II часть.
Джалал-Абад той поры скорее напоминал большой кишлак. В основном низкие дома и глинобитные заборы-дувалы. Как-то раз отец что-то делал у такого дувала и его за руку укусил скорпион. Он целые сутки не спал и всё ходил по комнатке и стонал.
Туалет был во дворе. Один на сто человек. Когда яма наполнялась до верху, рядом копали новую яму, а старую присыпали землёй. Получалась ловушка, в которую время от времени проваливались люди. Помню, провалился в яму с г… и мой маленький брат. Проваливались и взрослые, не подозревающие, что под тонким слоем земли находится двухметровый слой жижи. Вот стоит несчастная женщина. Только что она провалилась в яму по горло. Из ямы выбралась сама. Но куда ей идти? Стоит бедная, с неё течёт. Какая-то сердобольная женщина из нашего двора обливает её водой из ведра, словно тушит пожар.
Отец после войны работал в столярной мастерской. Я приходил к нему на работу. Помню запах стружек и его замечание: «Не сломай метр». Наверно я играл со стальной метровой рулеткой. Других игрушек у меня не было. Играли с шариками от подшипников. Шарики были в большом дефиците и назывались у пацанов «сочки». Играли с крышками от пивных бутылок. Крышки были разноцветными и валялись в изобилии у пивных ларьков. А ещё у меня была гильза от патрона.
В пять лет мне купили книжку «Что такое хорошо и что такое плохо». Читать я ещё не умел, но книжку выучил наизусть. Я переворачивал страницы и пересказывал, делая вид, что читаю. «Крошка сын к отцу пришёл …». Самый первый рассказ Н. В. Гоголя я услышал из уст отца. Он его мастерски рассказывал по памяти вечером нам с матерью. Это был «Вий». Из книг у нас дома была только одна. Выпущенная ещё до революции, называлась она «Сахалин» и описывала жизнь воров и убийц. Эта книга где-то потерялась.
Вечером во дворе заводили патефон. Патефон был только у одной семьи. Когда патефон уж очень скрипуче шипел тупой иглой, то иглу меняли. А когда и эта игла издавала искарёженные звуки, то ставили опять старую. А потом опять меняли на ещё более старую. Часто вечером женщины во дворе собирались вместе и пели. Обсуждали, какую песню легче петь, какую трудней. Выбирали «А кто-то с горочки спустился» или «Шумел камыш» и тянули на разные голоса. Я сидел на коленях у матери, а она пела. Было тепло и мягко.
Иногда в город приезжали бродячие канатоходцы или аттракцион вроде езды по вертикальной стенке на мотоцикле. Длинными трёхметровыми трубами трубачи зазывали зрителей посмотреть своё представление. Посмотреть на мотоцикл, который ездил по вертикальной стенке, было так нестерпимо интересно, что мать всё же покупала билет и водила меня на аттракцион. До сих пор помню треск мотоцикла и то, как мы стоим под шатром на краю большой деревянной бочки и смотрим вниз.
Случалось меня отправляли в гости к тётке, сестре матери, Екатерине Савельевне, тёте Кате, которая жила в соседнем городе Андижане. Тётка была строгая воспитательница. За всякую провинность она ставила меня в угол. Любила тётка ходить со мной на кладбище и смотреть чужие могилы. А ещё всякий раз брала меня с собой в баню. Мужа тёти Кати Николая Георгиевича Яновского, простого работягу-слесаря, объявили в 1937 году врагом народа. Видимо он из далёкого заброшенного Андижана покушался на жизнь вождя. Вождь испугался и упрятал Яновского в тюрьму. Десять лет он провёл в сталинских сибирских лагерях. Выжил, но с тюрьмы пришёл больным, лысым и без зубов. В возрасте 64-х лет он умрёт.
С особым смаком я выговаривал «Тысяча девятьсот пятидесятый год», не понимая смысла этих слов. Во всём ещё чувствовался дух войны. Запомнилась песня той поры «Летят перелётные птицы в осенней дали голубой». Она звучала из уличных репродукторов. «Летят они в дальние страны, а я остаюся с тобою, а я остаюся навеки родная моя сторона, не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна». В кинотеатре шёл фильм «Кубанские казаки» - первый в моей жизни фильм. Пропаганда работала здорово. Богаче и краше нашей Родины не было на свете. Да только на самом деле душили нищета и разруха. Сгущённое молоко я впервые попробовал из банки, выброшенной на помойку. В банке оставалось ещё немного молока, которое я доставал пальцем и сосал. Дефицит хлеба, дефицит всего. Хлеб давали в магазине не больше некоторого отмеренного количества на одного покупателя. Чтобы семья не голодала, нужно было стоять в очереди за хлебом всем членам семьи. Очередь занимали рано, когда ещё было темно. Очередь почему-то делилась на две части: женская очередь и мужская. Я стоял впереди отца, и чтобы меня не раздавили, он сдерживал натиск толпы, упираясь руками в впереди стоящих людей. Так и стоял пятилетний пацанёнок по нескольку часов в холодное тёмное утро. Наконец магазин открывали, подходила моя очередь. Продавщица отрезала мне положенный кусок. Самой вкусной была корочка. Единственная пропечённая часть хлеба. Остальная часть хлеба напоминала клейкую тёмную массу. Домой шли довольные по подмёрзшей грязи зимнего дня.
Вечером начинал падать снег и я засыпал в сладком предвкушении утра. Утром, мечталось мне, нападает много-много снега. Когда начинались морозы, маленькое окошко с одним стеклом полностью замерзало. Мать колола дрова, разжигала печку, засыпала в неё уголь.
Однажды я взял чурку и стал откалывать ножом с неё щепки. Нож соскользнул и сильно порезал мне указательный палец левой руки. След того детского пореза до сих пор сохранился на пальце.
Помню, играя на улице, я нашёл коробок спичек. Какой то мужик попросил продать спички. Он дал мне медные деньги и я радостный побежал домой похвалиться матери. Но вместо похвалы услышал сожаление. Оказывается, спички ценились дороже денег.
Иногда взрослые пацаны катали меня на раме на велосипеде. Это катание запомнилось жёсткой тряской, так как асфальта в городе не было. Дороги мостились булыжниками. Езда по булыжникам, да ещё на жёсткой раме большого удовольствия не доставляли.
Мать постоянно болела, не работала и отцу было трудно содержать семью из 4-х человек, тем более, что он вернулся с войны сильно покалеченный и в полную силу работать не мог. Семья едва-едва сводила концы с концами. Как-то мать дала мне рубль на кино. В толпе этот рубль у меня украли. В жизни потом будут ещё много потерь, но тот рубль был самым дорогим и потому запомнился на всю жизнь.
Однажды, нарушая запреты, гуляя по близлежащей улице, я заблудился. Стал идти наугад. Шёл, шёл и оказался за городом, километрах в 7-10 от него на берегу бурной горной реки. Я сидел на берегу, играл плоским круглым камнем и не знал, что делать. Но страха не было. Темнело, когда меня подобрал киргиз на коне. Посадил к себе и направил коня через бурный поток. Вода хлестала по ногам коня, по животу. Умная коняга, нащупывая дно, благополучно пересекла реку. Видимо не первый раз ездил здесь киргиз. Он привёз меня в русскую семью. Меня накормили, напоили молоком. Вместо благодарности я спросил «А молоко не разбавленное?» Мать всегда жаловалась, что молоко на базаре разбавляют. Её слова я и запомнил. На второй день приехал отец и забрал меня. Представляю, сколько беспокойства пришлось перетерпеть моим родителям. Я ещё долго потом играл дома тем круглым камнем.
Играя с узбекскими ребятами старался выучить узбекский язык. Странно, они русский выучили легко и быстро, а я узбекский язык так и не выучил. Лишь отдельные узбекские слова с детства остались в памяти на всю жизнь. Отец же мой блестяще владел узбекским языком и свободно на нём разговаривал. Говорил, что жизнь заставила выучить.
Матери иногда приходилось куда-то далеко ходить. Она брала меня с собой. Мы долго шли пешком по полям и вдоль рельсов. В конце концов, наступала такая усталость, что ноги уже не шевелились. Но мать тянула меня и тянула. Куда мы шли так далеко? Уж не уголь ли собирали?
Нужда усиливалась и в поисках лучшей жизни отец решил уехать в Брянскую область к себе на родину. У него были большие сомнения, но мать настояла на переезде и вот началась распродажа оставшегося барахла. Шёл 1951 год. Я был на стороне матери и злился, почему это отец сопротивляется. Ведь там Россия. Сказочный край. А главное так хотелось покататься на поезде!
Наконец билеты были куплены, тюки увязаны и вот мы сидим в плацкартном вагоне и поезд катит и катит до Ташкента. Ташкент удивил высокими домами. После Джалал-Абада пятиэтажные ташкентские дома показались небоскрёбами. После пересадки снова покатили. Теперь в Москву. За окном бежала назад степь с серебристыми метёлками ковыля. По степи летели тени вагонов. На тени вагонов ходили тени людей. Это кто-то сидел на крыше и ехал вместе с нами. Безбилетники. Вагоны тянул паровоз. Он сильно дымил. Дым летел назад, залетал в окна. Тот, кто высовывался из окна, через час становился как кочегар. Я удивлялся, почему это так, на пол смотришь, вроде не едешь, а за окно посмотришь – едешь. Почему дальние столбы еле-еле двигаются, а близкие стремительно летят. Беспрерывно кашлял Слава. Его угораздило заболеть коклюшем. Недовольно бурчали пассажиры.
Москва запомнилась своим метро. В те времена чтобы спуститься в метро, надо было покупать бумажный билет. На входе стояли контролёры и отрывали билеты. Спустившись в метро можно было кататься целый день. Это меня и поразило. Надо же, купил один билетик и катайся целый день. В Москве была снова пересадка. Теперь поезд из Москвы ехал в сторону Брянска. За окном плыли зелёные поля и леса. Попадались разбомбленные здания и воронки от снарядов. Раны войны ещё не зажили и воронки не заросли. Станция Унеча была нашей конечной станцией.
Жили мы у сестры отца, у моей тёти по отцовской линии, удивительно душевной женщины, звали которую Вера Дмитриевна. Домик у них был деревянный, небольшой, ещё не достроенный. Рядом с домом были огороды, где росла в основном картошка-бульба и болото, где жили огромные головастики. Где-то гнездились аисты. Аистов в других местах я больше потом никогда не видел. На огороде я случайно посадил семечко подсолнуха и всё лето ждал урожая. Из сухой травы сделал гнездо и ждал, когда там заведутся птенцы.
Квартиру отцу конечно не дали. Какие квартиры после войны, когда всё было разбомблено! С работой было плохо. Заработки были низкие. Оказалось, что в России жить ещё трудней. Отец пытался даже устроиться работать в колхозе около Унечи, в деревне Нельжичи. Была такая деревня, с горбатой глинистой улицей и старыми чёрными деревянными домами. Очень смутно помню свою бабушку, мать отца. Но очень хорошо помню, что в магазине этой деревни кроме кильки в бочках абсолютно ничего не было. Свиней колхозники прятали на огородах в подвалах. Не дай бог узнает кто-нибудь из налоговых органов. Такой будет налог на свинью, что кроме копыт колхознику ничего не останется. С другой стороны, обнаружат неучтённую свинью – тюрьма. Так и жили колхозники в постоянном страхе, в том числе и моя бабка. Отцу предложили жить в каком-то сарае.
Мать затосковала и стала проситься назад в Среднюю Азию.
Заканчивался август 1951 года. Мне надо было идти в школу. А жить было по-прежнему негде. И тогда родители, собрав последние пожитки, поехали в Среднюю Азию.
Вагоны на станции Унеча атаковали, как в гражданскую войну. Люди лезли в вагоны, не соблюдая ни очереди, ни приличий. Какие там дети? Кого там раздавили? Лезли с тюками, с мешками и чемоданами. Милиционер что-то кричал, но его никто не слушал. Вроде бы у людей были билеты и всем должны достаться места. Тем не менее, давка была смертельная. А может быть продавали билеты без указания мест и каждый старался занять место получше?
Москва в обратную сторону запомнилась долгим сидением на Казанском вокзале. В этот год на вокзале отец впервые в жизни купил мне заводную игрушку. Ещё Казанский вокзал запомнился арбузом. Для жителей Унечи арбуз был роскошью, а вот в Москве арбуз можно было купить свободно.
Мы приехали в Андижан. Носильщик, худой, загорелый узбек взвалил на плечи тюк и потащил в квартиру к тёте Кате.
Отец нашёл работу на нефтепромысле «Южный Аламышик», небольшом рабочем посёлке недалеко от Андижана, состоящим в основном из частных домов и бараков. В одной части посёлка находились огороженные колючей проволокой бараки с заключёнными. Как нам говорили: «Там зона, туда не ходите». Зона представлялась чем-то опасным и мы действительно боялись к ней подходить. С одной стороны посёлка росли жёлтые горы, с другой стороны зеленели хлопковые поля. На горе стояли нефтяные вышки. В двухстах метрах от бараков начинались заброшенные скважины с навинченной арматурой. Поселили нас в бараке в огромной пустой комнате площадью наверно 100 квадратных метров. Кто здесь раньше жил? Заключённые?
Мебели не было вообще никакой. Первое время спали на жёстком полу, на котором были постелены тряпки. Потом отец сходил в заросли камыша и принёс коричневые камышовые шишки, которые растеребили, сделали пух, этим пухом набили что-то вроде сшитых простыней. Первый месяц было мягко спать. А потом пух свалялся и опять мы спали, как на камнях. Постепенно отец сделал мебель. Работал он как Робинзон Крузо. Сначала топором сделал грубый самодельный рубанок, потом этим рубанком сделал фуганок и т. д. Весь столярный инструмент был сделан им лично. Покупал только то, без чего нельзя было обойтись, например ножовки и стамески. Шлифовальный брусок он сделал из осколка горной породы. Рубанок и фуганок той поры и шлифовальный камень хранятся у меня до сих пор. Железную кровать сварили из труб. Вместо пружин лежали доски.
Зато был свет и газ. Привыкшая к углю и отсутствию света мать радовалась такому благу.
Отец подготовил документы для моего поступления в школу. Я впервые услышал слово «Папка». Показалось интересным, что для школы нужен ещё один папка. В середине сентября 1951 года мать впервые отвела меня в школу. Когда я шёл по коридору, она вдруг догнала меня и сняла с меня фуражку. Я ещё не знал, что в школе нужно ходить без головного убора. Привычка снимать головной убор при входе в помещение осталась на всю жизнь. Куда бы я не зашёл в официальное учреждение меня так и подмывает обнажить голову.
Школа была добротная, одноэтажная. Рядом со школой сад. Посадили меня за парту у стены. Надо мной на стене висел портрет Сталина. Из репродукторов доносилось: «Сталин наша слава боевая, Сталин нашей юности полёт. С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идёт». Под портретом я чувствовал себя защищённым от всех врагов. Какое счастье, думал я, что у нас есть Сталин.
К седьмому ноябрю на школе красовались красные флаги и большой транспарант: «Да здравствует 34 годовщина Великого Октября». Кто такая «годовщина» я не знал. Но это слово я выучил именно с этой 34-й годовщины.
Учился я легко, так как уже бегло читал и меня не надо было учить азбуке. Но отличником в первых четырёх классах я не был. Помню свой букварь. На первой странице красочный портрет Сталина. На второй странице гимн Советского Союза, который мы были обязаны выучить наизусть. «Сквозь годы светило нам солнце свободы и Ленин великий нам путь озарил. Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил». Сегодня, когда звучит мелодия гимна России, я вспоминаю именно эти слова. Странно! Нет больше СССР. Появилась другая страна с иным общественным строем. Умер социализм. Ушёл в прошлое сталинизм. А музыка гимна всё та же сталинская.
В классе были корейцы, крымские татары и русские. И корейцев и татар в своё время сослали с их родных мест сюда в Среднюю Азию. Так они и остались здесь жить Цои, Кимы, Каны, Чены, Паки.
Моя первая учительница была ласковой пожилой женщиной. Как-то по теме урока она рассказывала о Москве, хотя сама там никогда не была. Говорила о метро. Я возьми да и поправь её. Говорю, нет, двери в вагонах метро не так закрываются. С тех пор меня стали дразнить «москвичом» и норовили вскочить сзади на спину и покататься на двуногом автомобиле.
Весной следующего года я с пацанами в школьном саду нарвал зелёных абрикосов. В классе произвели обыск, обнаружили улики. Последовало наказание. В школе тех времён была строгая дисциплина. Как-то играя, кто-то из ребят бросил комок грязи. Этот комок ударился в стену. А на стене висел ещё один из множества портрет Сталина. Портрет запачкался. И по всем классам начались расспросы, кто это сделал. Было страшно. Родители озорника могли и за решётку угодить.
Однажды нас разбудили среди ночи. Выйдя на улицу, увидел, как с горы по ущелью текла огненная река. Это лилась горящая нефть. В ту ночь мы не спали, готовясь к бегству. Но нефть до посёлка не дотекла. Людям удалось её остановить.
Помню, играя на улице, увидел, как от берега к берегу плещется лужа. Как будто раскачивали тарелку с водой. Зрелище было доселе незнакомое и совершенно противоестественное. Через минуту из домов начали выбегать люди. Оказывается, произошло землетрясение. На открытом пространстве землетрясение не ощущалось. А может быть, просто потому что мы бегали?
Над посёлком парами летали реактивные самолёты. Передний самолёт тащил за собой на тросе длинную белую мишень. Второй самолёт расстреливал мишень. Слышался треск пулемёта, гильзы падали на землю. В северной Корее шла война. Учительница говорила, что американцы разбрасывают всякую отраву и насекомых, чтобы погубить людей. Теперь в каждом полевом жуке мы видели подброшенную нам заразу. Страна готовилась к новой войне.
Из всех деликатесов той поры помню маргарин. Ничего вкуснее маргарина не было. Если отец приносил маргарин, то семья шиковала. Можно было картошку пожарить или сварить кашу. Просто намазать маргарин на хлеб. Я как-то увидел, как один пацанёнок ел кусок колбасы. Откусывал куски и жевал. Что я думал? Удивление и недоумение, как это так, лопать такой большой кусок колбасы!
Мы с братом заболели скарлатиной и нас поместили в больницу. В больнице было холодно. На подоконнике горела электроплитка. Кто-то из малышей нечаянно потянул за шнур, плитка упала спиралью на подушку. Вспыхнул огонь. Я поднял плитку за шнур и оттащил её в сторону. Потом прибежала санитарка. Так я спас больницу от пожара.
В больницу к нам иногда приходил отец одного корейчонка. Он оставлял журналы с картинками, в которых были нарисованы американцы. «Почему они такие страшные, эти американцы?» спрашивал я. «Да это карикатуры», говорил кореец. Но это слово было мне не знакомо. Кореец научил меня играть в шашки. Играть было интересно, но я так за всю жизнь и не научился толково играть ни в шашки, ни в домино, ни в шахматы, ни в карты.
На большие религиозные праздники мать молилась. Отец же в бога не верил. Иногда пропоёт, подражая священникам, своим оперным баритоном пару строчек из молитвы, мать замашет на него руками и он замолкает.
На пасху мы с ровесниками ходили по домам христосоваться. «Христос воскрес!», и нам давали кто крашенное яйцо, кто конфету. В одной квартире хозяин, истинный коммунист, отчитал нас за попрошайничество. Для нас же это было не попрошайничество, а игра.
Летом 52-го года отцу на производстве ударило какой-то железякой по кисти руки с переломом кости. Работать он не мог. А бюллетень в ту пору или вообще не оплачивался, или оплачивался по самому минимуму. А так как мать не работала и доходов не было никаких, то мы были обречены на голод. К счастью руководство нефтепромысла проявило человеческое милосердие, перевело отца сторожем на какую-то базу с сохранением зарплаты. Мать приносила ему на его сторожку еду и всякий раз брала меня с собой. Бесконечные материнские заботы о расходовании семейного бюджета, о растягивании отцовской скудной рабочей зарплаты от получки до получки зародили и во мне на всю жизнь чувство бережливости и уважения к деньгам.
Летом на каникулы к нам приезжала моя двоюродная сестра Людмила, дочь тёти Кати. Мы ходили с ней на горы, поднимались на буровую вышку. От высоты, от жути ноги становились ватными. От необычного вида захватывало дух. Всё было маленькое и далёкое.
Людмила или, как её все называли Мила, взяла меня с собой в Андижан, погостить у них. До железнодорожной станции 7 километров на попутной машине. Рейсовых автобусов тогда ещё не было. Первые рейсовые автобусы появились в 1956 году. На железнодорожной станции под названием «Грунч-Мазар» ждали поезда на Андижан. Людмила оставила меня на перроне, а сама отлучилась по своим делам. Ну, её нет и нет. А тут паровоз пыхтя подкатил. Стоянка 2 минуты. Помню, я в панике кричал как сумасшедший и звал её.
Отец Людмилы Николай Георгиевич работал слесарем в гараже. Домой приходил вымазанный в мазуте. Так и шёл по городу, масляный и грязный. Видимо в те времена не принято было иметь на производстве душ или хотя бы умывальник. Ему поливали воду из кружки и он долго смывал мазутную грязь. Потом садились за стол. Николаю Георгиевичу всегда наливали к обеду рюмку вина. Как-то предложили и мне выпить вишнёвой настойки. Я подумал, что это неприлично и сказал, зачем мне вино, ведь я же здесь чужой. Екатерина Савельевна разозлилась на слово «чужой» и долго читала нотацию.
Во втором классе у нас стала другая учительница, молодая и строгая. Первую свою учительницу я больше не видел.
В конце лета 52 года произошло солнечное затмение. Все коптили стёкла, чтобы смотреть, как уменьшается в размере солнце. А в сентябре 1952 года школу потряс взрыв. Выбежали в спешке на улицу и увидели в километре от школы фонтан песка. Земля дрожала. Стоял оглушительный грохот. С неба сыпался песок. Это вырвался наружу газ из скважины буровой установки. Под большим давлением газ вытолкнул наружу трубы с глинистым раствором, разметал буровую установку и выдувая из недр тучи песка и грунта уходил высоко в небо. Песок всё сыпался и сыпался. Как затяжной дождь. Через несколько часов газ загорелся. От нестерпимого жара земля вокруг на сотню метров покраснела как кирпич. Песок сгорал в пламени. Зарево было видно за несколько десятков километров. Газ горел месяца три. Когда скважину погасили, на её месте образовалось озерцо с зелёной водой.
Годы 1951-1953 были годами постепенного снижения цен на товары. После каждого снижения люди, в том числе и мы пацаны, шли в магазины и сравнивали новые цены со старыми. По новой цене я купил себе деревянную школьную линейку и обмерял всё подряд.
В единственном поселковом душном кинотеатре шёл 4-х серийный фильм про Тарзана. А ещё запомнился прекрасный фильм 52-го года «Садко».
Шестого ноября 1952 года на торжественном собрании по случаю праздника я чисто случайно был посажен в президиум и наблюдал за залом с высоты сцены. Так в первый и последний раз в жизни я удостоился чести быть равным с большими начальниками.
Начало марта 53-го было хмурым, но не холодным. В Узбекистане в марте зацветает урюк. Разнеслась весть, что Сталин болен. Пацаны передавали друг другу эту новость и сами боялись: вдруг за такую крамольную весть расстреляют. Потом сообщили, что Сталин умер. Объявили всенародный траур. Мои родители по этому поводу не горевали. Слишком много они натерпелись в своей жизни от вождя. Когда я сказал отцу «Вот бы Сталин услышал, как его сейчас хвалят», отец зло ответил: «Да он и при жизни наслушался». Это так контрастировало с общим настроением.
В школе состоялся траурный митинг. В просторном вестибюле собрались все, от первого класса до десятого. Учителя произносили речи. В каждой речи звучало «Гений Сталина, гений Сталина». Я спросил одноклассника «Кто такой гений?» «Наверно его сын» - ответил тот.
В начале лета 1953 года отец перешёл на работу на другой нефтепромысел из Узбекистана в соседнюю Киргизию.
Мы ехали на грузовой машине со своим скарбом по пыльной дороге, перебираясь на другое место жительства. Я сидел обдуваемый ветром в кузове среди вещей. И не было ни печали, ни радости.
Новое поселение ещё не получило названия и его просто называли «Новостройка». Потом это поселение назвали «Кочкор-Ата», что в переводе с киргизского означает «Отец баранов». А сейчас посёлок получил статус города. Новостройка состояла из нескольких дощатых бараков и палаток. Всё это жарилось на горячем южном солнце и утопало в пыли. Деревьев не было. Кирпичные дома только начинали строить. Жить было негде. Отец устроил нас жить в сарае в столярном цехе или, как тогда говорили, на пилораме. Сарай был сколочен их неструганных досок с щелями в палец. Сквозь щели гулял ветер с пылью. А по земле, ещё не привыкшие к человеческому соседству бегали огромные, с ладонь, жёлтые пауки, которых называли фалангами. Говорили, что фаланги не ядовитые. Но мы всё равно их боялись. Они были волосатые и челюсти у них были страшные. Фаланги смело и быстро бегали. Могли заползти под штанину. Ночью могли пробежать по лицу.
Ритмично бухала пилорама, распиливающая брёвна на доски. Визжала циркулярная пила. Доносился глухой стук дизельной электростанции и шум ремонтных мастерских. Пахло опилками. Лежали штабеля брёвен и досок. Под досками прятались змеи.
Однажды мать стала стелить постель и под одеялом обнаружила свернувшуюся кольцом змею.
Играл я в столярной мастерской, где столяры делали всякие столы, табуретки, парты, изделия для буровых вышек, ящики, скамейки, вешалки, всякую деревянную всячину. Я то выстругивал самолётики, то делал машинки. Я не стал столяром, как мой отец. Но и сейчас я люблю строгать бруски и возиться с деревяшками. А запах древесины напоминает мне то далёкое детство. Каждое дерево пахнет по-своему. Я помню, как говорил отец, нюхая дерево: это благородная сосна, это ель, это осина, это липа, лиственница, пихта.
Кто-то поймал в степи птицу дрофу. Принёс её в столярку и отдал нам. Мы пытались приручить птицу. Кормили её кузнечиками и червяками. Но она ничего не ела. Мы вынуждены были отпустить птицу на свободу. Отнесли её за посёлок и опустили на землю. Птица рванула так, что не догнать.
Всё лето мы ходили босиком, по камням, по колючкам, по пыльным дорогам, на которых гусеницы тракторов намололи 15-ти сантиметровый слой пыли. По пыли ходили, как по воде. Мать отпускала нас с пацанами гулять и целый день мы были предоставлены сами себе. Худые, грязные, загорелые до черноты.
С буровых вышек привозили на ремонт дизели. Я откручивал с дизелей приборчики и разламывал их, чтобы посмотреть, что же находится внутри. Особенно интересно было разламывать тахометры. Внутри тахометров был магнит. Как-то открутил реле. Снял катушку и долго-долго разматывал с неё провод, чтобы увидеть, что же прячется внутри. Внутри не было ничего, я был разочарован.
Иногда я занимался «подрывной» работой: в бутылку клал кусочки карбида, наливал воды, бутылку забивал деревянной пробкой, отходил и ждал, когда бутылка взорвётся.
Как и в Южном Аламышике с одной стороны Кочкор-Аты на севере поднимались выжженные солнцем горы, с другой стороны за дорогой на юге располагался кишлак и хлопковые поля. В километре от Кочкор-Аты проходила граница между Киргизией и Узбекистаном. Граница почти условная. Теперь там настоящая охраняемая граница между двумя государствами. В трёх километрах к югу протекал оросительный канал, который называли «Сталин-арык». Видимо, полное название канала было: «Канал имени Сталина».
В конце марта, начале апреля горы зеленели. Покрывались цветами кусты дикой вишни. Неподвижно звенел в небе удивлённый жаворонок. В горах появлялись грибы – сморчки. Кому было лень ходить в горы за грибами, те покупали их на базаре. Грибов было много и стоили они дёшево. Узбеки грибы не ели. С годами грибов становилось всё меньше и меньше. А сейчас наверно всю грибницу уничтожили и я не уверен, растут ли в наши дни в окрестностях Кочкор-Аты сморчки. В мае в горах вырастала кисличка. Растение, напоминающее по вкусу и по виду культурный ревень. В конце апреля, начале мая в горах зацветал мак. Он покрывал склоны, красные цветы касались друг друга. Горы краснели, как будто их посыпали красным перцем, где густо, где реже.
К концу июня трава на горах высыхает. Горы желтеют и только редкими зелёными пятнышками выделяются кусты фисташек. Далеко за голубой дымкой белеют верхушки скал Ферганского хребта. На фоне неба выделяются редкие буровые вышки. В небе кружит коршун. Солнце жарит, как раскалённая духовка и над сонным предгорьем колышется знойное марево.
Изредка ухнет эхом взрыв: геологи ищут нефть. Взлетит испуганная перепёлка, да лениво проползёт черепаха.
Летним вечером наступает тишина. Не шелохнётся лист на дереве. Не задрожит вода в луже. Взбитая машинами пыль растворяется в воздухе и часами садится на землю. Вечернее краснеющее солнце едва проглядывает за пыльной завесой.