ЛОРА ЭКИМЧАН
Проект «ПАВЕЛ РИТКИН»
ПАВЕЛ РИТКИН
ДВА СЧАСТЬЯ
Есть у меня один друг – я хорошо знаю его родителей: с его отцом, Сашкой Смирновым, вечным прорабом на стройке, мы вместе учились в школе, не были приятелями, но как-то симпатизировали друг другу, даже потом, через годы, пару раз встречались семьями на Новый год. И могли ли мы предвидеть такое, что с Сашкиным сыном мы потом капитально познакомимся и подружимся! Я – уже глубокий пенсионер, а он – он прямо мне в сыновья годится, ровесник моего сына. Но мы с ним оба – местные литераторы. Встретились сначала в одном клубе, а потом я его перетянул в другое лито – более высокого уровня, где были хоть и местные, но хорошие, талантливые поэты.
Уже года полтора я работаю вахтером на автостоянке – самое то для пенсионера, хоть какая-то, но добавка к пенсии. И вот, прошлым летом у меня выдалось спокойное такое дежурство, кажется, это было в какой-то июльский понедельник после хорошего дождика. Солнце уже близилось к горизонту, деревья, а у нас около бытовки росли несколько не очень молодых тополей, свежевымытыми листьями сверкали и едва шевелились под легким ветерком, но еще не мог никак закруглиться длинный летний день.
И вдруг смотрю – идет Валера Смирнов. Это не к добру, подумал я. С чего это он вдруг сюда тащится? Я, правда, искренне его люблю, интересный парень, ничего не скажешь, но в тот день я сильно был настроен дочитать толстенную книгу моего любимого Василия Аксенова «Кесарево свечение», а сейчас – ясно: фиг почитаешь.
И правда, заходит, как к себе домой, достает из огромной коричневой сумки, которую он всегда таскал с собой, бутылку водки «Вечерний Алтай», и все молча. Вот эта сумка, надо сказать, была неотъемлемой частью Валеры. Он врубил себе в голову, что с такими сумками ходят деловые парни, а он всегда хотел выглядеть энергичным и деловым, хотя в действительности не был человеком действия, а скорее интеллектуалом, наблюдателем и аналитиком.
Смотрю - он уже не совсем трезвый, хотя и пьяным его не назовешь. Так это подсаживается к столику, весьма занюханному, кто бы тут его мыл, и достает из огромной сумки еще и закуску в виде неплохого куска какой-то рыбы горячего копчения. Где он ее взял? Ее сто лет уже фактически не делают и не продают, потому что сейчас, в основном, идет торговля только долгоиграющими продуктами, а это отъявленный скоропорт.
Интересный Валера парень. В свое время окончил экономический факультет бывшего нархоза, который сейчас стал университетом с каким-то витиеватым названием, поработал накануне перестройки даже в администрации города, естественно, в экономическом отделе. Когда вся эта хрень новая началась, даже причастился к бизнесу. В девяностые годы, в самом начале, ездил в темно-синем «сапожке», незаметно перешел к перламутровому форду цвета морской волны, завел еще и грузовик небольшой отечественного производства. Как-то он круто пошел вверх, лет даже пять блистал в обществе первых капиталистов города, а потом съехал на обочину, потерялся, бизнес сошел на нет, и репутация потускнела. Говорят, несколько лет его преследовали судебные приставы – по исполнительным листам от налоговой. Что и как с ним произошло, я точно не знал, слухи были разнообразные, но неясные все и неопределенные.
- Ты прости меня, дядя Паша, - начал он извиняться, - приперся к тебе ни с того ни с сего, нарушил твое уединение, которое ты весьма ценишь. Но у меня разговор к тебе - по твоей как раз части. Ты же у нас профессиональный читатель, даже литературной критикой балуешься, на Прозу.ру выкладываешься. Ты многих писателей знаешь, наших и не наших.
Видимо, из вежливости, он немного потянул время. Тут как раз один наш постоянный клиент заехал в территорию, Валера вышел к нему и поболтал о чем-то. Но недолго. И снова пришел ко мне. Ему явно не терпелось начать разговор по существу.
- Вот скажи, дядя Паша, ты, конечно, знаешь такого писателя, как Джером Сэлинджер.
- Знаю, - ответил я с осторожностью, не очень желая ввергаться в проблемы вечных подростков, но я ошибся в своем опасении.
- А такого писателя, как Фредерик Бегбедер, ты, конечно, тоже знаешь.
Ишь, куда закинул, подумал я, сразу связав эти два имени через роман известного француза о реальных фактах из жизни не менее, скорее даже более известного, американца. Каких авторов читает, порадовался я, потому что о Валере мало что знал. Набоковым он сильно проникся, да. Потом оказалось, что в своих читательских амбициях он мог легко сравняться со мной, а, может, даже и меня переплюнул.
- Вот – вот, - с пониманием он оценил всю гамму мыслей, отразившихся на моем лице, – я, как раз этот роман и имею в виду.
Ему определенно нравилось разговаривать с человеком, понимающим его с полуслова, да еще в таких неординарных вопросах.
- Ты имеешь в виду роман-фэкшн Бегбедера «Уна & Сэлинджер»?
- Именно его. Но ты даже не представляешь, что я тебе сейчас скажу. В этом романе точно описана драма моей жизни.
Я очень ясно вспомнил этот совсем нефранцузский роман. Да, Сэлинджера угораздило полюбить Уну О' Нил, дочь одного из известнейших звезд Голливуда Юджина О' Нила. Я действительно завис в ожидании.
- Это как? – я не столько удивился, сколько заранее настроился на сомнение в том, что это так и есть.
- А вот представь себе. Если ты хочешь меня выслушать, то скоро согласишься со мной, что я не просто сочиняю. Я прочитал эту книгу Бегбедера совсем недавно и был поражен сходством судьбы Сэлинджера и моей. Все у меня по-дурацки получилось, точно как у Сэлинджера. Любовь странная меня посетила…
Он изобразил иронию, я видел, что ему трудно говорить об этом, но еще труднее сдержаться и не рассказать о том, что его жгло.
- Так я после этой любви и не женился, семьи не завел. Один.
- Да ну тебя, правда, - пытался я с лету остановить его мазохистское настроение, - помнишь анекдот? Грузин сидит, весь убитый, и шепчет: «Адын…сапсем адын»… Мысль у него какая-то мелькнула, и он уже вопросительно так: «Адын?.. Сапсем адын?..». А потом просиял весь и вскочил, пляшет лезгинку и приговаривает: «Адын, сапсем адын! Адын, сапсем адын! Адын сапсем адын!!!». Ну?
- Конечно, анекдот хороший, - согласился Валера, - но в жизни анекдоты похлестче случаются.
Он немного помолчал, получше развернул кусок рыбы, освободив ее от полиэтилена, взял со стола грязноватый стакан со слабым налетом чая, для порядка рассмотрел его, засунул в него пальцы, протирая от возможных сухих фракций бывшей заварки. Грустно вздохнул, налил сначала мне около трети стакана водки. Я, конечно, отказался.
- Не обижайся, Валера, - произнес я извиняющимся тоном, - но я с двенадцатого года, то есть уже семь лет, совсем не пью: был один настоящий приступ подагры. Ну ее к свиньям, не хочу повторения, завязал совсем.
- Ну, ладно, извинения принимаются, - изрек Валера и выпил налитое без всяких содроганий и кряканий. Отломил пальцами аккуратный кусочек рыбы и продолжал набирающее напряженность молчание.
- До сих пор не понимаю, любил я ее, что ли,..- наконец прервал он затянувшуюся паузу, - или не любил, что мне было бы более желательно.
У Валеры была такая странность: в общении с другими он всегда боялся быть навязчивым и как будто мысленно извинялся перед каждым за свое присутствие. А может, и за свое присутствие в этом мире вообще. С этим сочеталась навязчивая самокритичность. Однако мне пришлось убедиться, и не раз, что трусом и мямлей, когда касалось дела, он не был. Да и про его бизнес говорили, что в своем деле Валера был знающим и решительным человеком, не боялся риска и не сгибался перед властями и авторитетами, почему и погорел.
- Ты же, Арсеньич, может быть, всю мою историю знаешь, но со стороны, издалека.
- Должен признаться, что совсем ничего о тебе не знаю. Были какие-то неясные разговоры. Сплетни меня стороной обходят, потому что я нос не умею совать в чужую жизнь, да и не хочу.
- Вообще это на тебя похоже, - согласился мой собеседник. – Может, поэтому я тебе и хочу все рассказать. Знаю, что ты не злоупотребишь моей откровенностью. Так слушай. Ночи сейчас пока короткие, но нам с тобой хватит до рассвета.
Мой скептицизм куда-то пропал, и мне искренне захотелось узнать, что же такое с этим парнем случилось.
- Мне всегда везло на все необычайное. Вся школа потешалась надо мной, когда я в седьмом классе влюбился в учительницу литературы, кстати, не первой молодости, - начал он свою повесть, но что-то пока удерживало его от полной откровенности. Однако, он понимал: раз назвался груздем, отступать было поздно. Он выдвинул ящик стола, где валялась всякая ерунда вроде изоленты, начатой кем-то пачки сигарет, сломанного карандаша и затертой до серого цвета бывшей белой шариковой ручки, поискал хорошо и нашел старую крепкую вилку из нержавейки с кривым крайним зубом из-за открывания разных бутылок. - Не могу все же есть руками, - пояснил он свои поиски.
Мы сидели в обычном для таких мест вагончике-бытовке. Дверь была открыта, в нее уже просачивались поздние июльские сумерки, пропитанные влагой прошедшего дождя и ласковым теплом середины лета.
- В общем, познакомились мы с ней на каком-то дурацком семинаре, который был организован экономическим отделом администрации, где я тогда работал. В довольно большом конференц-зале было занято всего рядов пять. В общем, четыре пятых вместимости пустовало. Собрались несколько десятков бизнесменов, тогда – начинающих, других не было. А перед нами выступал какой-то «тертый калач», каким он преподносил себя.
Он рассказывал на конкретных примерах, якобы из своей практики лектора и консультанта по организации бизнеса, как надо вести дело в наших непростых условиях пещерного предпринимательства. Касался и психологии успеха, что тогда было очень модно, но не всегда результативно, потому что, как писал тогда в своей популярной книжке один из известных российских психологов, законы бизнеса, провозглашенные Наполеоном Хиллом и прочими, в России не действуют. Однако каждый из присутствующих тогда тешил себя надеждой: вот, у других не получилось, а у меня получится, потому что я буду делать все правильно, а не абы как. Это как девушки думают: жена – дура, а у меня он будет шелковый.
Я сразу заметил с краю первого ряда, сам я сидел ряду на третьем-четвертом, очень интересную девушку. Мне тогда было 26 лет, и ей примерно столько же. Она была довольно красива: породистое выразительное и правильное лицо, отличная кожа, раскраской не злоупотребляла. Ну, может, Мерилин Монро районного масштаба. К тому же, она заметно увлекалась деловым стилем одежды: традиционная укладка волос, серая с синим юбка в косую клетку, серый вельветовый пиджачок, английский воротничок белой блузки.
Я знал ее немного, как знал ее весь «бомонд» нашего стотысячного городка. Она пользовалась известностью как поэтесса. Посещала наших два поэтических кружка… Имя у нее было простейшее – Валя, а фамилия вполне поэтичная, одной буквой не совпадавшая с фамилией известной поэтической богини – Ахметова.
У нее была странная репутация. Сначала она, как и я, ходила на литобъединение, где тон задавали записные патриоты, которые только прославляли родину и мечтали в своих стихах «Америке сломать хребет». А потом в городе возник клуб «Прометей», где скучковались более или менее талантливые люди с заметным либеральным уклоном, куда и мы с тобой тогда переметнулись. Но и те, и другие, ты помнишь, Валю не признали. У вторых было много апломба. Они разбирали стихи по частям и отвергали их, если были сбои ритма и рифма хромала. Помнишь, как Толя, кстати, самый талантливый и мудрый из нас, сделал эксперимент. Он взял не очень известный стих Гумилева, выдал его за свой и выставил на обсуждение. Камня на камне не оставили, заклеймили как творческий провал. И потом Толя сознался. Как говорят, немая сцена. Особенно неуютно было нашему мэтру, который сам узурпировал такое положение в кружке и любил говаривать: «Нам, писателям…».
Валя же писала - как бог даст, а дал он ей много. Когда мы с ней познакомились поближе, я понял, что ее талант был большим и своеобразным, и роднёй ее были не местные «звезды», а скорее Василий Каменский или король питерского верлибра, уже ушедший от нас Геннадий Алексеев, даже Поль Верлен. Я понимаю, что я пристрастен, но это правда, она – поэт от бога и не местного полета. Авангард все же не был в почете среди местных законодателей поэзии, так что у Вали, естественно, было чувство, что она здесь не понята и не оценена должным образом. Так оно и было. А ехать в Москву и пробиваться к плотно облепленной литературной кормушке среди лихо раскрученных было уже поздно, да и характер у Вали был другой.
Особый пункт. Она и сегодня красива. От природы. И это всех смущало. Не то, что красива, а то, что этим не пользовалась. О ней не было никаких сплетен, романтических историй. Да, была замужем, причем, сын при разводе остался с отцом, что всех смущало и заставляло думать о каких-то скрытых от «общественности» обстоятельствах, тайных, что ли, пороках.
И еще одно. Мать ее давно умерла, а вот отец был в городе широко известен. Сумбурный человек. По образованию и по профессии – врач, но странный врач. Он поносил отечественное здравоохранение – и что больничные-то даются блатным, а больные по-настоящему получают листок нетрудоспособности со скрипом; и что врачи живут тем, что они давно получили в мединституте и успешно забыли, а новые знания их не интересуют, лечат, как большинство деревенских фельдшеров, тупо и равнодушно, всегда пользуясь случаем сплавить больных своему собрату – специалисту, а тот направит больного в облбольницу.
Собственно, это было правдой, и сегодня у нас то же самое. Но бывает, что человек говорит правду, а тебя коробит. Наверное, из-за пафоса – дельный человек пафос включать не будет. Да и сам он был как раз участковым терапевтом и работал точно так же, как все остальные.
…Я никогда не рассчитывал на записных красавиц. Сам я от рождения по внешности середнячок – не урод и не Ален Делон, и главное – по характеру не мачо. Скорее, типичный образованец. Все такое броское, с определенными претензиями во внешности и поведении – некая манерность, позерство всегда меня отпугивали. Идеалом для меня были западные университетские профессора, подчеркивающие свою демократичность, но не допускающие панибратства. К своему чиновничьему костюму я так и не смог привыкнуть и чувствовал себя в нем искусственно и некомфортно, мне ближе джинсы и свитер. И после моей драматической истории я освободился от дресс-кода навсегда.
Что свело нас – то, что мы оба были странными людьми. Оба - экономисты и поэты. Как-то это редко сочетается. Хотя я знал одного главного инженера винзавода – тоже стихи писал, не ахти какие, но книжки издавал. А американец Роберт Фрост был поэтом и держал карандашную фабрику. Моя странность в том, что я, чуть ли не в последние исторические моменты государственного распределения выпускников вузов, получил официальную путевку в администрацию родного городка, начал работать в затхлой атмосфере восьмидесятых, а потом вдруг оказался в центре тайфуна перестройки. Но терпеть не мог законов корпоративной преданности, грязной местной политики и принципов шкурного интереса. Я тоже был чужим в своем окружении, хотя скрывал это.
Она же работала бухгалтером. Окончила, как говорят некоторые, «педулище», выдержала в школе один учебный год и сбежала. Бухгалтерские курсы дали ей достаточно востребованную во все времена профессию. И то, что было дальше – наша с Валей попытка заняться бизнесом – стало выходом для обоих: примерить на себя новые веяния, испытать свои таланты и способности в новой перестроечной жизни. И, конечно, сыграла роль наша российская наивность: никто тогда не хотел думать, что после всех драм на ту же задницу сядем.
…Рассказ Валеры был долгим – с паузами, с отступлениями, со стоянием у открытой в ночь двери. Поскольку я не составил компанию в питии, Валере пришлось уничтожить пол-литровку одному. Под конец его крепко развезло, он даже всплакнул немного пьяными, но искренними слезами – тут плакала не водка, как это бывает обычно, а раненое сердце. Около пяти часов утра я положил его спать на нашем топчане и укрыл своим старым пальто, которое висело здесь уже давно и служило как раз больше одеялом, чем по своему назначению. Менялись мы два через два в шесть вечера, завтра смена была еще моя, и я не будил его, чтобы он получше протрезвился, «заспал» свою исповедь и встал с более легким сердцем.
В общем, в тот вечер Валера мне поведал свою историю, которая оказалась в самом деле незаурядной и впечатляющей. Дальше я буду сам рассказывать с Валериных слов, но кое-где вставлю его важные замечания. Так будет естественней. Может, я и прибавлю кое-что от себя, если это будет необходимо.
В чем главная странность этой истории? Согласитесь, Валера и Валя познакомились, когда им было по 26 лет, то есть, возраст вполне пригодный для полноценных близких отношений. Но у них сложился какой-то редко встречающийся симбиоз, непонятный Валере, а тем более мне. Сначала он предпринимал робкие попытки сблизиться – обнять Валю, прижать к себе потеснее, но она в корне пресекла эти попытки с самого начала: не переходи границы.
Почему Валя стала такой закрытой, Валере, склонному к честному анализу того, что он видел перед собой, скоро стало предельно ясно. Платонический образ был явно навязан дочери еще более странным, чем она сама, отцом. который весь был пропитан своим резонерством на темы оздоровления, разнокалиберной идеологии нью эйдж, и все это – не просто так, а сильно заострено против «купи-продай». Я понимаю, что наше российское «купи-продай» - это бесспорно злокачественный вариант капитализма, ну, а что вы хотели после ста лет строительства светлого будущего? И зачем все это мешать в одну кучу с нью эйджем и оздоровлением? Но он был не просто резонером, но завзятым моралистом.
Валерий Павлович, таково было его имя, к тому же, стал узником своей личной судьбы, которая в свое время отшибла у него способность прямо смотреть на жизнь. Мать Вали, Светлана, умерла много лет назад от элементарного передоза наркотиков, Валера потом убедился в этом. Но в семье поддерживалась легенда, нет, не только для посторонних, но и для самих Ахметовых, что она была просто не похожа на других. Она, мол, была замечательным человеком, но ее скосила редкая болезнь, которая заставляла ее глубоко страдать. То, что жизнь ее мужа и дочери была превращена в ад, не могло быть истолковано банально. Говорить правду у них было равноценно цинизму. Нужны были искусственные средства в виде обезболивающей лжи.
Валера не рвался знакомиться с Валиным отцом, но она не то, чтобы настаивала на этом, а просто не допускала других вариантов. Мой отец – удивительный человек, - говорила она весьма настойчиво в самые первые минуты знакомства, - он вам непременно понравится. Через полгода после знакомства он снова и снова возвращался в воспоминаниях к этому и недоумевал: какая мне вообще была необходимость знакомиться с ее отцом? Но выбора не было: как это – ты мой друг, в ходу была формула дружбы, и не познакомишься с дорогим мне человеком – моим отцом? Но ведь не жених, пробивалось в Валериных мозгах сквозь романтические иллюзии.
Принудительное знакомство с папой вскоре состоялось, и оно получило широкое и глубокое развитие. А получилось так. Еще в то первое лето, когда прошло месяца три со дня встречи Вали и Валеры и телефонные звонки поступали только от Вали, раздалась знакомая трель, он с радостью схватил трубку, но услышал мужской голос:
- Здравствуйте, это говорит Валерий Ильич Ахметов, - у Валеры все внутренние органы разом упали на дно живота, - можно к телефону Валерия Смирнова?
- Я вас слушаю, - с тупой безнадежностью ответил он и приготовился неизвестно к чему.
- Мне тут дочка все уши прожужжала про вас, - начал он с придержанной в зоне умеренности, но с подчеркнутой доброжелательностью. – Говорит, что вы необыкновенный человек, вы первый ее стихи оценили. До этого в клубах поэзии ее за дурочку считали, иногда открыто третировали, а вы,.. – и он выжидательно помолчал, чтобы Валера включился с горячими уверениями насчет таланта дочери. Валера обожал Валин талант, но почему-то не хотел обсуждать это с незнакомым и чужим ему человеком.
- Да это просто потому, что местные знатоки поэзии ничего о настоящих стихах не знают и не понимают. Провинция же…- Валера всей своей натурой противился восторженности и славословиям.
- А вы не местный? – сразу прицепился папаша.
– Почему, я тоже местный, но у меня так сложилось, что я много узнал от одного человека, большого знатока литературы. Случайно довелось познакомиться. Поэтому я сразу увидел, что у нее стихи редкостные. Талант у нее не местного разлива – вот и не принимали ее. Такие поэты есть, редко, правда, встречаются, и их отказываются понимать. Вот, был такой Леонид Губанов, ваш, между прочим, ровесник. Удивительно глубокий поэт, а кто его знал? Так и умер в безвестности, гром аплодисментов вокруг Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной его безвозвратно заглушил.
- Но вот вы же его знаете, - как-то угодливо подбросил Ахметов. – А вы один живете?
Ну, пошло КГБ, подумал Валера. И доложил:
- Один, - но распространяться не стал.
- Холост или разведен?
Ну, это уже слишком, какое твое дело, подумал Валера, но нельзя было обнаруживать свою строптивость. У Валеры, как я уже говорил, внутренняя его сущность совершенно отличалась от внешней: внешне – почти тряпка, а внутри чистый Байрон.
- Холост, - ответил он, как в анкете при устройстве на работу.
Ответ вроде устроил папашу, и он предложил:
- Приходите ко мне как-нибудь, пообщаемся. Да вот, через неделю у меня день рождения, как раз и встретимся.
- Ну, как-то неудобно, - стал не очень настойчиво возражать Валера, - это у вас семейный праздник. Кто я такой, чтобы к вам на день рождения напрашиваться?
- Это все лишнее – такого рода опасения, - произнес он с каким-то настойчивым подтекстом,- друг моей дочери – мой друг.
Ага, подумал Валера, значит, я уже друг, а не просто знакомый. И они обговорили день и час встречи.
Когда Валера пришел по указанному Ахметовым адресу, а дом этот он давно знал, как и весь квартал, с детства жил в этом городе, самочувствие у него было препоганое. Начиная с того, что он как бы явился по вызову на некое собеседование и соискание права встречаться с дочерью этого человека. Спроси каждого и вспомни все прочитанные романы: встреча с родителями друга – это всегда завершающий аккорд перед женитьбой, но никак не упреждающий. О женитьбе и речи, вообще-то, не было.
Дверь Валере открыл расплывшийся, вот именно расплывшийся, а не толстый, человек в роговых очках. Среднего роста, одет по-домашнему – треники с пузырями на коленках и распахнутая клетчатая ковбойка, под ней серая футболка с какой-то дурацкой картинкой. Или надписью? Когда Валере было некомфортно, он не вдавался в детали. В его сознание впечатался образ мужика с благостной улыбкой на широкой умеренно морщинистой брыластой физиономии. И еще Валеру напрягало то, что его новый знакомец носил его же имя – это было немыслимо: два Валеры. Из-за этого ему казалось, что его обокрали.
Все же, зная свою впечатлительность и навязчивую склонность к поиску символов и метафор, а напрашивался неприятный образ престарелой жабы, наш Валера заранее одернул себя до того, как начнется общение. Какой ты противный, адресовался он к себе с некоторой неприязнью: только увидел человека и уже про него выдумывать…
В общем, разговор был долгий, но легкий и ни к чему не обязывающий. Что еще немного напрягало – доброжелательность со стороны нового друга была безмерная и обволакивающая. Обязательный по протоколу чай с вареньем и печеньем немного разряжал обстановку, но чувство дискомфорта не уходило, как бы Валера себя мысленно ни стыдил и как бы ни обращал себя к симпатии в адрес нового знакомого.
Валерий Ильич рассказывал немало, но все о святости своей семьи и ее приверженности к идеалам при общем равнодушии окружающих к доброте, к искренности. У нас ведь кругом что? Купи – продай, деньги, товар, притворство или, хуже того, цинизм и бесцеремонность. Было много рассказано о том, какая была Светочка, Валина мама - простая, ласковая, милая. Но вот болезнь ее не пощадила. Во время приступов становилась раздражительной и сама это понимала, просила уже как-нибудь перетерпеть эти часы ее невольного отчуждения и неконтролируемого раздражения.
А Валечка тоже с детства была добрая и ласковая. Стихи начала писать лет в четырнадцать. Вот фотографии давайте посмотрим… Вот она, Валюша, в техникуме училась на экономическом. Это она на фоне нашего дворца культуры, возле цветника. Посмотрите, какой чистый взгляд, чистая душа. Вот тут наш Валера ощутимо споткнулся. С фотографии смотрела злая, взгляд в сторону, без сомнения, красавица, но лицо ее было напряженным, а губы поджаты, как бы она позволяла: черт с вами, фотографируйте, сделаю одолжение. И насчет Светочки. Валера вдруг вспомнил, как один знакомый уже очень давно про эту семью рассказывал, что, конечно, Света была настоящей психопаткой и наркошей, но вообще-то, мол, поживи с Ахметовым – он кого угодно до могилы доведет.
Какой ты злой, привычно одернул себя уже в который раз наш Валера. Но при всех этих проблемах притирания к новому знакомству основная профессия чиновника, добавим, и склонность к литературе, уже приучили его хотя и копаться в людях, но не зацикливаться на том, нравится человек, не нравится. Приходится общаться – общайся, хоть с волком, хоть с красной шапочкой. Но это была не работа. И не литература. Это было что-то третье, от чего осталось ощущение сильной ссадины - нигде более, как на самом сердце.
…Познакомились они с Валей где-то в конце февраля. До мая Валере еще не было ничего понятно. А вот в мае, когда в палисадниках и дворах городка черемухи и ранетки превратились в белые и удушающе пахучие облачка, он понял, что с ним что-то не то. Зацепила меня эта Валя, и объяли меня воды до души моей, возвышенно думал он. Вспышке полной лихорадки с бредом, Валера сам так и сказал, послужил совсем неподходящий случай. Умерла известная в городе директриса школы, в которой, по совпадению, учились и Валя, и Валера – в параллельных классах. В школе они роковым образом ничего друг о друге не знали, как-то незаметными прошли друг мимо друга. И это, как теперь оказалось, имело тоже какое-то скрытое значение. В мае как раз, среди этой цветущей русской сакуры – сначала во дворе родной школы, а потом на кладбище, на поминках в школьной столовой, они вдруг прилипли друг к другу.
И только к шести вечера, когда все похоронные процедуры были закончены, они оба вдруг поняли, как будто проснулись, что уже несколько часов они не расставались ни на минуту и говорили, говорили, сами не зная о чем, без остановки. И вот – да, проснулись, на глазах всего общества. И оказалось, что они уже не малознакомые и чужие, а спаянные какими-то невидимыми узами. В недоумении они попрощались и разошлись в разные стороны.
Назавтра после обеда, это было воскресенье, Валя позвонила – накануне они обменялись телефонами, и наступило время этого непреодолимого телефонного наваждения и для Вали, и для Валеры. Это была настоящая горячка, желанная, затягивающая и полная взаимного гипноза. Говорили часами, с небольшими паузами, обо всем на свете.
- Ну. о чем – обо всем на свете - можно разговаривать часами? – спросил я Валеру ради просто поддержания разговора.
Тот сидел на стуле, качаясь на его задних ножках и задумчиво откинув назад голову:
- Ну, действительно обо всем: она одержима киноманией, пересмотрела кучу фильмов, а книги читает весьма умеренно, а я, наоборот – запойный читатель. Мы и рассказывали друг другу, кто что читал и смотрел. Она американское кино так здорово знает, имена режиссеров и актеров только отскакивают от зубов. Прекрасно разбирается и в французском, и в английском, и в скандинавском кино. Правда, в итальянском – не очень. Как-то всякие Феллини и Антониони ее не очень цепляют. А я ей всякого - то Борхеса, то Аксенова - подсовываю. Стихи свои, правда, замечательные, она читала нон-стоп, а я заходился от восторга – какой талант! И никто об этом не знает. Оказалось, что Валя даже не имела понятия до встречи со мной, что такое верлибр, хотя написала кучу верлибров. Но вообще знала она много, интеллект работал что надо. Просто она ни с кем особо не общалась, а папа ей ничего о верлибрах, верленах, элюарах и других литературных штучках не рассказывал.
- А это не угнетало вас искусственностью? – высказал я понятное сомнение.
- Что ты, дядя Паша! У нас бывали конференции и по домашним делам. Например, она рассказывает поэтапно, как она жарит мясо или тушит голубцы. Тут мы уже по ходу обсудим все температурные режимы, все приправы и тонкости…
Вот слушаешь людей и поражаешься, чего только не бывает на свете. Ну чего проще – встретились два молодых еще человека, почему бы не полюбить друг друга, не пожениться, не нарожать детей? Так нет – какие-то выдуманные препятствия… Как Валера рассказал, в первые полгода у них была пылкая дружба, и даже платоническая любовь. Валя часто восклицала: мы с папой очень тебя любим! Были даже случаи, когда ее сильно пронимало, Валера эти случаи и сейчас лелеет в памяти, она забывала об отце и повторяла как бы в забытьи: Валера, я люблю тебя, я люблю тебя, тут же спохватывалась и прибавляла: я люблю тебя как друга!
Валера замирал от счастья, но, патологически безынициативный в личной жизни, отвечал, пользуясь случаем: я тебя тоже люблю, я тоже тебя люблю. Это повторялось не однажды, но развития не получало. Валя с надрывом не раз жалостно восклицала: да разве бы мы не поженились, если бы не папа! Я не могу бросить папу, он этого не переживет, я для него все! Ты же знаешь нашу всю историю с мамой! Она была замечательным человеком – добрая, чистая, ласковая! Он так и не может прийти в себя после этой утраты уже много лет… Нет, я не могу оставить его…
- Чего бы вместе не жить дружно, почему бы вместе все не делать и не обсуждать? – гнул я свою линию.
Тут Валера пригасил свой рассказ, поставил стул на все четыре ноги, долго разглядывал лежащую на столе старую газету и, якобы легко, по-дурацки улыбаясь, ответил:
- Сие от меня не зависело.
- Ну, так уж и совсем не зависело? Напросился бы к ней в гости, посидел бы подольше, зажал ее в уголке и все дела.
- Был я у нее раза два на днях рождения, больше по папиной инициативе, принудительно. Она сопротивлялась этому как могла. Не хотела, чтобы я приходил. Хотя в квартирке у нее все вполне прилично, бардака нет, порядок. Ну, пыли немного на мебели есть. Так ведь, одна живет, для кого чистоту наводить?
- Так и я о том же, - настойчиво нажимал я.
- Нет, дядя Паша, ничего я тут не мог сделать. Хотя по телефону у нас бывала такая близость. Конечно, не секс по телефону, но вплоть до зашивания порванных брюк доходит, до разбора симптомов недомогания, даже редкие визиты к гинекологу обсуждались. Поначалу меня это коробило: ну, если бы я был мужем или хотя бы любовником… А потом привык. Как-то раз напугалась, что у нее канцер какой-нибудь, помчалась в женскую консультацию и потом мне полный отчет дала, страхи оказались напрасными.
- Ну и даете вы, ребята. Точно, это новый вид брака двадцать первого века - телефонный, - только и нашелся я сказать и сам на некоторое время замолчал.
-Ты знаешь, дядя Паша, - завершая тему, прибавил Валера, глядя мне прямо в глаза, - кроме всякой этой ерунды, она постепенно мне много чего рассказала из своей жизни. Я, конечно, тоже. Мы друг друга знаем, как облупленные. Например, как она однажды час стояла, трясясь за портьерой, боясь, что мамочка увидит внизу ее ноги во время своего очередного помутнения рассудка. Потом отец выгреб ее оттуда, приговаривая: дочка, не бойся, мама ничего не сделает, у нее нервы болят… Рассказывала она во всех подробностях и как она со своим Милкиным жила, как расходилась. Как после этого с Игорем пыталась, как она выражается, создать семью. Как потом у нее еще один Дмитрий был – тоже ничего не вышло. А однажды она открылась в полной ясности своего понимания реальных отношений со своим отцом и даже в своей ненависти к нему, в общем, сделала хороший психоанализ своей семейной истории. Это сильно разнилось с прежней благостной легендой, но после этого прояснения ничего не изменилось, хотя я ждал этого: раз понимает – надо и решение принять соответственное, но нет…
Реально они нечасто встречались, за исключением редких пугающих столкновений на улице – по пути на работу, с работы, по делам. При этом оба скрывали свое смущение, перебрасывались ничего не значащими фразами и торопились скорее разбежаться. Чтобы не обнаружилось это взаимное тяготение, о котором они уже оба знали, но старались скрыть это друг от друга.
Дружба была в одни ворота. Валера не мог ей даже напомнить, что папа никакого отношения к их т.н. дружбе не имеет, что ему даже лучше будет, если дочь будет счастлива, внуки пойдут… Один раз он начал что-то жевать в этом роде, но Валя сразу напружинилась и впервые за полгода обрушилась на него с обвинениями. Мол, ты циник, экономист, чиновник, ты привык по администрации расхаживать, у вас там все продается и все покупается, ты просто растерял все человеческое. И счастье кончилось нежданно, как и началось. Однажды он не удержался, начал защищаться, «открывать ей глаза», орать на нее ответно – что там было, такая буря! Она не звонила шесть дней.
Надо сказать, Валера очень сильно во все это влип. Шесть дней ада он страшится даже вспомнить. Валера полюбил Валю необъяснимо, непреодолимо, как это описывается у Чейза, да и у других. Он неожиданно увидел, что он дурак, что Валя – вздорная женщина, к тому же лживая ханжа, он теперь частенько ловил ее на откровенном вранье про их жизнь с матерью, про эту самую святость их семейных преданий. Она как будто забыла про свой психоанализ, как будто его и не было. Фанатик самонаблюдения, он видел, что если не сходит с ума, то попал в сильную любовную зависимость.
Наступила полоса постоянных Валиных истерик. По телефону, конечно. Причем, перемена в ее настроении могла стать мгновенной. Только что она изливалась по поводу подаренного ей Валерой сборника стихов Блейка, как вдруг одно неосторожное слово его вызывало длительную инвективу насчет Валериных недостатков. Тут вскрылось, что Валя, до того благостная и прекраснодушная, не чурается неформальной лексики. Когда Валера это услышал, он сильно страдал. Он не мог понять, как от Блейка можно сразу переходить на отборные матюги, которым бы позавидовали портовые грузчики.
Он долго и мучительно думал – что это: характер или психопатия? Или дурная наследственность? Ну, были же у нее мужики после Милкина, и папочка мне зудел об этих ее неудачах. Почему она ни с одним из них не осталась?.. Порой она так же легко переходила от неукротимого раздражения к благости, что еще более поражало Валеру. В одну из таких минут неожиданного поворота она сказала: ты прости меня, Лерик, так она называла его в добрые минуты, прости, прости, я тебя люблю, я только сегодня немного выпила. Вообще, прощения она просила у него не раз, и он понял, что во всех этих случаях эмоционального буйства она не была трезвой.
Так вот в чем разгадка - спиртное! Вот откуда вспышки негатива и словесные эскапады! Но Валера, как настоящий брат милосердия, терпеливо ждал каждый раз, когда буря стихнет и он снова услышит любимый голосок. Валя по-прежнему была дорога ему. Но все чаще он заражался ее злобностью и думал: папаша мне нагло врал, когда заливал, что его дочка белая и пушистая, чистая и святая, он давно знал, что дочь прикладывается к бутылке! Он готов был растерзать этого лживого мужлана.
При встречах на улице она выглядела по-прежнему свежей и нарядной. Как она ухитрялась это поддерживать, Валера не знал. Только очень редко он замечал некую отечность лица, неаккуратность прически и даже непозволительную небрежность в одежде. Но, повторяю, это было крайне редко.
Талант Вали был для него, как и прежде, несомненным. И он примирительно думал: это плата за талант. Вон, возьми Цветаеву – какая поэтесса, светило, а распущенная баба была до невозможности: и банально водку хлестала, и мужиков меняла, как пылесосные мешки, и к женщинам была неравнодушна. А Ахматова ташкентского периода? Нет никаких оснований не верить Лидии Корнеевне Чуковской, которая вся съеживалась от вольностей жизни ее когда-то богини, а потом просто…бог знает, кем она тогда стала…
Валера мало того, что искал утешения в психологии, так еще вдарился в религию и даже в магию. Кто бы заглянул в те годы в его душу, он бы сказал: все, мужик конченный, стал полным психом. В хорошие дни он молил Бога отдать ему любимую всю, душой и телом, а в плохие он так же страстно просил и Бога, и Вселенную избавить его совсем от этой муки. Самое тяжелое - это когда Валя начала его регулярно клясть на чем свет стоит за его якобы бесчувственность, бездушие, рационализм и даже лживость и злоумышленные какие-то намерения насчет нее – как будто бы он врал ей о ее редком таланте, а сам презирал ее и в душе смеялся над ней.
Это я-то бездушен, думал он в отчаянии. Да, я стал почти бездушным, но внутри у меня не ледяная пустыня, а выжженная земля.
Что было совсем некстати, Валере навадился звонить Валерий Ильич. Он как бы случайно каждый раз касался их замечательной дружбы с Валей. Этой дружбе неустанно продолжались дифирамбы, заметно эта дружба, как раз тогда, когда отношения стали совсем токсичными, подталкивалась дальше, к любви. Скоро взаимная любовь Вали и Валеры в словах «доброго и искреннего» папы не подвергалась никакому сомнению, что сильно смущало нашего Валеру.
Но что было вообще отвратно для него, так это то, что отец все время беспардонно выпытывал о дочери всякие бытовые мелочи: куда пошла, когда пришла, что сказала, что купила. А потом даже начинал на нее жаловаться: почему она такая неблагодарная грубиянка, он ей постоянно помогает, в том числе деньгами, а она скупится на доброе слово, третирует отца, может и послать на икс и игрек.
Тогда наш Валера мстительно думал: твоя же дочь чистая, белая и пушистая! А я еще удивлялся, почему я так был принят отцом радушно, с распростертыми объятиями! Когда Валя выпрягалась окончательно, а такое случалось все чаще, отец всяко уговаривал дочериного самоотверженного друга принимать Валю такой, какая она есть. Даже Льва Толстого вспоминал: мол, полюби нас черненькими, а беленькими-то нас и всяк полюбит. Собственно, возникала грязная циническая мысль: Валера старший вцепился в нашего потому, что решил использовать его как няньку для дочери и еще как своего осведомителя.
К осени Валя в разговорах стала совсем злой и раздражительной. Это был уже девяносто первый год, царила общая нервозность из-за внезапного обнищания масс и появления «капиталистов», которых вся страна знала по именам. Моментально объявились и олигархи местного масштаба. Не могла эта заваруха обойти и наших героев стороной. Валя стала истеричной, ее одолел некий навязчивый невроз – что будет в стране, именно в стране, а не в их жизни, дальше, и она часами мучила Валеру, по телефону, разумеется, допросами насчет экономических прогнозов.
А когда он старался пригасить ее пыл, она начинала орать, что он бессердечный чиновник, конечно, чего от него ожидать, чиновники привыкли ловить рыбу в мутной воде. Сам, наверное, взятки берешь. То-то предпринимателю сейчас зарегистрировать свое дело легче, чем канату пролезть в игольное ушко. Льва Толстого читала, как и папочка ее, с ожесточением думал Валера, и отбивался, все сильнее отбивался от ее растущих обвинений.
Тут интересны два момента. Во-первых, ссоры достигали такого накала, что дальнейшие отношения казались немыслимыми. Привычными стали бурные сцены: она кричала в крайней истерике: ненавижу, ненавижу, ненавижу, сдохни, сдохни, сдохни! А он, захваченный битвой, не в силах сдержаться, чего с ним раньше не бывало, отвечал так же истерично: сдохни сама, сдохни сама, сдохни сама! Она швыряла, там, у себя, трубку, он у себя – тоже.
Потом, лет через десять, когда все давно прошло, он купил свежий роман Аксенова «Кесарево свечение» и, приближаясь к концу книги, вдруг был остановлен каким-то глубинным острым ощущением. У Аксенова были из слова в слово описаны их с Валей словесные припадки типа «ненавижу! сдохни! сдохни сама!!!». Правда, это у героев Аксенова было уже в старости. Далее говорилось о том, что так же, в старости, общались Гала и Сальвадор Дали, а они ли, мол, не любили друг друга? Перечитывая эти строчки снова и снова, Валера, ни с того, ни с сего начал неуправляемо и долго хохотать. Только не язвительно, как ему сначала показалось, а тепло и счастливо. Как Аксенов мог точно описать эти незабываемые сцены! Вот что значит великий писатель! Он видел всех насквозь!
Но тогда, в начале девяностых, вся эта размотка клубка странных отношений, которые ни к чему существенному не привели, только начиналась. Тогда начался и глупый эксперимент, возникший, как и все в этой истории, абсолютно из воздуха. Валя и Валера, уже достаточно измученные тяжкой жизнью на грани любви и ненависти, - ни он, ни она, - не находили сил расстаться по-человечески. Это был правда, какой-то телефонный брак - крепче настоящего. И тогда они, оба поэты и экономисты, занялись придурочным бизнесом начала девяностых.
А способствовал этому папа Валера. Казалось, а потом наш Валера убедился, что это так и было, он не мог допустить, чтобы эти двое расстались. Папа Валера был все так же одержим идеей оздоровления – духовного и физического. Ему ничего не стоило поймать на улице знакомого, мало знакомого, совсем незнакомого человека и завести часовую лекцию о том, как мы стали неправильно, бездуховно жить, ужасно питаться, предаваться безнравственным делам – обжираться, воровать, развратничать и так далее. При этом он ссылался и на Христа, и на Блаватскую, и еще на бог знает на кого. Но особой любовью у него пользовался Рон Хаббард со своей сайентологией, вот только Шри Раджниша он не жаловал.
Такая «повышенная духовность» удивительным образом сочеталась у Валерия Ильича с крайней практичностью и, надо ему отдать должное, с нечеловеческой работоспособностью. Во-первых, он трудился уже не только в своей местной поликлинике и больнице, но и вел прием в областном городе в платной, с незапамятных времен, пятой поликлинике, возле вокзала. А еще и всяких больных, по знакомству, в своем городке пользовал.
Гонорарами не гнушался, хотя мощно в своих уличных лекциях продолжал выступать против «купи – продай». Вследствие такой «праведной» жизни у него всегда были пенёндзы в значительно больших размерах, чем у большинства бездуховных граждан. Вот на них он и провернул важное для него дело. Он правильно считал, что Вале нужен кто-то – если не муж, а любовника заводить крайне безнравственно, то…да, как раз такой лопоухий друг, как его тезка Валера.
- В общем, об этом я не собираюсь рассказывать подробно – как мы вели с Валей свой бизнес, - продолжал уже сильно притомившийся Валера, - но было в этом какое-то вдохновение и колдовство. Это сейчас на каждом квартале стоит крупный супермаркет с его чинной жизнью. Мерчендайзеры от поставщика чинно обходят полки с товаром, у них в руках папки с планограммами – все проверяют, как товар выставляется, как продается и так далее, с четкой системой ответственных лиц – кто за бакалею отвечает, кто за мясо – рыбу, кто за кондитерские изделия. Охранники зорко смотрят. - Обо всем этом Валера говорил со знанием дела и с некоторым удовольствием, он и сам сейчас стал частью этой системы. - А в девяностые – страшно вспомнить. Я сам, пользуясь некоторым опытом работы, сочинил тогда неплохой устав общества с ограниченной ответственностью, зарегистрировались мы успешно в моей родной администрации и стали предпринимателями. Где-то году в девяносто третьем-четвертом у нас уже был небольшой офис с конторой и складом, где мы сидели на телефонах и возились с кипами договоров и фактур.
…У них в то время было три машины – грузовик, форд аквамаринового цвета с перламутром – на нем Валя рассекала просторы нарождающейся торговой страны, и еще, достался за долги от одного друга видавший виды, уже упомянутый ранее, страшненький «сапожок». Был небольшой наемный персонал: часто меняющиеся шоферы, кладовщица Татьяна, на непонятной должности числился Андрей с писательской фамилией Островский, который искал партнеров и заключал с ними договоры. Валя была бухгалтером, и хорошим, потому что налоговая принимала у нее балансы с первой ходки – другим для этого требовалось два – три раза. Валера был товароведом и экономистом, а также, вместе с Андреем, они занимались развитием бизнеса, перспективным планированием и рекламой.
Тут, кстати, и бывший Валин муж Милкин пригодился. Он тоже ввязался в торговые дела, но больше связанные с фармацией и косметикой. В частности, через него наши коммерсанты закупили большую партию витаминов у известной Бийской компании - тогда «Алтайвитамины», а сейчас черт знает, как она называется, может, даже это «Эвалар». Тогда же Валера узнал настоящую ревность. Ему так и блазнилось, как Валя, в перерывах между делами, бросается с Милкиным в знойную постель. Хотя рассудок подсказывал ему, что этого нет – из-за той же Валиной придури насчет праведности, но мучился страшно.
- Что было настоящим праздником, - вспоминает с романтической улыбкой Валера, - это прибытие очередного груза. Вся контора ждала этого с нетерпением. «Едут!», - наконец радостно восклицала Татьяна. Все соскакивали с мест и начинали, женщины - в меру сил, а мужчины с воодушевлением и лихостью, ворочать коробки и ящики, заполняя ими почти всю не такую уж просторную контору. Шутки – прибаутки, дружеские подкалывания, рассказы, иногда весьма занятные, о том, как получали груз. Это была жизнь, - с заметным сожалением констатирует Валера.- Это было здорово. Да, потом еще изнурительные пересчеты и открыживания в фактурах. Это такая чертовщина – считаешь, например, кастрюли, их, вроде должно быть пятнадцать, а одной нет, ну досада! Ищем, ищем все скопом, а эта кастрюля закаталась в майки.
Да, думал я, слушая Валеру и уже почти засыпая, романтика! Почти как строительство Комсомольска-на-Амуре. В общем, на пике их работы у Вали и Валеры было девять отделов в больших магазинах и даже два мелких магазинчика. Все это было на арендованных «площадях», купить недвижимость им было не по карману. Товары продавали самые разные: упомянутые кастрюли и майки, партия одеколона, кроссовки, в красивых пластиковых сундучках наборы слесарного инструмента. Мечтали открыть свой огромный торговый центр и назвать его «Валя и Валера» - смеялись, конечно.
Как это все потерялось, растаяло во времени – непонятно. Валера со своим занудством готов был сколько угодно преодолевать все эти торговые закавыки, наезды налоговой, недостачи у кладовщицы Татьяны, но Валя уже все заметнее уставала от этой борьбы за выживание, от этого ежедневного подвига на пределе сил. Да, в самые успешные годы два наших предпринимателя уезжали вечером домой с полными сумками купленных попутно во время деловых поездок продуктов, кое-что несли и из собственного ассортимента.
Скоро, вслед за Валей, и остальные начали чувствовать утомление от этой убийственной романтики. Валя поссорилась с одним хамоватым журналистом на темы его продажности главному городскому олигарху, он натравил на ООО кучу мародеров из легиона контрольных органов, и все пошло под откос. Именно Валя сказала: я больше не хочу этим заниматься. Где-то до конца девяностых гасили налоговые долги, даже таскались по судам, и – все. Как не бывало. Как приснилось.
- Один раз, перед самым развалом, в конторе, поздно вечером, когда все сотрудники давно отчалили по домам, Валя устроила мне пьяную истерику, До конца аренды оставалось еще полмесяца. Мы оба пили водку, ругались, кляли эту проклятую страну, где, если ты предприниматель, ты должен быть бесстыжей сволочью,.. - закруглялся Валера со своим рассказом. – Жалко этих пяти лет. Ведь можно было все перетерпеть и выжить, как делали другие – найти сильного защитника, взятки дать, кому надо. Можно было бы, если бы Валя не сникла, не сдалась. Разгребли бы эту налоговую кучу. Те, кто выжил – они взяли только упорством и бесчувственностью, просто перли по этой грязи, как тракторы – и все. А у Вали силы кончились.
- Отодвинул бы ее и сам стал продолжать, - сделал я бесполезное предположение.
- Нет, дядя Паша. Это было бы предательством. Она потеряла управление, не могла смириться с поражением и под моим водительством работать и жить она ни за что бы не согласилась. Никогда. Триумф или смерть. Я даже побаивался за нее в то время. Но сработали какие-то ограничители. Может, поэзия спасла. Не в примитивном смысле – «когда мне тяжело, я читаю (или пишу) стихи », - а просто самим своим существованием даже в самом укромном уголке души поэзия дала ей возможность подняться над каторгой жизни и понять никчемность этих всех, с позволения сказать, трудов, всей этой идиотской гонки неизвестно за чем. Или должна быть страсть к обогащению. У нас обоих этой страсти не было. Было любопытство – узнать, испытать, научиться. И только. Узнали. Испытали. Научились.
- Ну и как дальше? Тогда уж расходиться надо, если ничего не получается. Ты, в конце концов, мужчина или нет? – выложил я последний довод.
- Дядя Паша, ты не знаешь этого человека. Понимаешь, она сама посадила себя в такую тюрьму – «папа этого не вынесет» - и все.
- Но и ты тоже не железный – в такие игры играть? Я имею в виду не бизнес.
- Конечно, я сам виноват. Я сам такой, как она. Я защищался. У меня было два барьера. Первый: у меня была слабая надежда, что Пушкин все же сказал правду, что чем меньше женщину мы любим и т.д. Оказалось, что Пушкин привык всех баб обслуживать без разбора и в любви ничего не понимал. Теперь я знаю, что, в основном, все наоборот. И второй барьер: защита от боли любой ценой. Я ее любил с такой силой, что она причиняла мне боль одним своим существованием…Она, конечно, это знала и этим пользовалась, но я продолжал изображать друга, иное я считал плебейством.
Видимо, боясь заплакать, Валера допил последние полстакана водки.
- Вот это все у Бегбедера точно про меня написано: «Такое часто встречается у очень чувствительных людей: лучше уничтожить предмет любви, чем терпеть его гнет». Конечно, он имел в виду не физически уничтожить человека, а уничтожить предмет любви в своем сердце. Я такой же, как он. Он любил эту Уну, но сам не предпринимал ничего. Он делал вид, что это ему и не сильно надо. Я тоже делал такой вид. В конце концов, Уна вышла замуж за Чарли Чаплина и стала обыкновенной женщиной, прекрасной женой, любовницей собственного мужа и матерью выводка детей. Наверное, я такой же сундук, как Сэлинджер. Кого винить? Так вот, слушай теперь про нашего Чарли Чаплина.
Я уже упоминал, что в перигее своих страданий Валера искал спасения не только в психологии, но и в магии и разном оккультизме. В девяностые годы был на эти темы настоящий книжный бум. Он все подряд покупал, читал и пробовал на себе. Например, по совету йога Рамачараки, в миру - англичанина Аткинсона, он представлял себе огромной длины трубу, которая доходила до Вали. И он смотрел на Валю в эту трубу и внушал ей разные полезные для себя вещи: чтобы она завязала с алкоголем, чтобы она поставила на место своего папу, чтобы прекратила свои истерики.
Но подлинным открытием для бедного парня стала мысль, как это писали в книжках – «отпустить, отпустить, отпустить», то есть освободить от себя Валю, потому что ей уже было тоже невыносимо с ним, как и ему с ней. Тогда еще Бегбедер не написал своего романа, но наш Валера, своим ходом догадался, что должен же быть на земле человек, который может найти Валю, взять ее в свои любящие руки и силой любви изменить всю ее жизнь. От любви его мало что осталось, разве только один сплошной туманный гуманизм, который диктовал милосердие, сочувствие и отречение от своей никому не нужной любви.
И он стал, лихорадочно сначала, а потом спокойно и отстраненно молиться всем богам и Вселенной. Часами бормотал, лежа на своем диване, что, мол, Вселенная и все боги Вселенной, я не хочу Вале никакого зла, но вы все избавьте меня от этой психопатии, найдите Вале такого человека, который вытащит ее из трясины и даст ей настоящую жизнь. Он молился раз, два, десять, бессчетное число раз, вспоминая, что написано у великого мага Элифаса Леви: процедуру надо делать бесконечно, так сказать, до победного конца, сто раз не получится, а в сто первый будет желаемый результат.
Сначала результат наступил для Валеры. Он перестал страдать, расслабился. Он стал смотреть на себя и на Валю без притязаний. С головы ее сразу упали как ореол Беатриче, так и змеи Горгоны. И главное – рассыпались в прах монументальные два Валериных барьера. Ему стало не нужно, чтобы Вале, по Пушкину, он нравился все больше и больше, а также он уже не нуждался в защите от боли. Боль прошла.
Потом результат наступил и для Вали. Ходом ли всей жизни, по воле случая или по Валериным, все же, молитвам? Он до сих пор не знает, как это произошло, но оковы его тяжкие пали, и свобода встретила его радостно у входа.
С бизнесом было покончено, с налоговой худо-бедно рассчитались. Был уже девяносто девятый год. Валя устроилась на работу опять бухгалтером к знакомому бизнесмену, Валера тоже нашел неплохую работу на подхвате в большой сети супермаркетов – заключал договоры на поставку продуктов и хозтоваров и еще много чего делал для своей компании, хотя раньше и говорил, что никогда не понимал преданности хоть какой корпорации. Но, наверное, он не понимал личной чиновничьей преданности вышестоящим, а тут у него появилась преданность делу, хотелось работать качественно и честно, иметь репутацию порядочного и надежного человека. Интересно, что Валя его не бросала и звонила по вечерам, опять затевая болтовню о каком-то кинорежиссере или актере.
Валера уже начал думать: чем черт не шутит, а вдруг она и вправду меня любит, но не хочет в этом сознаться ни себе, ни мне? Дня не проходило без того, чтобы она не позвонила Валере утром, перед работой и вечером, перед сном. Этот ритуал пугал Валеру, но он стал уже закаленным и просто радовался этим разговорам: вот, он кому-то нужен. А иногда, наоборот, он недоумевал: неужели так до конца жизни будет? Это же невозможно.
Иногда к Валере приходили совсем уж нелепые мысли. Например, он думал, что Валя стала, после неудач с мужчинами, стихийной суфражисткой, как в фильме Бергмана «К чему-то прекрасному». Ну, затаила против них непреодолимое неприятие? Без слов решила никогда, ни в коем случае никому из мужчин больше не открываться, не полагаться на них ни секунды и с особым ожесточением переполнилась желанием никогда не допускать, чтобы ее использовали? Точно так же, как Валера решил, что лучше умереть, чем оказаться дураком в глазах других? В общем, каждый из них обеспечил себе непреодолимые барьеры против полного сближения с другим человеком.
И вот тут-то появился наш Чарли Чаплин, да, когда романа Бегбедера еще в помине не было, но ведь Сэлинджер и Уна в жизни все равно давно уже были! Валера не знал подробностей. Она не рассказывала, а он не выпытывал. Дмитрий Демиденко – совершенно простая фамилия. Один раз он даже случайно встретил их. Это был не очень высокий и не толстый, но какой-то крепкий и массивный мужик. Он был не совсем красавец, но, несомненно, приятен лицом – густые русые волосы, большие серые глаза и пышные коровьи ресницы, хорошо очерченные чувственные губы, вальяжные манеры хозяина жизни. Он был не миллионером, не капитаном дальнего плавания, но будто бы очень хорошим строителем, работал на Дальнем Востоке на какой-то большой стройке начальником обширного участка. Деньги это, безусловно, хорошие.
С первого взгляда Валера понял, что все идет как надо. Жизнь ли сама так распорядилась, молитвы ли Валерины по адресу дошли, но пришел настоящий мужик, просто полюбил ее, взял себе под мышку, как куклу, только ножки и ручки умиротворенно болтались, и унес с собой в дальние края. И, точно как у любимой Сэлинджера, у Вали случился счастливый брак. Сейчас у них двое детей – сын и дочь, лет им по шестнадцать – восемнадцать, сын уже поступил в какой-то флотский университет или институт, будет капитаном торгового флота. А дочка готовится поступить на факультет восточных языков, уже ездила по обмену в Японию с такими же одаренными детьми, бредящими японским языком и японской культурой.
Забавно. Я не хотел хеппи энда, но он получился у меня сам собой как награда моим многострадальным героям. Хотя – для Вали хэппи энд, а для Валеры? Энд ли это и хэппи ли? Сейчас Валя и Валера не так уж редко переписываются В Контакте. Она все так же закидывает нашему романтику: мол, я никогда тебя не забуду, я всегда хотела, чтобы у меня был брат, ты мой брат, правда, ты мой любимый брат. Он слушает это не без удовольствия, но сердце молчит.
Однако, размягченный ее словесной лаской, рассматривает фотки ее счастья: дочь в Японии, сын на палубе океанского лайнера, виды Приморья и так до бесконечности. Однажды она даже в сообщении написала Валере, что вот тот парень среди ее крепкой семьи – это старший, ее и Милкина, сын. Черт, подумал я. Всех вокруг себя собирает! Как у Васи Аксенова – новый сладостный стиль, кесарево свечение!
…После такой исповеди с водкой пополам Валеру наконец, совсем развезло. Я уложил его спать на наш жесткий лежак, и скоро он ровно задышал, как ребенок.
А я уснуть не мог, все думал и думал о том, что человек иногда может, а иногда не может распорядиться своей жизнью. Так я и просидел на стуле до рассвета. Валера проснулся около одиннадцати утра. Вид у него был измученный и виноватый.
- Ты, правда, прости меня, дядя Паша, что я тебя так загрузил вчера. Мне некому сказать. Отец у меня бывший прораб, он только и знал в жизни, что командовать субподрядчиками. А мать – швея всю жизнь на фабрике одну и ту же деталь к другой пришивала. Они замечательные родители, но с ними я не могу так разговаривать, как с тобой.
-Да брось ты, Валерка! – попытался я смягчить его похмельную неловкость.- Ты отличный парень, все у тебя будет О.К.!
- Ну, конечно, ты меня успокаиваешь.
- Да на черта мне тебя успокаивать? Никакой, собственно, трагедии.
- Ага,- не сдавался Валера, - как-то большинство людей живут просто, по-человечески, без вот этого самого.
- Во-первых, в большинстве, - продолжал я, хотя в это не верил, - люди ни о чем не задумывается и знать не знают вообще, что им действительно нужно, и нужно ли, довольствуются тем, что проще и ближе лежит. - А про себя добавил: это пока в толпе. А в своем внутреннем мире…
- Ну, конечно, ты решил, что я не большинство. Дядя Паша, я невыносимо хочу быть большинством. Хочу быть большинством! – воскликнул он с некоторым дрожанием голоса.
Я протянул ему руку, обнял его, как сына.
Он как-то жалко, искоса посмотрел на меня и пошел прочь.
Я стоял, тоже растерянный, потому что прикасаться к чужой боли – не проходит без последствий. Я задрал голову и посмотрел в небо. Вот и переломился июль на две части. Там, в синеве, на фоне белых облаков, играли два коршуна. Как я определил себе – он и она. Они резвились на просторе, неведомом нам в нашем тесном земном мире, загроможденном какими-то совсем не нужными вещами, идеями и чувствами. Мне невольно показалось, что эти две птицы – это две чьих-то души, которые летают, где хотят, и не знают боли.
Боль – эта наша земная природа. Нам ничто не дается без боли. Как с этим смириться – я не знаю. Я так и не понял: все то, что случилось с Валерой – это великая беда или великое счастье? Мне лезла в голову какая-то несерьезная мысль, как в том анекдоте про мотоцикл, что покупатель мотоцикла радуется три раза: когда покупает мотоцикл, когда выписывается из больницы и когда продает мотоцикл. Два барьера, два барьера. Не о двух барьерах тут надо думать, а о двух счастьях: то, что испытал такое удивительное счастье – любить и страдать в наше-то время, когда любить предпочтительно лишь родину с большой буквы, и второе – то, что благополучно дождался хорошего конца.
И Валера – нет, он не будет все это «вспоминать», что всегда меня раздражало в людях: любят они свои слюнявые, придуманные в угоду своим чувствам легенды о том, чего никогда не было. Он будет просто жить волшебным свечением тех лет, когда он был связан с Валей, пусть по телефону. Ссоры, разборки, оскорбления, матюги – все это будет в одном ворохе с невысказанной нежностью, привязанностью и…да, любовью, но во сто крат выше той, которая скучна, как ангельские хоры, внешне безупречна и выставлена на общее обозрение. Кто сказал, что любовь – это обязательное совместное кваканье, синхронное исполнение осточертевших домашних ритуалов?
…Вечером, точнее после смены, я влез в маршрутку. Место было только лицом ко всем. Обычно я этого не любил. А в тот день я скрытно, чтобы меня не сочли бесцеремонным, посматривал на лица. Неужели и они страдают? Неужели и у них уникальная судьба, неизвестная другим? Безусловно, ответил я себе. Даже у тех, что кажутся тупыми из тупых. А копни поглубже – такой театр полезет… Своя комедия дель арте, уличная комедия масок. А что под масками – попробуй, разгляди.
5 февраля 2020г.