III Часть.
Летом 53-го года самая главная новость: Берия Л.П., главный помощник и лучший друг Сталина, оказывается был английским шпионом и всю жизнь мечтал о свержении социализма и порабощении страны СССР, в которой мы жили. Только великий Сталин препятствовал осуществлению его планов. Но вот теперь после смерти Сталина Берия разоблачён. Берию арестовали и в декабре, а может быть и сразу после ареста расстреляли.
Школа, куда я пошёл осенью в третий класс, была намного хуже моей первой школы. Школа располагалась в деревянном бараке с длинным коридором, по бокам которого были комнаты. Всех учеников она не вмещала и поэтому учились в две смены. Мне досталась вторая смена. Было очень неудобно. Утром допоздна спал. Домашнее задание готовить было некогда. А после обеда надо было идти в школу. Зимой возвращались затемно.
В третьем классе принимали в пионеры. Состоялся обряд посвящения в пионеры, нам повязали красные галстуки и мы стали людьми другого качества. Нас научили приветствовать друг друга по пионерски. Года два на полном серьёзе мы здоровались друг с другом, поднимая ко лбу руку. «Салют», - «Салют».
На переменах пацаны за школой играли в лянгу. Лянга – кусочек меха с кожей, к которой пришивают свинец для тяжести. Лянгу подбрасывали ногой, когда она падала её снова подбрасывали ногой. Кто больше раз подбросит в разных положениях, тот и выиграл. Каждое положение ног имело своё название. Играть в лянгу почему-то строго запрещалось. Если учитель находил лянгу, он её отбирал. Эта игра развивала ловкость и реакцию и запрет, глядя с сегодняшнего дня, непонятен. Некоторые пацаны были классными виртуозами.
Ещё играли на деньги. Складывались по несколько монет (кстати, стакан семечек стоил рубль), монеты клали столбиком решкой вверх и, прицелившись издалека, бросали в этот столбик пятак. Кто сбивал монеты, тот их забирал. Если в монеты никто не попадал, то по столбику били пятаком. Чей пятак был ближе всех к столбику, тот бил первым. Перевернувшиеся на орла монеты забирали. В ходу была игра в ножички. А ещё модно было ходить на ходулях. Сейчас в эти игры не играют.
Для жителей посёлка интенсивно строились щитовые бараки. Комнату в бараке обещали и отцу. Был уже октябрь и жить в сарае становилось неуютно. 27-го октября выпал первый снег. Чтобы нашу комнату не заняли другие, отец с матерью решили занять её самовольно. Ночью мы проникли через окно в комнату и там дежурили по очереди целую неделю, охраняя наши квадратные метры. Напуганная раскулачиванием, нищетой и голодом, сталинскими репрессиями, войной, бесправием и беззаконием мать вздрагивала от каждого стука. При каждом звуке её чудилось, что пришла за нами милиция. Что вот сейчас ворвутся, спросят: на каком основании мы находимся в этой барачной комнате и повезут всех в тюрьму. Но всё обошлось.
Потом так же самовольно, по принципу «Кто первый встал, того и тапки» родители заняли сарайчик во дворе. В сарайчике поселилась коза с козлятами. Коза была прожорливая, но молока не давала. Каждый день я ходил на хлопковые поля и рвал козе траву. Коза съедала мешок травы и за это давала стакан молока в день. Козе было неплохо и колхозу было хорошо, так как я бесплатно полол хлопковые поля. Плохо было только мне. Летом отец накосил сена для козы.
Я помню знойный июльский день. Отец косит сухую выжженную траву у склона горы. Я сильно хочу пить. Воды нет. Отец меня учит, хочешь пить – перетерпи, и легче потом будет переносить жару. Выпьешь, вспотеешь и ещё хуже захочется пить. Этим советом я потом пользовался всю жизнь.
Так как коза не оправдала надежд родителей, её вместе с сеном продали и завели поросёнка. Свиней держали все, кроме мусульман. У бараков стоял характерный запах свиного стойла, а в коридоре барака было черно от мух. Размахивая полотенцами, мать время от времени выгоняла мух на улицу, но они всё равно залетали, норовя прыгнуть в тарелку с супом.
День, когда резали свинью, был одновременно и праздником и днём траура. К свинье привыкали. Привыкала и она к матери, ведь та её кормила. И вот приходит последний час нашей свинье. Холодильников тогда не было. Мясо частично продавали, частично жарили и заливали топлёным салом, частично солили. Первые дни мяса ели до отвала.
С пятнадцатого сентября до начала декабря школы на юге Киргизии закрывались и все от мала до велика направлялись на сбор хлопка. Нам, малышам, выдали специальные фартуки, мы должны были вырывать из коробочек хлопок и складывать его в фартук. Через полчаса работы нагнувшись болела спина, фартук тянул вниз, колючие кончики коробочек травмировали пальцы. Солнце пекло. Очень хотелось пить. Настоящая рабовладельческая плантация. Собранный хлопок надо было нести на приёмный пункт, где сытый приёмщик взвешивал тюк и записывал в книжку. В самый первый мой выход на поле меня никто не проинструктировал, что делать с хлопком. Первый собранный урожай я высыпал на площадке, не сдав его приёмщику. За собранный хлопок платили символическую сумму. Меньше всех в тот первый раз получил я, ибо мой труд не засчитали. Уже опытным «хлопкоробом», лет в пятнадцать я умудрялся собрать в лучшие дни до ста килограммов хлопка за день. Весь собранный хлопок на себе за километр переносили на приёмный пункт. За сто килограмм я получал 20 рублей, на которые можно было купить аж два арбуза.
Вот самолёт опрыскал соседние поля специальной отравой. Там кусты хлопчатника погибли, с них облетели листья. Поле стоит белым, готовым к машинной уборке. Потом пройдёт хлопкоуборочная машина и высосет своими пылесосами хлопок с кустов. Не дожидаясь машиной уборки, ребята перебегают на богатое соседнее поле и собирают «белое золото», не догадываясь, что нещадно травят себя.
Отец купил дешёвый радиоприёмник «Москвич». Мощности дизельной местной электростанции не хватало и напряжение в сети было низким. Поэтому приёмник нормально работал, только когда все уже спали, отключали свет и напряжение повышалось. Самые интересные передачи, в том числе и детские, приходились на вечер. Приёмник еле-еле говорил и мы слушали передачи прижав ухо к корпусу.
Учился я так себе. Тройки, четвёрки. Однажды машинально подправил четвёрку в тетради, учительница обиделась и переправила мне четвёрку на единицу. Уроки я часто делал на перемене. Прочитаю быстро на перемене из учебника заданный урок и если вызовут, отвечаю. Как-то по литературе было задание выучить отрывок из «Руслан и Людмила». Ну, я ненароком выучил раздел «Бой Руслана с головой» и потом рассказывал целый урок чуть ли не половину поэмы. На второй день учительница, а было это в четвёртом классе, опять вызвала меня к доске и опять просит рассказать отрывок из поэмы. Опять я рассказывал целый урок. Оказывается, она пригласила завуча школы и хотела похвалиться своим учеником.
Взяться как следует учить уроки меня побудило торжественное собрание учеников или как тогда говорили «Линейка», на котором лучшим ученикам вручали ценные подарки. Было завидно и обидно. С этих пор, с конца четвёртого класса и до окончания школы я был в числе лучших учеников, а школу окончил с серебряной медалью, и был первым медалистом из всех выпусков учеников Кочкор-Аты. Школ потом построили две, большие двухэтажная и четырёхэтажная. На четырёхэтажной школе могли бы поместить мемориальную доску, что мол первым медалистом этой школы был такой-то и такой-то. Мемориальной доски конечно нет, и учителя уже кто разъехался, кто умер и то, что когда-то 50 лет назад учился такой-то ученик, не помнит никто.
В конце лета отец уезжал в соседний областной город Андижан за учебниками для следующего класса. Такой день, когда отец уезжал в город за покупками длился необыкновенно долго. Я ждал возвращения, выходил на дорогу, теребил мать. Но отец всё не приезжал. Наконец он появлялся в доме и раскрывал сумку. Усталый и почему-то недовольный отец доставал покупки. Новенькие книги приятно пахли. Я читал учебники, как сейчас читают детективы.
Жить становилось легче. Тем не менее, в школу я ходил в ботинках из состава спецодежды нефтяников. Отец с работы принёс самые маленькие ботинки, которые были на три номера больше моей ноги. В фуфайке и в спецовочных ботинках я и ходил в школу.
Жизнь в посёлке развивалась. Появились и первые покойники. Вот мимо окон школы с похоронной музыкой духового оркестра пронесли гроб. Я смотрел через окно и это печальное событие мне казалось почему-то праздником. Далеко за посёлком, у подножия горы появились первые могилы. Теперь это кладбище разрослось, а дома дошагали до самых могил.
Вечером на крыльце барака собирались взрослые, говорили о водородной бомбе неслыханной силы и рассуждали, каким будет Кочкор-Ата через двадцать лет. 1975 год представлялся тогда очень далёким, бесконечно далёким будущим. Говорили, что в Кочкор-Ату подойдёт железная дорога. Пройдёт двадцать лет, потом ещё тридцать. Железной дороги не появится. Вырастут сады и когда-то пыльный посёлок превратится в зелёный городок-оазис у подножия высушенных гор. На карте появится маленький кружёк с названием «Кочкор-Ата».
Недалеко от нашего барака бульдозер вырыл большую яму. Яму заполнили водой. Получился бассейн, по-узбекски «хаус». В этом хаусе кишело от купающихся детей со всего посёлка. Вода смешалась с глиной, жёлтым бульоном плескалась между скользких берегов. После купания дети выходили грязней, чем до купания.
Как-то мать выпустила из сарая поросёнка. Поросёнок побегал, похрюкал, подбежал к хаусу, подскользнулся, бултыхнулся в воду и ушёл на дно. Мать запричитала: «Ой, помогите!». Поросёнка спасать никто не кинулся, все смотрели на воду. Где же его найдёшь на дне в мутной воде? Был поросёнок и нет поросёнка. Большая потеря. Но через минуту поросёнок вынырнул сам. Отфыркался и поплыл к берегу.
Первого мая и седьмого ноября, как водится, проходили демонстрации. До восьмого, девятого класса демонстрации воспринимались действительно как всенародный праздник, торжественный и весёлый. Первого мая посёлок расцветал красными флагами. И даже горы краснели от обилия маков. Потом демонстрации превратились в повинность, идти на них никто не хотел.
Зима в Средней Азии тёплая. Но и там бывают морозы, валит снег, надолго замерзают лужи. Санок у нас в семье не было. Коньков не было. Всё это считалось роскошью. А кататься хотелось. Под санки пацаны приспосабливали гнутые трубы. С горы на такой трубе летишь, как по ледяной трассе бобслея. Трубу ; дюйма я утащил с мехмастерской. А вот согнуть её сил не было. Я и так, и сяк. Наваливался всем телом. Тянул в сторону до изнеможения. Напрасно. Хорошо, помог отец и согнул из длинной трубы пространственную кривую, на которой, разогнавшись и встав на полозья можно было кататься.
На карманные деньги, которые мне давали в школу, я купил себе конёк, привязывал его верёвкой к ботинку и катался, как эквилибрист на одной ноге. Потом купил второй конёк. Конёк был другого размера и профиля. Зато на двух ногах на коньках кататься было удобнее.
Летом по посёлку бродили беспризорные ишаки. С виду смирные они стояли понурив голову, как будто ждали хозяина. Я взобрался на ишачка и стал его понукать. Ишак долго стоял. Потом вдруг бросился бежать к своему племени. У ишаков гривы нет. Держаться было не за что. Я сполз с его спины и со всего размаха ударился о камень солнечным сплетением. Минуты на две дыхание парализовало и ещё минут пять я судорожно хватал воздух. Желание ездить на ишаках пропало у меня на всю жизнь. Впервые на лошадь, да и то с опаской, я сел уже будучи пенсионером. Так запомнилось мне моё первое родео.
В Кочкор-Ате построили два кинотеатра: открытый летний и закрытый, в деревянном бараке. Летом у открытого кинотеатра играл духовой оркестр. Фильмы делились на три категории: плохой, хороший и про войну. Во время сеанса пацаны постарше перелезали через забор кинотеатра и смотрели кино нахаляву. Умудрялись попасть в кино без билета и в зимнем кинотеатре. Стоят за спиной контролёрши, потом прячутся за занавеской, потом шмыг в темноту зала и ищи ветра в поле. Попробовал и я попасть в кино без билета. Долго стоял за спиной контролёрши, потом спрятался за занавеску. И только хотел шагнуть в зал, как контролёрша схватила меня за шиворот и надрала уши.
Удавалось шустрякам стащить у торговцев-узбеков дыню или арбуз. Два-три пацана вроде бы выбирают арбуз, торгуются с продавцом, а третий сзади потихоньку откатит из кучи дыню и незаметно смывается. Меня подговорили как-то встать сзади и откатить арбуз. Но узбеки заметили вора. Бросились за мной. В меня полетели камни. Никогда в жизни я так быстро не бегал, как тогда. Было и страшно, и стыдно.
Началось освоение целинных земель Казахстана. Запели: «Едем мы друзья в дальние края, станем новосёлами и ты и я». Наконец в стране появился хлеб. Хлеб продавали на развес, отрезая от буханки нужный кусок. Ещё были очереди, но драки в очереди уже не было. Те, кто помогал разгружать машину, покупали хлеб без очереди. Поэтому каждый из пацанов старался влезть в число разгружающих. Стояли рядом друг с другом и по цепи передавали буханки хлеба. Случалось, что разгружающих было больше, чем основных покупателей.
В 1955-м году отец получил земельный участок и начал строить дом. Земельный участок был неровным, с холмом и оврагом. Несколько хозяев наняли бульдозер и разровняли площадку. Под холмом была чья-то древняя могила. После бульдозера по участку валялось много черепков глиняной древней посуды, которые потом при копке огорода попадались нам несколько лет. Кто там был похоронен? Древний монгол или может быть сам Чингис-хан? Ведь его могилу не нашли, да и как её найдёшь, если она попала под нож бульдозера.
В пятом классе был мой первый экзамен. Однорукий учитель математики Иван Иванович Романов в качестве дополнительного вопроса заставил меня в уме считать арифметическую задачу. Задача была трудной, сообразить я не мог. Кто-то из учителей экзаменационной комиссии пожалел меня, заступился и мне поставили пять.
У нас были хорошие учителя, хотя некоторые не имели даже диплома преподаватели. Видимо не диплом определяет квалификацию учителя, а его талант. К примеру, бездипломным учителем труда и по совместительству моим первым учителем немецкого языка был выселенный Сталиным из Поволжья Эмиль Эмильевич Керхер. Про меня он говорил отцу: «Этот будет разговаривать по-немецки». Его предсказание отчасти сбылось. По-немецки говорить я, правда, не умею, но читать в подлиннике немецкую литературу всё же научился. И сейчас предпочитаю читать книгу больше на немецком языке, чем на русском.
Иван Иванович, инвалид войны был строгий учитель. Его боялись за силу единственной правой руки и бесцеремонность в выборе наказания. Много лет спустя, когда я уже работал, я встретил Ивана Ивановича на улице и опешил, как пятиклассник. Он разговаривает, спрашивает о том, о сём. А я вроде как урок ему отвечаю. Вот что значит авторитет настоящего учителя.
Отношение к преподавателю может изменить какая-нибудь мелочь. Я не любил учительницу географии, худющую вредную особу по фамилии Чемериз. Однажды зимой я запустил в неё сзади снежок. Она обернулась. Я ждал, что она будет кричать, но она только улыбнулась. Во мне что-то растаяло от этой улыбки. С тех пор я уважал нашу географичку и она мне даже понравилась.
Летом с пацанами бродили по горам. Говорили с ударением на первом слоге: «Пойдём на!горы». Тот, кто повзрослее, зажигал окурок папиросы, важно дымил и уговаривал покурить тех, кто поменьше. Дымил и я. Но меня тошнило от дыма. Курить я так и не научился. Правда потом, в девятом или десятом классе пытался закурить, но удовольствия от этого не получил. Так и не стал курильщиком.
Во время одного из путешествий по горам на спуске я споткнулся и кубарем покатился вниз. Если бы не куст, росший на склоне горы, катиться бы мне, мешком с костями, метров триста-пятьсот. Все почему-то засмеялись. Меня же тошнило и во рту было горько. При спуске никогда нельзя ускорять шаг.
Если подняться на гору, то кажется, что за следующей горой должен открыться незнакомый вид. Мы поднимались на следующую гору, но за ней были всё такие же горы. Мы переходили ещё одну гору, но и там впереди лежали только горбы гор.
В то время суббота была рабочим днём. Вспоминается песня тех дней: «У каждой работы имеется срок. Суббота, суббота – хороший вечерок». Отпуск давали на две недели. Чтобы до зимы построить дом, отец работал каждый день без выходных до двенадцати часов ночи. Для изготовления глиняных кирпичей, для кладки и штукатурки отец нанял других рабочих. В остальном всё делали сами, работали и больная мать и мы с братом. Я помню, как мне надоел этот дом! Например, самосвал привёз гравий и выгрузил его на дороге. До вечера этот гравий мы с братом должны были перетащить на стройплощадку. Дом получился довольно большим. Вместе с верандой больше 100 квадратных метров. Первое настоящее жильё моих родителей.
Возвращается как-то с работы отец и говорит, что он нам принёс что-то интересное. Он распахнул фуфайку, внутри находился пушистый белый комочек. Это был щенок сибирской лайки. Назвали его «Шарик». Через месяц, в середине марта, когда мы копали огород, раздался заливистым колокольчиком щенячий лай. Это Шарик, охраняя свою территорию, лаял на соседей. Шарик жил у нас примерно с 56-го года до 66-го. Умный пёс, с хорошей памятью. Когда я учился в институте, то по полгода не был дома. Приезжал на каникулы, Шарик встречал меня лаем, потом узнавал и виновато вилял хвостом.
С пластинок и по радио, с соседней усадьбы звучала по пять раз на день песня молоденькой Зыкиной «На побывку едет молодой моряк». В моде были Бернес и Шульженко.
Летом 1957 года в горах, в 50-ти километрах от Кочкор-Аты проливными дождями прорвало дамбу отстойника, где на урановом руднике Майли-сай собирались радиоактивные отходы. Белая масса, напоминающая растворённый мел с гор потекла вниз по реке. Заполнила на многие километры русла каналов и арыков. Затопила поля.
Сосед бульдозерист участвовал в ликвидации аварии и что-то, почти по секрету рассказывал отцу. Все были озабочены. Хотя, пожалуй, всерьёз опасность никто не воспринимал. Нам только запретили подходить к белым арыкам. Да разве устоишь от соблазна. Белая глина подсохла и напоминала мел. Ею даже можно было писать на школьной доске. Не знаю, то ли от белой глины, то ли от какой-нибудь заразной болезни, но у меня на голове сзади выпали волосы. Меня срочно побрили. В это лето у меня была оригинальная причёска, без привычного кучерявого чубчика, с головой, как колено. Если это было радиоактивное заражение, то оно благополучно прошло, не оставив следа.
Помню, мы с отцом ездили в это лето в соседний районный центр в Узбекистане Пахта-Абад искать мне костюм для школы. Автобус остановился у бурлящей реки. Капитальный мост снесло водой. Через реку протянули канаты, на которые положили дощечки. Мы шли по подвесному мосту. Под мостом бесилась мутная река. Над волнами наш мост раскачивался, как качели и вроде не река неслась вниз, а мост летел вверх по реке. Брызги перелетали через дощечки. Голова кружилась.
В шестом классе я сидел за одной партой с украиночкой. Пухленькая девочка, недавно с Украины, с характерным украинским акцентом, она участвовала в школьной самодеятельности и пела: «Я шахтарочка сама, звуть мене Маруся. В мене чёрних брив нема, та я не журюся». Её так и звали «Шахтарочка», шахтёрка значит. Потом она уехала на Украину и я о ней больше не слыхал.
С другой девчонкой, немкой Кариной из ГДР (была такая страна, часть общей Германии) у меня случайно, сам не знаю как, завязалась переписка. Я писал на ломаном немецком языке, подбирая слова из школьного учебника, она отвечала на чистом немецком языке. Переписка продолжалась до 1964-го года, а потом внезапно прекратилась. Будучи в ГДР в 1981-1982 годах я вспоминал о ней. Но как её разыскать не знал. Потому что и адрес её к тому времени я потерял.
В 57-м году в школе организовали бесплатные завтраки для учеников до седьмого класса, неслыханная щедрость. На производстве ввели укороченную субботу. Теперь в субботу работали до 2-х часов. А потом субботу сделали выходным днём. Для стариков установили пенсии. Наконец-то государство перестало воевать с народом и повернулось к нему лицом.
Отец купил на базаре в Андижане подержанный велосипед. Велосипед был добротный и служил ещё лет двадцать. До этого я никогда сам не ездил на велосипеде. Пришлось учиться кататься уже длинным великовозрастным пацаном. Научился я быстро и вскоре мог кататься, не держась за руль. Но однажды, когда я со свободными болтающимися руками ловко крутил педали, нога соскользнула с педали, руль вильнул и я на всём ходу шлёпнулся на асфальт. Асфальт, как напильник содрал кожу с частей тела. Побитый и подранный доковылял я домой и уже никогда в жизни больше не мог ездить на велосипеде без рук.
В те времена на юге Средней Азии конопляный наркотик в виде гранул под узбекским названием «насвай» свободно продавали на базаре. Узбеки клали «насвай» под язык и балдели. Старая соседка по дому, пристрастившаяся к наркотику, дала денег и попросила меня принести ей с базара стаканчик насвая. По дороге домой я решил попробовать, что это за штука такая зелёная. Положил щепотку в рот. О господи! Как мне было плохо! Земля поплыла, в глазах потемнело, меня вырвало. Я еле дошёл до дома.
Летние каникулы между шестым и седьмым классами я проводил в пионерском лагере. Обычно в лагерь меня родители не отпускали. Но тут отцу дали бесплатную путёвку. От бесплатной путёвки разве откажешься. Лагерь находился километрах в 50-ти от Кочкор-Аты в горах, в местечке Арслан-боб. Арслан-боб это был какой-то мифический герой у киргизов. Автобус вёз нас сначала по асфальтовой дороге, потом свернул на разбитую и размытую дождями просёлочную. Водитель иногда останавливался, изучал дорогу, ругался и медленно вёл машину дальше.
К обеду мы опоздали, к полднику тоже. Напоили нас остатками какао. Первый раз в жизни какао я попробовал именно здесь в пионерском лагере и оно показалось мне сказочно вкусным.
Арслан-боб - уникальное живописное место. Вокруг леса грецкого ореха, диких яблок, алчи и груш. В трёх километрах от лагеря – горные озёра и водопады.
Жили мы в больших армейских палатках. За палатками шумела река. И казалось, было рукой подать до голубых скал и белых снегов. Скалы громоздились нарисованной декорацией. Ночью при ясной погоде яркие искры звёзд густо обрызгают небо. Слабой полоской тумана протянется Млечный путь. Нигде ни огонька, только пугающая темнота, чернота леса, далёкий лай одинокой собаки, шум горной реки и воздух, пропитанный запахом ореховых великанов.
Вечером тарахтел движок маленькой переносной электростанции. Лагерь освещался. Работала кинопередвижка. Шли старые затрёпанные, отнюдь не детские фильмы. Когда киноплёнка рвалась, кричали: «Сапожник!». «Сапожник» долго клеил ленту и снова стрекотал киноаппарат, пока не кончалась вставленная коробка плёнки. Тогда терпеливо ждали минут десять, пока киномеханик снова заправит аппарат. С гор стекал холодный воздух и становилось прохладно. Мы ёжились, сидя на скамейке, но фильм не пропускали, хотя фильмы не подходили ни под одну категорию: плохой, хороший, про войну.
А днём обычная лагерная жизнь, цель которой – увеличить свой вес на максимальное число килограмм. Я поправился за месяц на два килограмма. Мать сказала, увидев меня после лагеря: «Худой какой». Видимо не в коня был корм.