.
- Ты приедешь ко мне после школы? - спрашивала Лена и её пальцы скользили по моему лицу. – Я буду тебя ждать и мы вместе уедем в Японию.
- Я не знаю, - растеряно улыбался я и прятал глаза, а Лена с какой-то откровенной тоской ловила мой взгляд.
- Я знаю, что ты ничего не знаешь…, - сказала она мне тогда в первый раз фразу, которую повторяла за тем в каждой открытке, когда снова и снова звала меня.
4
А жизнь, между тем, разгонялась с каждым днем. Перемены свистели в ушах, словно штормовой ветер.
Как-то вдруг, все взрослые одновременно заговорили о боге.
Для нас в Эстонии это не было новостью, мы с детства с интересом подсматривали, как эстонцы отмечают своё католическое Рождество. Но наблюдать и оценивать набожные выражения на лицах своих родителей, было непривычно. К тому же, я с легкостью определял фальшь в этих религиозных проявлениях. Религия не была силой души, а какой-то последней соломинкой, за которую хватались внезапно осиротевшие представители русской общины в Эстонии.
Но я в своем родном эстонском городе, на берегу залива отнюдь не чувствовал себя сиротой. Это был мир который я знал и любил.
А всё что я не знал, не понимал, лишь чувствовал, сосредоточилось в солнечном огненном закате. Солнце по прежнему каждый вечер с шипением скатывалось в волны залива и там поселился образ Лены. Так было безопаснее и надёжней.
Иногда я закрывался в комнате, брал карандаши, краски и рисовал Лену. Но рисунки получались примитивными, мне становилось тоскливо, я ощущал опустошение и убегал на поляну где ждал закат.
Когда солнце касалось морских волн, я чувствовал присутствие Лены, узнавал её загадочную улыбку и успевал сказать ей пару слов.
В сущности, этот нехитрый ритуал и стал моей религией. И удивительно, как тонко та, настоящая, живая Лена это почувствовала и поняла, и каким образом я сам превратился в частицу её собственной души.
5
Вскоре наш маленький город начали посещать те самые люди, о которых мы много слышали, но редко встречали прежде. Они приезжали с запада, с тех мест, куда садилось солнце каждый вечер, и потому сделались объектами особого любопытства.
Немцы, датчане, голландцы, англичане, шведы, гуляли улицами старого города, много фотографировали, пили кофе и скупали недвижимость. Они принесли с собой не только культуру, но и технологии, которыми поражали наше воображение и мы, невольно, стали подражать их манерам.
Но, откровенно говоря, я всегда чувствовал непреодолимую дистанцию между нами и задумался, где и каким образом она образовалась.
Оказалось, немцы приезжали в мой город не просто так. Старый город был частью старинной ганзейской культуры. Германские торговцы Ганзейского союза были основателями города. Через старые Таллиннские ворота, мощеными мостовыми по узким улочкам, когда-то давным-давно проезжали торговые караваны, закованные в доспехи рыцари германских орденов. Гуляя этими улочками теперь, веками спустя, немцы стремились ощутить сакральную связь со своими истоками.
Эстония сумела сохранить архитектурное наследие Ганзы, частью которой была сама, и германцы прониклись благодарностью и доверием к эстонцам.
А потомки украинских переселенцев советского периода почувствовали себя посторонними. У моих родителей, друзей, знакомых, чья родина осталась далеко в украинских степях, не оказалось ничего, что связывало их с католической культурой и Ганзейским торговым союзом.
6
А летом приехала Лена. Она уже была студенткой первого курса Ленинградского технологического университета.
Мы увиделись случайно. Был вечер, она сидела с подругой в прибрежном кафе, в джинсах и обыкновенной тельняшке на голое тело и мы встретились глазами, когда я проходил мимо. Удивительно, насколько нам не нужно было слов. Мы чувствовали друг друга в пространстве. Я остановился и смотрел на неё через стекло, а она смотрела на меня. Мы были в нескольких шагах друг от друга, но между нами уже пролегла бесконечность, словно мы жили в разных мирах.
Лена сильно повзрослела за последний год. Лицо вытянулось, запястья сделались тонкими, кисти рук и длинные музыкальные пальцы подчеркивали грацию манер, когда она откидывала ими длинные прямые волосы, а простая тельняшка на острых худых плечах лишь выдавала её очаровательную юность. Груди были высокими, и вся она казалась слегка развязной, но в глубине её голоса я легко угадывал неразделенную тоску.
Мы провели вместе несколько дней. Часами лежали на теплом песке, слушали прибой и крики потревоженных кем-то чибисов. Она говорила о Петербурге, современных технологиях и мечтала о переезде в Японию.
- Ты поедешь со мной! - улыбалась она. – Я буду технологом на огромном японском производстве микросхем, а ты каждый вечер будешь встречать меня!
- И ты в это веришь? - удивлялся я.
- Я не хочу верить, я хочу твердо знать, что ты приедешь ко мне! - сердилась Лена.
Тогда я почувствовал, что в нашей жизни это был последний рубеж, последнее мучительное противостояние в выборе между догмой и разумом, когда человек окончательно склоняется к разуму.
- За несколько лет в Питере я не встретила никого, кто бы заслужил своё нормальное существование верой, - грустно призналась в тот день Лена. - Можно, конечно, верить в силу, практичность, талант своего руководителя. Но, опять-таки, это уже не вера, а разумный выбор.
- Не знаю, Лена. Я не знаю… - отвечал я, разглядывая её красивые глаза. - У нас есть родители, предки, родина, разве этого мало?
В те секунды я раздумывал над тем, насколько она была сильнее меня, как легко превосходила меня во всем.
- Я знаю, что ты ничего не знаешь! - смеялась она.
Это был последний наш вечер, я начал избегать встреч с Леной.
Ещё несколько дней она искала меня, ждала у подъезда, часами просиживала в кафе, на танцплощадке и в варьете. И вскоре она уехала домой в Питер.
7
«Я знаю, что я ничего не знаю», этот силлогизм приписывают Сократу. Нет достоверных источников подтверждающих авторство, но в том, что он произнесен философом, сомнений нет.
По глубине своей, совершенно недооцененное умозаключение. Ценность которого заключена в примере психологического восприятия бытия. Осознанном забывании своих практических истоков. Стремлении совместить практически несовместимые противоположности, между которыми в реальной жизни пропасть – «я знаю» и «я ничего не знаю».
Очевидно, ещё во времена античности обратили внимание, что «я знаю» и «я ничего не знаю» могут перетекать друг в друга, но, объединившись, утверждение «я знаю, что я ничего не знаю» пессимистично и по философски глубоко бездеятельно.
Что есть «знаю»? Это практический опыт, навыки, воспитание, наука. Область «знаю» заключает в себе понятные нашему разуму алгоритмы. «Знаю», это личность, осознание собственного «Я».
«Я знаю» расщепляет атомы и готовится к 2050 году колонизировать Марс…
А что есть «не знаю»? Это всё, что не входит в круг наших знаний, то чем мы не являемся, чем себя не воображаем. То о чем не имеем конкретного реального знания и представления, включая наше будущее.
Впрочем, я должен был понимать и видеть, каким образом Лена все годы нашего взросления шла к высотам своего «Я знаю». Но то, чего я не понимал, не знал, я безошибочно предчувствовал. К своему удивлению я обнаружил, что во мне развилась интуиция.
Очевидно, подобные метаморфозы превращения, колебания маятника, и наблюдали древние греки, и можно только гадать, каким образом и насколько философия была на заре цивилизации продолжением обыкновенной человеческой психологии.
В какой-то момент, я интуитивно осознал, что не должен возвышаться над своей средой, над собственным естеством.
Даже Лена безоговорочно принимала меня тем, кем я был.
8
Впрочем, Лена права. Чтобы стать человеком, следует вступить в безжалостную, нечеловеческую борьбу. И чаще всего, эта борьба за человеческое существование происходит на уровне наших животных инстинктов. Вот тут происходит неизбежное противоречие, которое, в конце концов, приводит верующего человека в тупик, к грехопадению. Удивительно, на сколько тонко духовный человек осознает собственную греховность и стремится к покаянию.
Но разумные люди иного склада. Они ведут себя рационально - рубят головы церквям, объявляют себя атеистами, стремясь освободиться от духовных оков и высвободить животные начала для борьбы за собственное человеческое достоинство.
И всякая борьба заканчивается каким-то итогом. Если человек, группа людей, добиваются желаемого положения, когда внутренние животные страсти удовлетворены, неизбежно происходит переосмысление духовных ценностей, их перерождение в новые формы, часто до того неизвестные.
Очевидно, с подобными проявлениями человечество в своей истории сталкивалось много раз. И разумная мысль находилась в поиске гармонии, выхода из тупика неизбежного противоречия между животным и духовным началами в человеке, между глубинами психологии и вершинами философии.
Да и среднестатистический обыватель испытывал «муки совести» не один раз. Отыщется не много людей, способных силою собственной воли и разума удерживать в себе равновесие. Такой баланс в большинстве случаев оказывается не стойким и человек скатывается в крайности противоположных проявлений.
К тому же, понятия религии, души, далеко не всегда были полноценными вместилищами человеческой духовности. Часто люди неверующие являют цивилизации неведомые прежде вершины человеческого духа. И случается подобное, когда освободившись от духовных догм человек способен бросить разумный вызов самому Господу. Наверное, именно потому государство стало светским, объявило себя свободным от пут религии.
Но каким бы справедливым не казался государственный уклад, каким бы мудрым не являлся Закон, животные страсти, выпущенные на волю рационального поиска, в конце концов, оказываются сильнее духовного смирения и светские государства подпадают под власть природы.
В сущности, с государствами происходит то же, что случается с людьми. С тем же обыкновением, когда власть уже не замечает за собой метаморфоз грехопадения. И можно лишь догадываться, кто кого стягивает в бездну – государства народы, или народы государства. Целые цивилизации, империи, достигали вершин культуры и под натиском животного начала приходили в упадок.
9
Ощущение животного начала в человеке с древних времен от пещерных рисунков бизонов, лошадей, медведей с человеческими головам, греческой мифологии, славянских русалок, леших, обрядов колдовства обращавших людей в животных, до наших дней в представлении религий сильно изменилось. Профессиональные историки называют эти явления тотемизмом и антропоморфизмом.
В целом, современная наука различает 7 отраслей духовных культур, которые следуют одна за другой по мере духовного роста человека: мистика – искусство – мифология – философия – религия – наука – идеология.
Однажды ранней осенью мы с мамой прогуливались по кленовой аллее. Кленовые листья уже зажглись красками осени, и мамино настроение было слегка лирическим. Она рассказывала о своих родителях, братьях и сестрах, своём детстве, проведенном где-то очень далеко в бескрайних украинских степях. Она говорила, что даже тут в Эстонии всегда чувствует связь с ними.
- Я боюсь, что ты не сумеешь стать моим наследником. Ниточка оборвется после меня и ты не сможешь развиваться дальше, - говорила мама. Она открыла сумку, достала записную книжку в дорогом кожаном переплете и мы присели на скамейку. - Вот, послушай, как замечательно писал по этому поводу Карлейль : «Раз пробудившись, мысль уже не засыпает более, она развивается в известную систему мыслей, растет от человека к человеку, от понимания к пониманию, пока не достигает своего полного развития, после чего эта система мысли не может уже более расти и должна уступить место другой».
Я как-то сразу понял, о чем говорила мама. Меня словно ударило током, я с тоской подумал о Лене и наконец, осознал то, что всегда предчувствовал. Если я останусь с Леной, если приму её предложение на переезд в Японию, это будет моим личным обрушением.
Именно исходя из такой логики сформулировал свой закон «отрицания отрицания» Гегель. И именно таким образом человек от «незнания» по ступеням восходит к вершинам «знания», что бы в один момент признаться себе – «Я знаю, что ничего не знаю» и скатиться в прежнее состояние глубокой мистики.
И моё отчаяние было в том, что Лена знала об этом. Она наслаждалась моим незнанием – «Я знаю, что ты ничего не знаешь…» - повторяла она. Я был её истоком, её душой, её корнями. Уехать с ней в Японию, означало заживо похоронить себя. А не уехать, бросить её одну, там, означало погубить её.
С тех пор каждый год я начал получать от неё открытки. Лена писала мне о японских высотах своего «Я знаю», сообщала о своих головокружительных профессиональных успехах, напоминала о нашей неразрывной связи и настойчиво звала меня.
А я интуитивно предчувствовал, что в один день эти напоминания о ней прекратятся навсегда.
10
Вскоре, в моей жизни произошло очень важное событие.
Как-то утром мама сказала, что они с папой решили уехать из Эстонии на родину, в украинские степи, ближе к родственникам. Я до сих пор не знаю, чего в этом решении было больше, её собственной тоски по родным, или жгучей материнской ревности к Лене. Возможно и то и другое. Мама догадывалась, на сколько прочным мог состояться наш с Леной союз. Но она остерегалась моей слабости.
Как-то несколько лет спустя мама призналась, что с ужасом представляла себе мой отъезд в Японию, она была уверена, что это билет в одну сторону.
А тогда в годы беззаботного отрочества я даже не подозревал, что о моей слабости она понимала намного больше, чем я мог себе представить. И если Лена чувствовала мою слабость, то мама знала, где она начиналась.
Впрочем, я с удивлением для себя подумал, что с легкостью уеду из Эстонии. Чехов с Буниным боготворили Украину «Оба мы восхищались Малороссией (тогда так называлась Украина)», писал Бунин.
Украинская степь представлялась мне загадкой, которую тут в Эстонии я уже не находил. Когда Эстония вновь сделалась частью Ганзейского торгового союза, она утратила частицу своего мистического очарования. Она сделалась красивой мраморной статуей и потому больше не интересной.
Меня манили дикие украинские степи.
11
В официальной истории культура прошла долгий путь от животных богов до богов в виде человека. Но тут, в украинской степи я не хочу ограничивать себя рамками культур и религий. Официальная украинская ментальность глубоко православная, идентичность украинской громады представляется мне православной общиной. И откуда было взяться чему-либо ещё? 1000 лет назад языческие общины причерноморских степей угодили в крепкие сети православной византийской идеологии. Возможно, это было благом для моих полудиких предков. Но христианская идеология представляется мне маятником на циферблате истории. Бесконечными замкнутыми амплитудами раскачивания от звериного начала к духовному совершенству и обратно, от духовных высот к животному грехопадению.
На мгновение маятник замирает в точке своей кульминации, чтобы неизбежно пуститься в обратное направление. Циферблат украинской истории развивается, скорее, не по закону спирали, а по закону маятника. Наша жизнь умещается в секунды, минуты, часы на циферблате и мы не часто задумываемся о механизме, приводящем стрелки в движение.
И тут, в украинской степи, отдыхая на вершине древнего киммерийского кургана, я вдруг подумал, что в современном мире животное начало в человеке это не просто зверь, а рационально мыслящий зверь.
В дикой природе сложно найти аналогии тому коварству, жестокости, подлости, жадности, на которые способен современный человек. Животное начало в человеке не просто звериное, оно дьявольское. Что его делает таким особенным? Очевидно, рациональный разум.
И что, кто может противостоять разумному дьяволу? Добро? Очевидно, только рационально мыслящее добро.
Когда религия превращается в идеологию, она становится иррациональной. Именно наша вера, догма, и есть тот инструмент, который отбрасывает нас к истокам. Запускает маятник вспять.
Так произошло с русской историей в начале ХХ века, когда русская вера с ужасом для себя постигла бездну грядущего капиталистического рационального зла. Неспособность противостоять грядущему злу и качнула маятник вспять.
Духовность должна быть мыслящей, подвижной. Духовность не должна быть неподвижной точкой, она должна поспевать за движением рационального зла.
Примерно так рассуждал Толстой. В таком направлении был ход его мыслей «в келье под елью», когда он стремился убежать от догмы. «Если люди злые объединяются, чтобы творить зло, тем более люди добрые должны объединяться, чтобы творить добро»… Толстой чувствовал этот заколдованный путь православного маятника и смутные мечты о райской жизни, о вечном царстве Бога на земле представлялись ему недостижимыми.
Но тут, в украинской степи, я не хочу повторять его путь и не потому что считаю себя особенным, а затем что чувствую, как украинская духовность замерла где-то в далеком прошлом. Как она трагически не оформилась в своем развитии, словно она оказалась вне движения маятника, вне спирали, вне циферблата. Эту «замершую беременность» чувствовал и бунинский Арсеньев: «Прекраснее Малороссии нет страны в мире. И главное то, что у неё теперь уже нет истории, - её историческая жизнь давно и навсегда кончена. Есть только прошлое, песни, легенды о нем – какая-то вневременность. Это меня восхищает больше всего»
Этим бунинским восхищением Украиной проживали целые поколения, пока Украина пребывала частью русской культуры. Для русской культуры Украина была напоминанием чувственным, интуитивным переживанием своего собственного давно угасшего прошлого. И с такой же неизбежной ясностью представляется сегодня современная духовная пустошь украинской степи, её несформировавшаяся юность, когда Украина попыталась обособиться, отделила себя от русской культуры и неизбежная русская ревность, следом.
«Знать своё или, скорее, что не моё – вот главное искусство», - говорил по этому поводу Толстой.
А между тем, многие русские мыслители мечтали «загнать себя в ситуацию незнания». Одним из них был Достоевский, наиболее тонко чувствовавший раскачивание маятника христианства, приближение русской православной кульминации, русского тупика. И меня всегда удивляло, с какой легкостью он заглядывал из одной бездны в другую «бездна духа вверху и бездна плоти внизу». Возможно, такая способность явилась с высот его гения. Но, очевидно, одного писательского таланта мало. Прежде должен оформиться объект писательского исследования, должна открыться его взору бездна. Как заметил ещё Ломоносов, один из основателей Российской академии наук: Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне дна…
Древние греки давали созвездиям имена мифических животных - Медведицы, Овна, Козерога, Дракона... Очевидно, именно это обстоятельство вдохновило Канта - «Звездное небо надо мной и моральный закон во мне».
Таким астрономом был и Достоевский, когда изучал русские бездны добра и зла ещё прежде, когда они удивительно смешались, сделались чем-то целым, неизбежным движением маятника вспять, о чем он предупреждал в Бесах.
Сегодня можно предполагать, что для развития русской культуре на заре ХХ века не хватило знаний. Я боюсь слова «наука».
«В окружающей нас действительности столько истины, сколько в ней математики» - это известное изречение Канта кажется мне ущербным. Кант говорит лишь о том, что человек способен извлечь из окружающей действительности ровно столько истины, на сколько он способен её постичь. Всё что остается за пределами математики, науки, человеку недоступно. И можно лишь гадать, насколько в этом полумраке науки современный человек не сбился с обозначенного самому себе пути. Насколько он приблизился к идеалам творца, созидателя. В противном случае, маятник современной цивилизации неизбежно качнется вспять, и остановить его полет будет невозможно.
Тут, в украинской степи, на вершине киммерийского кургана, мои размышления могут показаться надуманными, самоуверенными. Но древние степняки насыпали курганы на возвышенностях, с которых степная округа просматривается на десятки километров во все стороны и мне сложно ошибиться.
Принцип маятника показался особенным в сравнениях не только мне. Современные специалисты применяют принцип маятника, когда объясняют смену отраслей культуры при сохранении культурной инерции стрелки циферблата и отмечают в развитии культуры тенденцию рационализации каждой из фаз развития, которая ограничена способностями человеческого разума. Потому развитие происходит не линейно, а скачкообразно: мистика – искусство – мифология – философия – религия – наука – идеология. А человек с периодическим постоянством маятника скатывается в иррационализм.
Но каким бы засвеченным не казался украинский небосвод, каким бы непонятным, чужим, тёмным не представлялся украинский характер, пусть это будет всего лишь ситуацией современного незнания. Началом поиска и долгого пути.
Это первым греческим драматургам приходилось нелегко. Шекспир уже шел по их стопам, из следа в след.
Впрочем, и в украинской степи легко отыскать мотивы по которым можно уверенно передвигаться во мраке – Нiчь яка мiсячна, зоряна ясная, Видно хочь голки збирай…
Украинская песня в подавляющем большинстве народная. Её автор коллективный, её исполнение хоровое. Многоголосица украинской песни гармонична, целостна. И напоминает, прежде всего, общину, согласие друг с другом её исполнителей. Украинская песня это образ общинной степной истины, правдивости, где каждая строка отзывается в душе каждого украинца.
В украинской степи нет ощущения бездны. Теплое звездное небо над головой, теплая живая земля, блестящая в лунном свете озерная зябь где-то вдалеке и разнообразие ночных звуков. Впечатление непостижимой вечной загадки жизни. Эту картину люди запечатлели в песне. Украинская песня ограничена высотами философии, она построена на впечатлениях от реальной жизни, природы. Она вырастает из глубин человеческой психологии. Человек чувствует природу кругом себя, наблюдает. В песнях он копирует природу, многообразие ночных звуков он воспроизводит в хоровом исполнении без музыкальных инструментов. «Тиха украинская ночь» и она наполнена тайнами, загадкой. Это волшебство украинской ночи мы и ощущаем в украинской песне.
Но обособиться от природы украинская песня не может. Всякая попытка духовного осмысления удивительно ограничена в своих интеллектуальных возможностях. И украинская песня с грустью это осознает – «Туман яром, туман долиною, За туманом нiчого не видно…» Эти строки, безусловно, были написаны моими предками, они зеркало моего собственного состояния «я ничего не знаю».
И всякий поиск своего человеческого места среди окружающего великолепия природы в украинской песне неизбежно приводит нас к обыкновенной человеческой страсти, взаимоотношениям между парубком, казаком и дивчиной.
Как удивительно заметил Герман Гессе – «То, что мы называем страстями, это не сила души. Это всего лишь трение между душой и внешним миром»… Таким трением и были народные песни.
Вся цепочка взаимоотношений в украинской народной песне удивительно построена без духовных посредников, без морали. В ней не чувствуется нравоучений отцов христианской религии, скорее наоборот. От глубин психологии к высотам человеческой любви проложена короткая и прямая дорога. Этот эффект, скорее всего, достигается подсознательным обожествлением природы. Мужское сильное основательное начало ассоциируется с роскошным деревом, с дубом. Женское с источником, водой. Человеческие страсти имеют какое-то отношение к колодцам, крыныцям.
Очевидно, украинская песня формировалась в эпоху позднего распада язычества и возникновения славянского христианства, когда великие боги дикой природы уходили в тень, а славянский Христос, рассвет культуры, ещё только постигал окружающий мир. Удивительный в простоте своей мир человеческой духовной свободы на заре христианства отпечатался в украинской песне. Это та самая «ситуация незнания» о которой мечтал Достоевский сознававший, что все вершины достигнуты, апогей уже пройден и маятник неизбежно полетит в обратном направлении. «Самые серьёзные проблемы современного человека происходят оттого, что он утратил чувство осмысленного сотрудничества с Богом», - скажет он.
12
В последнем своем письме Лене я писал -
«…Насколько украинская песня сохранила в себе пример такого простого человеческого сотрудничества с Богом, настолько эта идея до сих пор в своем младенческом неосмысленном состоянии пребывает в украинской смутной мечте.
Я очень мало знаю о древнем дохристианском периоде истории моих славянских предков. Артефакты скупы, письменных, архитектурных источников недостаточно, свидетельства античных исследователей немногословны. Из всего что известно, официальная история стремится слепить подобие научной доктрины, идеологию, в рамках которой я невольно тут оказался…»
Вскоре, я получил последнюю открытку от Лены:
«…Я чувствую, как ты бьешься в скорлупе своего незнания. О боже, как я знаю, что ты ничего не знаешь… Ты должен приехать ко мне в Японию, увидеть и насладиться вместе этой вершиной человеческого познания законов природы.
Я всегда буду ждать тебя, твоя Елена».
Внизу был адрес:
Город Минамисома, префектура Фукусима, Япония. 10 марта, 2011 года.