Пётр Горский остался жить у меня. С жильём у него сложилась вполне банальная ситуация. Сожительница попросту выгнала его из квартиры, принадлежавшей её матери, поскольку имела дочь от первого брака. И он не стал спорить, хотя кроме неё у него не было в Москве ни единой живой души.
Сама же она сдала квартиру внаём и отбыла к новому бойфренду в другой район.
Пётр остался тотально и фатально одинок. Словно на него наложили заклятие – женщины либо избегали, либо надолго не задерживались. Да и кому он нужен – легкомысленный, ненадёжный, без квартиры, с карманом, полным одними фантазиями и амбициями? Мало ли кто пишет стихи и поёт – таких сейчас пруд пруди. Без спонсора и связей это малоперспективно.
Попытки прилепиться снова привели лишь к тому, что Пётр остался без копейки и перебивался у приятелей. А чтобы накопить на демозапись, работал за гроши в районном клубе, вёл детский музыкальный кружок, и время от времени играл на улице.
Я не стала лезть в душу его бывшей. Пусть судьба сама ею распорядится. Я просто пошла в Дэз, сконцентрировала всё своё умение и обаяние, применила недозволенные приёмы – и вот ему выделили временную комнату как работнику Дэза. В этой же квартире проживал дядя Василий, фронтовик, маленький, худенький, точно гном, старичок без ноги.
- От временного полшага до постоянного, – сказала я ему. – Поработаешь бесплатно - через год комната будет твоей. У дяди Василия нет родных, ни единого – мы вместе выкупим квартиру, обещаю.
Он только пожал плечами: - С-спасибо. Столько хлопот из-за коробки.
Жилищная проблема была исчерпана – Петя получил комнату, для не москвича это так важно. Но пока мы были вместе, необходимости в ней не возникало. Я только время от времени навещала дядю Васю и помогала в быту, приносила продукты, чтобы он не слишком потакал назойливому соседу-пьянице, который иногда вызывался «слетать» в магазин за небольшое вознаграждение и компанию. И даже взялась провести курс назначенных уколов и массажа.
Жизнь моя вертелась в бешеном темпе. Я и не думала, что мне придётся вмещать так много в единицу времени. Нам удавалось побыть вдвоём лишь поздним вечером, ранним утром, да иногда, когда не было клубного концерта, – ночью. Я заставляла его находить время для занятий, обучала приёмам, которыми владела сама, подарила ему гантели и эспандеры. Он менялся на глазах. Иногда я рассказывала ему о том, что знала и о том, чего не знала. Он слушал – и больше не задавал вопросов о былях и небылицах.
Я не успела скопить много денег – работа медсестры не позволяла, но мои бытовые потребности были малы, а его чувства – столь всеобъемлющи и сильны, что мне хватало энергии с лихвой.
Скоро я купила ему студию, чтобы он мог работать дома, и Петя начал подыскивать постоянных музыкантов. Но он оборудовал студию в своей комнате, а ко мне приносил уже готовые песни, и я слушала их после работы. Сознавать, что эти песни созданы ради меня и посвящены мне – в этом было что-то поразительное и ошеломляющее, непривычное, души раскрывались навстречу друг другу и сплетались в объятиях, крылья вибрировали и рвались наружу.
Вокруг взлохмаченной головы Пегасика едва заметно теплился ореол моей души, моей любви.
Обернись, на полдороге не бросая,
Я так устал бежать, не настигая.
Не спеши, не закрывай лицо руками,
Пусть зажжется этот свет между нами.
Нам бы дальше полететь вдвоем.
Двум потерям бы срастись, и обрести свой дом,
Не рвать на финиш и не измерять глубин искуса.
Жить. Я хочу с тобою жить безыскусно...
Студия продержалась, увы, недолго. Однажды, забежав навестить дядю Васю, я обнаружила его в невменяемом состоянии. Он был пьян, порывался бухнуться на колени, плакал и просил прощения. Оказалось, что сосед снова приходил к нему за деньгами, и дядя Вася послал его на бочку за молоком. То ли он потом вернулся тайком, тихонько, то ли работали его дружки – но пока дядя Вася дремал, комнату Петрухи обокрали. Я в гневе и горечи стояла в маленькой, обесчещенной негодяями, комнатке, которую с такой любовью обустраивала, ругала себя за излишнюю доверчивость и за то, что легкомысленно не запирала дверь на достаточно надёжный замок. Мерзкие, чёрные хлопья зависти и ненависти, словно хлопья сажи, витали в воздухе, затрудняя зрение и слух. Портативная студия была украдена вместе с записями.
С трудом успокоив дядю Василия, я ринулась к соседу. По счастью, он ещё не успел дождаться покупателя на студию. Но дисков с готовыми записями у него уже не оказалось. Выудить из пьяного сознания что-нибудь путное мне не удалось. Я лишь бессильно трясла его за плечи, пытаясь пробудить – но в нём уже не осталось никакого просветления. Я больше не стала копаться в этой зловонной трясине. Я поняла лишь одно: воровал не сосед, воровал кто-то из новых Петиных знакомцев, бесчестных временных приятелей, которых и след простыл.
Я была в не меньшем отчаянии, чем Петя. Я хотела бы взять на себя его горечь утраты, переболеть за него, и внушить ему надежду и волю к победе: ведь он был истинной драгоценностью и стоил многого. Но он так привык бороться в одиночку.
Петруха в этот день сильно напился. Я разыскала его у приятелей и довела до дома. Раздела, обмыла, провела сеанс массажа.
- В к-колыбельку, в к-колыбельку, - пьяно твердил он. – Мамочка, роди меня назад. Буду в к-колыбельке…
Поцелуями и нежностью я заставила его расслабиться и забыться.
- С-слишком уж ты меня опекаешь, будто мамочка, а я – младенец, - ворчал он, трезвея, но от заботы не отказывался. Я пропускала мимо ушей. Младенец? Зачем переубеждать в очевидном.
Прошло всего две недели. Пётр работал как одержимый и восстановил записи. Но в моё отсутствие или в своей новой комнате частенько напивался. Я удерживала его от выпивки, как могла, мне всегда казалось, что эта простая манипуляция удаётся мне особенно хорошо. И вскоре новая песня прозвучала на «Своём радио» у Алекса Шмелёва, для своих – Шмеля. «Погремушка» попала в чарт и добралась до 5-го места. Это был успех! Причина для того, чтобы очнуться и перестать пить.
То, что узнали мы друг о друге – это неправда, это ложь.
Но окажи мне небольшую услугу –
Запёкшуюся рану примочками не тревожь.
Пусть будет рубец, будет память,
Кровавый бинт превратится в знамя.
Не лечи её...
Намечался новый виток жизни. Пётр собрал свежую группу, в клубе планировался первый сольный концерт после долгого перерыва.
Жизнь летела по кругу, словно карусельная лошадка. Менялись сезоны. Снова потекли ручьи, и запахло теплом. Я радовалась ему, как самому близкому другу – зимой моих сил заметно убавлялось. Ирония судьбы – ведь мои корни лежали в холодных сферах…
Но несчастье таки подстерегло, именно тогда, когда я позволила себе немного расслабиться.
Однажды Петя позвонил из клуба, взбудораженный: - Инта, нас поменяли с «К-крокодилами», я мчу домой! Не встречай! Б-баныч одолжил мотор – он всё равно собирается его продавать. М-может, купим?
- Я тебя подстрахую. Но будь осторожнее, - попросила я.
- Замётано! – радостно согласился он. – Мчу на всех парах!
- Ты опять выпил?
- Ребята налили. М-маленько.
…Увы, я снова упустила нить, не сумела предугадать катастрофу или предотвратить её: моих сил оказалось недостаточно. Я лишь сумела вовремя вознести молитвы, чтобы Петя остался жив.
Так Пётр попал в реанимацию. Я не без усилий пробила заслон и добилась немедленной беседы с врачом.
- Что необходимо, кроме денег? – спросила я прямо. – Лекарства, медикаменты?
Кряжистый старый врач, похожий на вырубленного из цельного дерева лешего, хмыкнул. Но моё настроение – как всегда это случается – передалось ему, и он не подумал мне перечить.
- Кровь! – Так же коротко ответил он. – И немедленно.
- Какая группа? – спросила я, готовясь к изменению субстанции.
Он махнул рукой с безнадёжностью: - Четвёртая, отрицательный. И это ещё не даёт гарантий…
- Вам повезло, это моя кровь. Готовьте меня к прямому переливанию.
- Это ему повезло, - буркнул врач, когда анализы подтвердили мои слова. И я попала в реанимационную палату. На жёсткую кушетку рядом с его кроватью, соединённая с его плотью безжизненными пластиковыми трубками. Но по этим мёртвым трубопроводам струилась к нему моя живая кровь, напитанная моей жизненной энергией, неиссякаемой энергией инты.
Я поселилась в больнице, убиралась в палате и вокруг, и никого не подпускала к нему, кроме врача и ребят из группы. Я сделала всё, что могла. Главврач дивился и называл чудом такое быстрое восстановление. Всего через две недели Петю выписали.
Я надеялась, что после больницы Пётр станет серьёзнее, а неудачи наконец-то перестанут играть в догонялки. И когда работа над вторым альбомом поглотила его целиком, оставляя меня на обочине, я не роптала.
Пусть на меня остаётся совсем мало времени, но он был счастлив – и я была счастлива целиком и полностью: я нужна ему – значит, Инта не зря существует!
Время шло. Его новую группу стали приглашать на радио всё чаще, намечался первый большой концерт и гастрольный тур в его поддержку, а дальше – и приглашение на «Нашествие».
Иногда он задерживался перед моими иконами, шепча что-то горячо, и я закрывала слух, чтобы не мешать ему. Что он видел в них, что чувствовал?
- Я не думал, что т-такие, как ты, могут быть верующими.
- Что значит – «такие, как ты»?
- В смысле… иномирные.
- С чего ты взял, что я не такая, как все? Обыкновенный урод.
- Слишком т-ты спокойно к этому относишься. И ещё - мне кажется, что лицо на этой иконе и твоё лицо – это одно. Т-ты не этого Мира. Да? Я прав?
- Таракан или орёл не похожи на человека, но они – этого мира. А я – вполне гуманоидного вида. То есть – человеческого. Не обижай меня! – пыталась отшутиться я.
...
Но я ошибалась: он ничуть не изменился.
Побывав в иных сферах, он напитался субстанции, которую я называла «безвременьем», или, иначе – зависанием между землёй и небом, между жизнью и смертью, когда тело не обременяет собой, и дух свободен для иных ощущений. Возвращаясь, люди забывают этот период и вполне довольны. Но кто-то, выпавший из поля здравого смысла, стремится вернуться в утраченную Нирвану.
- Знаешь, что я видел? Свет. И это была ты. Знаешь, что я слышал? Ветер, трогающий струны. И это было твоё дыхание, бьющее в лицо. Ибо мы летели, и у меня тоже вырастали крылья. А вокруг вращалась Вселенная звуков. Радужные сферы. Это – бред? Но ты была во мне, а я был в тебе. Это было и ушло. Ф-фантастика! А теперь ты – снаружи. Я хочу в тебя вернуться… Покажи мне себя снова!
- Но ты меня уже видел. Инопланетянку с генетическим пороком.
- Я так хочу любить тебя по-человечески, но не могу. Т-теперь мне мало любить тебя глазами, ртом, ушами и руками. Впрочем, т-ты не можешь понять.
Но я понимала. Я понимала и эти ослепляющие рассудок сиюминутные импульсы – и долгое, опьяняющее блаженство. К своему несчастью.
Петруха быстро навёрстывал упущенное. Заканчивался второй альбом, чей выход на полгода отодвинуло несчастье, и намечался третий. Он никогда не любил спешить, ему было «по барабану» - выпустит он очередной альбом в положенные сроки, или нет, ибо никогда не создавал проходного и не прочувствованного, лишь бы «засветиться».
И в этот период, для «ускорения», он первый раз попробовал наркотики. Это погрузило меня в такую пучину отчаяния, из которой я нескоро сумела выбраться.
«Это всё я», - твердила я себе. – «Я виновата. Не нужно было показывать себя. Не нужно было связывать себя с ним. Ему не хватает того, что я могу дать. У него нет настоящей семьи. Моя кровь не зажигает, а охлаждает. Я – тяжёлый камень. Обуза. Ему нужны острые ощущения и переживания. А я – очерствевший душою мутант…»
Я не знала, что делать. Он ненавидел назидание и проповеди. Влезать в его душу, проводить профилактическую «чистку», словно в механизме, который разладился? Но кто я такая, чтобы копаться в этом гениальном механизме? Всего лишь сосланная инта. Делающая вид, что гордо несёт Звание, превратив его в Имя.
Значит, дать ему взлететь, чтобы быстрее сгорел ослепительной сверхновой, преждевременно исчерпав жизненный путь?.. Или… или позволить сгореть себе. Презреть наложенный запрет, сломать себя и взять его в настоящее путешествие? К сожалению, эта ломка могла стать для меня первой и последней. А я отныне не хотела ухода, страшилась его.
- Пегасик, давай купим машину – ты любишь скорость, я могу занять денег. Бог с ней, с квартирой – хватает моей.
- Б-боишься, что промотаю всё и вся? Не б-бойся. Понимаешь, мне необходимы новые впечатления. Ощущения. Всё время. Распробую – и сам завяжу. И не ругай себя – я же вижу, ты себя казнишь во всех прегрешениях человечества. А сама не в состоянии замолить собственные грехи, ты, самая великая грешница. К-как же ты тогда собираешься наставлять других?
Это было жестоко. Я плакала. Но прощала. Петя не виноват в жестокости. Это всё он, проклятый «кайф», которого я не сумела дать. Не сумела дать, зато сумела удержать при себе – прочнее чугунных оков, прочнее стальных сетей, прочнее магической вязи…
Этот период был тяжёлым для обоих. Я держалась. И продолжала держать его. Я знала – всё уйдёт само. Медленно – но уйдёт. Закончится второй альбом – и я смету в небытиё остатки уничтожающей и унижающей черноты. Рано или поздно – справлюсь.
… Большой концерт, посвящённый выходу второго альбома, прошёл на высоте. Наверное, я никогда не была так счастлива. Петруха вышел в своём любимом, купленном мною и уже потрёпанном свитерке с кожаными заплатками, которые я постаралась пришить не просто хорошо, но и оригинально; в бессменной вязаной клоунской шапчонке и с огромной кожаной серьгой в левом ухе. Я тоже постаралась одеться соответственно.
- Ты выглядишь супер, тебе идут все эти ф-фенечки, так и должна держаться настоящая фанка «К-кунсткамеры», - ободрил меня Пётр, докуривая последнюю сигарету. – Будем зажигать и обжигать вместе! Я хочу, чтобы ты была на сцене!
- Исключено, Петруха.
- К-капризничаешь? Стыдишься?
- Ты несёшь чепуху! Мне нельзя на сцену, понимаешь? Не имею права.
- Понимаю. Но не согласен. Ты – мой соавтор. Мои крылья. Я… я люблю тебя, Инта. Прости за всё и благослови.
- Да, - прошептала я, и осенила благословением инты.
Я сидела в первом ряду, сбоку, у сцены – так легче было контролировать сгустки тёмной энергии и уравновешивать их или растворять, замыкая на более плотной материи. Тяжёлая, но привычная работа. Требующая сосредоточенности и погружения.
Петруха тоже работал самозабвенно и отрешённо. Его голос жил своей самостоятельной жизнью, он уходил в свои миры, забывая об окружающем и переставая контролировать жизнь тела – его ноги отбивали ритм, все мышцы ходили ходуном, лицо искажалось, руки взмахивали, взметались непослушные волосы. Душа вырывалась наружу.
Когда он пел песню, посвящённую мне, на миг даже показалось, что за его плечами затрепетало розовое сияние, словно, изнемогая от желания проснуться и вырваться наружу, поднялись к самой поверхности существа, к самой коже слабенькие, новорожденные крылья… Видение висело в воздухе тысячную долю секунды, и нехотя рассеялось. Но мне не было нужно лучшей награды.
Несущая свет за мною шагает,
Машет мне вслед, зовёт и кивает,
Несущая свет не этого Мира,
И я для неё - послушная лира.
А если сорвёшься, пробив облака?
Зачем ты смеёшься? Зачем – свысока?
Нет, нам не разбиться, пойми и поверь:
Для Белой Птицы распахнута Дверь...
…Всё дальше уводит незримая связь
За той, что уходит по Небу, смеясь…
Это был грустный, протяжный, минорный рэгги – у него в этот период была тяга к таким ритмам.
И вновь мы ускользнули вдвоём из концертного зала кинотеатра, сбежав от поклонниц, без которых жизнь артиста не обходится и не сияет так неоново-ярко, и от ребят, собиравшихся на вечеринку – отмечать первый большой концерт. Не доходя квартала до дома, на краю бульвара, в чёрной тени густого боярышника, чудом избежавшего стрижки, на краю у лунной полосы, он вдруг остановился, сбрасывая куртку.
- Ты так хороша, что крыша едет! Я хотел бы т-трахнуть тебя прямо здесь, в знак победы! – зашептал он, швыряя мой бессменный пиджак на лавку и стягивая маечку с одним рукавом, которую он называл «одноруким бандитом». – Твоя грудь под луной… мраморные зверьки! Я хочу т-тебя здесь. И сейчас! Мне надоело бегать к Ленке! – и он приник губами к моей груди.
Я заплакала. Последнее время у меня это получалось легко…
- Не обижайся, моя зверушка! Не плачь! Ты очень с-сексуальна! Ты… ты очень неплохо изображаешь страсть. Ты прекраснее самого с-совершенного изваяния. Ты сложена почти как… почти как создания Ройо!
- Почти… Его создания – суть его духа, совращённого суккубами. Порочная фантазия гения! Или его жестокая насмешка. Разве я похожа на вампира? Увы, я даже до Ленки не дотягиваю.
- Я знаю, что делать. Помоги мне.
- Я надеюсь, это не связано с кокаином? Тогда ты знаешь мой ответ…
- Нет. Это связано с другим. Сильнее наркотика. Ты согласна?
- Да, да, я готова!
- Тогда одевайся! Видишь этот дом в лесах?
Я насторожилась.
- Петруха, а может, пойдём домой? Тебе нужно отдохнуть. Я сделаю массаж… Ты устал.
- Плевать! Давай поиграем? – он набросил на меня пиджак, накинул курточку и ринулся в подъезд ближайшего дома, ожидающего не то капитального ремонта, не то сноса. Я чуть помедлила – и пошла следом, убыстряя шаг, потом побежала.
Он нёсся по лестнице на последний, седьмой этаж, не оглядываясь на меня, гулкие шаги мешались с тихим смехом – потом он начал напевать, пока голос не перебил тяжёлый вздох и кашель – мне так и не удалось отучить его от курения.
Ход на чердак был перегорожен решёткой. Петруха оседлал перила, подтянулся и перебросил окрепшее тело на другую сторону. Затем осторожно расшатал решётку чердачного лаза. Я повторила его манипуляции, чувствуя себя глупо и стараясь не шуметь. Мы вылезли на крышу. Крыша оказалась покатой, как положено крыше старого дома, наполовину идущего на слом.
- Знаешь, я тут бывал, травку с ребятами покуривали, т-трахались, - признался он. – Тут прикольно. Часто всякие разгильдяи ошиваются, вроде меня. Кто ракеты пускает, кто с девчонками плюхается, а кто полетать мыслит. Под кайфом и без. Тут неглубоко – но утопнуть можно.
У меня заныло сердце.
- Петя, ты недавно уже летал. Под наркозом. Иди ко мне.
Он засмеялся, тихо, довольно. Потом вдруг, сорвавшись с места, побежал. В середине крыши был провал – он сгруппировался – и перепрыгнул, замахал руками на краю – но удержался. Оглянулся вопросительно и победно. Слабые блики фонарей мешались с лунными, кутерьма чёрных теней делал каждый шаг шагом в неизвестность. Любой другой на моём месте наполовину бы ослеп…
Я кинулась следом, перемахнула провал, протянула руки. Но он уже отступил к другой кромке, заманивая меня. Петруха стоял на самом краешке, раскинув руки, спиной к чёрному провалу, балансируя и опасно покачиваясь – хмель от спиртного и концертной эйфории долго не выветривался. И улыбался своей подкупающей и открытой улыбкой. В его фигуре не было ничего трагического или героического. Нелепый, неуклюжий, клоунский вид – и такой любимый!
- Петруха, не дури! Ты можешь поскользнуться. Я буду сердиться! – я хотела бы оказаться рядом мгновенно, обхватить его за плечи, изменить баланс и уберечь от быстрого полёта в одну сторону: при такой высоте не обязательно погибнешь, но обязательно – покалечишься, и тогда я буду бессильна. Но мне хотелось его убедить. Иначе – чего я стою?
- Но ведь ты спасёшь меня, верно? Спасёшь? Ты не умеешь иначе. Т-ты меня любишь, да? А у меня завтра… нет, уже сегодня – день рождения. Ты не забыла? Ты ведь захочешь сделать мне п-подарок?
- Петруха! Пегий! Пегасик! – Я всё-таки сделала шаг вперёд. – Это не по правилам. Ну, ладно, люблю, люблю, только… иди ко мне!
Он выставил ладони вперёд, останавливая меня: «Я так хочу тебя, я так тебя хочу, глаза встречая, улетаю и кричу, подобно ангелу-самоубийце, что с крыши на свидание к асфальту мчится…»
И – откинулся назад, будто пловец, готовый к заплыву на спине. И медленно, как в дурном сне, стал заваливаться назад. Я рванулась вперёд – но он уже летел. И мне не оставалось ничего другого, как прыгнуть следом и ускориться. Мне удалось поймать его на полпути, обхватить крепко-крепко – это столкновение в воздухе родило новый скачок и вращательный импульс, нас закрутило волчком, и так вращаясь, мы пролетели несколько метров горизонтально. А потом, преодолевая инерцию и двойную тяжесть, я пыталась притормозить. Это удалось лишь у самого асфальта. И приземление оказалось не слишком-то мягким. Два энергетических потока, вспышкой пронзившие ночь, то, что они называли крыльями, стремительно уменьшались и уходили вглубь. Прогоревший на спине пиджак не желал затягиваться – земные ткани не умеют регенерироваться. Пиджак тлел, дымил, воняло горелой шерстью, и мои мембраны съёжились и закрылись, чтобы их не отравляло гарью.
Мы стояли во дворе, захламлённом и полном строительного мусора, рядом с опрокинутым баком, собачьим лежбищем и горой шуршащих пакетов. Где-то поблизости жалобно скулила и взлаивала собака.
Он дрожал, но по-прежнему сиял своей младенческой улыбкой, широкой и счастливой: - Ну, я был прав, ты спасла меня! Ты – мой Ангел-Хранитель!
А меня переполняла скорбь – Ангел! Если бы я стала настоящим Ангелом, то не оказалась бы здесь…
- Скажи, зачем тебе это нужно? Что ты чувствовал? Я хочу понять…
- Ритм. Ритм и слова. Мне нравится, когда обрывается сердце. Водоворот. Фейерверк. Вселенная звуков радугой вращалась вокруг меня. И… ещё – я видел твой Свет! Всё прочее, что было в моей жизни, несущественно.
"А мы полетим – и это не сон. Не виртуал, не аттракцион. Вспышка – и мы воедино слиты. Ин-та. Со вспышкой. Слитно".
Я спрятала голову на его груди, едва не разрыдавшись. Клоун! Ну, скажите, зачем я с ним связалась? Но ведь он единственный сумел меня разглядеть. Сходу. Единственный, кто не считал меня безобразной. И я ему верила…
С этого момента он перестал выпивать и курить травку. Я могла бы записать это на свой счёт. Но произошло иное.
- Как всё-таки жаль, что ты вроде бы как бы и не совсем настоящая, - с печальной усмешкой признался он. – Я х-хочу быть у тебя внутри, ощутить изнутри, чувствовать твой кайф и знать, что мы в этом едины. Получается несправедливо – ты стараешься подарить наслаждение, а я не могу подарить тебе того же. Мы с тобою похожи на… на д-двух д-девочек! Так не живут мужчина и женщина. А иногда ты кажешься такой холодной и отстранённой!
«Я и не женщина», - поправила я мысленно. – «Я – инта! И это звучит гордо!» Но на деле мне было грустно и горько, я, кажется, переставала этим гордиться. Знал бы он, сколько жара накопилось во мне за время странствий!
- Если ты полагаешь это неравноправием, можно исключить эту составляющую или заменить другой, - попыталась я пошутить, но шутка не удалась.
- Наверное, ты права, - согласился он. – Давай п-попробуем.
- Что же мы будем делать?
- Мы п-поживём отдельно друг от друга. У меня есть своя комната. У тебя – своя квартира. Нам нужно отдохнуть друг от друга и подумать крепко. Ведь мы не муж и жена, и даже не любовники. Между нами ничего не было.
«Ничего не было»? Как же легко он отказался от вечности! Забыл о полёте, Радуге и Открытой Двери!..
Жить без него теперь, когда нас связала единая кровь, единство бытия? Невыносимо. Но разве я имела право на него давить? «В конце концов, я всё равно остаюсь его Хранителем!» - утешала я себя.
…Время летело. Его группа стала завсегдатаем на радио, от него ждали новых песен, наконец-то организовался первый гастрольный тур – и понеслось. Я должна была быть рядом с ним. Неважно, видимая, на расстоянии протянутой руки, или в отдалении. Я даже договорилась об отпуске.
Но у меня наметились совсем иные планы.
И вот Пётр умчался со своей группой на гастроли, я проводила его до вокзала, благословила. А дома, лишь только оказалась за закрытой дверью, бросилась готовиться к обряду. Икона в углу, активизированная моей волей и горячей просьбой, превратилась в живой слепок настоящего лица, и божественные глаза смотрели на меня со скорбью и сочувствием.
- Я хочу стать нормальной земной женщиной, Великая Матерь, - молилась я. – Дай мне силы и мужество, возьми в залог мое бессмертие…
И она откликнулась.
«Твоя любовь – достаточный залог. Благословляю тебя, хотя и не без грусти. Желаю тебе не ошибиться в выборе Пути…»
Перерождение давалось мне тяжело – давящие головные боли и разрывающая боль внутри сопровождали его. Кожа лопалась, и то, что было естественным для земной женщины, казалось страшной раной инте. Я боялась, что Пётр увидит меня такой – измученной, истерзанной, обессиленной, с рубцами, синяками, кругами под глазами и серой кожей.
Я ждала Петруху через две недели, но через две недели в Латвии он засел в студии с новым проектом и перестал звонить. А потом из моей жизни исчез и его телефонный номер – все его друзья давно вернулись, и никто толком не мог объяснить, что произошло, куда он делся, почему не отзывается. И никто не удивлялся – дело привычное. Ненадёжный чудак!
И я не искала его: он сам придёт назад. Перебесится – и вернётся. Никуда не денется. Наша связь крепка. Летать ему больше не с кем. Моя сила в нём. С ним ничего страшного больше не случится. Ни-ко-гда! Он придёт – и встретит свою земную судьбу. Ведь я не умею, как другие, делить душу и жизненную энергию на многих – в моей жизни может быть только один подопечный, только одна любовь…