***
В деревне с незапамятных времён жили аисты. Как только они прилетали к нам в деревню, сразу начинала раздаваться «барабанная дробь», исполняемая клювами. Стоя на длинных красных ногах и подняв голову над своим гнездом, они поворачивали красные клювы в стороны, оповещали нас о своём прибытии и, довольные жизнью, свою радость выражали только присущими им звуками. Гнездо располагалось высоко, на многовековом дубе в несколько человеческих обхватов. Дуб стоял прямо у огородов на горке за домом наших соседей. Гнездо было сложено из сухих прутьев, снизу доверху сплетенными как-то между собой; в диаметре не менее метра и в высоту полметра. Внутри, наверное, было выслано перьями, пухом и всякой всячиной. Каждый год у пары появлялось три или четыре птенца, которые через месяц становились чёрно-белыми, как их родители. В нижней части гнезда и с боков поселялось много серых воробьёв, которые не беспокоили аистов, и те спокойно уживались с воробьями. Деревенские жители, занятые своими делами жили, радовались их близости и часто просто наблюдали за их жизнью. Прилетали аисты всегда в одно время, когда уже стаял снег, как бы оповещали, что уже наступает тёплая пора. Десна разливалась, затопляла водой луга. Аисты улетали далеко к лесу, где добывали себе пищу. Вылетев из гнезда, они могли долго парить в небе. Их никогда не трогали ребята. Дети знали, это священные птицы, которые всегда живут около людей. Появившиеся серые птенцы приподнимали клювы и,наверное, просили еды. Родители в это время, не переставая, приносили им лягушек,а иногда и рыбу. Птенцы успокаивались, а родители опять улетали на заливные луга, которые находились прямо за рекой. Река уже входила в свои постоянные берега, в оставшихся больших и малых лужах, заросших тиной, разводилось огромное количестве лягушек. Эти лужи, а некоторые были глубокими до одного метра, сохранялись до самой осени на заливных лугах.
Однажды во время оккупации,летом, в деревне появились немцы. Небольшой отряд, по-видимому, вернулся после очередного преследования партизан, и решил устроить отдых. Продуктов у нас, жителей землянок, не было. Это знали, и от хозяев ничего не требовали. Вскоре двое немцев взяли автоматы и подошли к дубу с гнездом аистов, прицелились и застрелили одного. Птенцов в гнезде ещё не было видно. Второй аист, стремительно взметнув в небо, улетел. Немцы принесли птицу в землянку к Яшиной Анисье, где она жила с детьми Иваном, Леной и Клавдией и заставили ее варить суп. Немцы съели суп, отдохнули и ушли из деревни. Почему-то вся деревня сразу заговорила об этом событии. И даже стали считать Анисью виновницей гибели аиста. Кто-то даже сочинил небольшую частушку, как Анисья сварила «черногуза».
Наверное, была убита самка, потому что много лет весной возвращался в своё гнездо только один аист, и после многих лет гнездо опустело.
У жителей деревни не было дров, и большой старый дуб женщины спилили. Получились колодки большого диаметра, которые им очень трудно было колоть на поленья.
***
В течение двух лет до прихода в нашей армии в нашей деревне было безвластие из-за близости к лесу, где действовал партизанский отряд. Ни один человек из нашей большой деревни не соглашался быть старостой. Немцы однажды какого-то инвалида назначили старостой, но в первую же ночь он ушёл к партизанам, и дальше так мы прожили без власти.
В связи с отсутствием в деревне немецкого управления у нас не было никакого снабжения, даже соли, которую, по-видимому, доставляли только в те деревни, где был назначенный немцами староста. Люди голодали, дети иногда ходили в соседнюю большую деревню Вороново просить милостыню. Мы сделали всего одну попытку, и больше ее никогда не повторяли, потому что нам было неприятно и стыдно.
Еще первую в зиму войны в Чечеринке я научился из бумаги делать небольшие крыльчатки, которые пускал по снегу и ветер быстро уносил эти крутящиеся бумажные колёсики. Было интересно наблюдать, как они быстро исчезали, особенно если они были из цветной бумаги. Однажды я занимался этим недалеко от штаба партизан. Мне никогда не хочется вспоминать этот день, потому что я увидел, как убивают людей. Перед зданием штаба стояли мужчины, их было человека четыре. Напротив них стояли два - три вооружённых партизана. Я не слышал никаких слов, но видел, как они что-то прочитали, держа лист бумаги. Затем я отчётливо услышал выстрелы пистолетов. Как выяснилось, накануне при нападении на немецкую комендатуру в районном центре Рогнедино, партизаны захватили несколько полицаев, которых и расстреливали за измену Родине.
У партизан не было времени и условий досконально вести расследование дел арестованных. И для доказательства вины и для принятия решений по полицаям, людям, работавших на немцев, а также девушкам, состоявших в связи с немцами, иногда просто было достаточно доносов на них.
Секретарем райкома партии в конце 1943 года стал бывший командир партизанского отряда Симохин. В скором времени он покинул район, думаю, потому, что многие расстрелянные за измену Родине партизанами, по мнению их родственников, были невиновны. Точно не помню, но шел разговор о перемене его места жительства на Сахалин или даже Камчатку.
Выявление людей, подозреваемых в предательстве, продолжалось и после войны. Так, брат нашей невестки из деревни Студенец, участковый милиционер Ларионов Андрей, он был в чине лейтенанта, с синими петлицами, приехал к нам в деревню, как всегда на велосипеде, побыл у нас в землянке, его покормили, чем могли, и он сказал, что приехал арестовать дочь бабушкиной сестры Марию и доставить ее в районный суд. Как выяснилось, ее муж в военное время, попав в плен, служил у немцев. Она не видела его с момента мобилизации в 1941 году, ничего не знала о нем, но все равно была осуждена и выслана в Красноярский край. И больше не вернулась на родину.
Спустя много лет, уже взрослым, приехав в отпуск в свою деревню, за ужином впервые познакомился с мужем старшей сестры Веры. Им оказался ветеран войны с планкой орденов и медалей на пиджаке Малолетний Дмитрий Алексеевич. Выглядел он подтянутым, худощавым, но не старым. Он житель деревне «Яблонь», что между Дубровкой и Рогнедино. У него сын, геолог, работал где-то на Севере.
Мы сидели за столом, выпивали водку и вспоминали войну.
Из его рассказа я запомнил, что во время войны он был офицером службы безопасности, и всё время войны до прихода Красной армии, служил в партизанском отряде. Наверное, в нашем, где служили и мои два дяди - мамины братья.
В одном из рассказов он упомянул, что были случаи, когда приходилось пристреливать своих. Мне стало не по себе от его рассказов. Уточняя, он объяснил, что при отступлении, когда немцы гнались по пятам,тяжелораненые партизаны не могли передвигаться,но плен категорически отвергали. Они знали, что их будут пытать, расстреляют всех родственников и всё равно повесят.
Я, начитавшись к этому времени много литературы о действиях партизан в тылу врага, много знал об этом, в том числе историю отряда Ковпака, о подвигах разведчиков. Я рассказал, что летом 1942 года у нас пропал в партизанах мамин брат, Андрюшин Максим Антонович, но он его не вспомнил.
Мне стало как-то страшно рядом с этим человеком, неприятно, и я старался никогда с ним больше не встречаться. Сестра говорила, что иногда он, выпив водки, доставал где-то спрятанный пистолет и стрелял во дворе.
***
В ноябре 1943 года в деревню прибыл представитель власти, я не знаю, кем он был, наверное, от райкома партии из районного центра Рогнедино. Он заходил в каждую землянку, разговаривал со взрослыми, в основном это были одни женщины. Ни мужчин, ни стариков не была в деревне: первые все были на фронте, а вторы все расстреляны. Шёл разговор об организации колхоза. Вскоре состоялось общее собрание, и решение было принято. Колхоз опять назвали «Светлый путь», как и до войны. Теперь колхоз был один на всю большую деревню. Моя старшая сестра Вера начала работать этой осенью.
Весной начали копать землю на полях. Но за прошедшие годы все заросло кустарником, его надо было вырубать, очищая поля, и только потом вскапывать. Была установлена дневная норма – шесть соток. За эту работу начисляли какой-то трудодень. А потом при выполнении нормы шесть соток давали пол-литра молока.
Власти откуда-то пригнали два десятка монгольских лошадок, которые были гораздо меньше наших, и наверное, пригодные только к верховой езде. И также в деревню дали несколько коров. Монгольские лошадки то ли от плохого корма , то ли от тяжёлой работы стали падать и подыхать. Через какое-то время в деревне не осталось ни одной лошадки.
В 1943 году и основной заботой матери было накормить детей. Дети знали, что в доме нет еды. И как только успевал стаять снег по склону к реке, мы тут же отправлялись искать черемшу. Подрастал щавель, и он становился главным продуктом питания. Собирали его много, варили и ели. Появлялась земляника, и тут же переключались на её сбор. Иногда собранные ягоды пытались обменять на кусок хлеба или что-то съедобное у других жителей деревни. В июле можно было срывать недозрелые орехи. Их называли яровыми. Эти кусты растут только на солнечном склоне к реке. Все лето собирали грибы. Садов ни у кого не было. Сеяли только картофель, свеклу, капусту, немного огурцов и лука.
В одной семье был бредень, неизвестно как сохранившийся до этого времени. Женщины- соседи ловили им рыбу в Десне. Рыбу потом делили между участниками ловли. Лето подходило к концу, жили впроголодь. У младшей из сестер Лены появилась болезнь - с наступлением темноты она ничего не видела, почему-то мы называли это куриной слепотой. Очевидно, причиной было отсутствие жиров и витаминов в организме.
Спичек тоже не было. Огонь добывали, высекая искры напильником о кремниевый камень, поджигая при этом фитиль из ваты или тряпку с пеплом. У кого утром из трубы шел дым, к тем все приходили за угольком для розжига печи. Керосина не было ни у кого с самого начала войны, это все знали и заранее заготавливали березовую лучину. Обычно колодку берёзы расщепляли на полосы и сушили. Если надо было вечером освещать рабочее место, где чистили картошку, лучину вставляли в какое-нибудь приспособление, и ее пламя давало свет.
Приближалась настоящая холодная осень. Мы продолжали жить бедно, тяжело, у нас не было ни обуви, ни одежды.
Одежду - ватники, мы пытались найти в местах, где располагались солдаты или пытались на что-то обменять
Стали плести лапти из коры липы, я тоже научился у старшей сестры, но они быстро изнашивались, поэтому мы подшивали на подошву куски резины или кожи. От ребят я узнал, что у «кочкина луга» в реке привязана резиновая лодка, наверное, которую бросили отступающие немцы или оставила наша разведка. Десна уже замерзала, и у берега был тонкий лед. У меня с собой был нож, который взял дома. Я решил отрезать кусок резины от лодки. Когда я зашёл на неё, увидел, что кто-то это делал раньше меня. Нос лодки был приподнят, а корма опущена, дно было покрыто тонким льдом. Я прошел шага два вперёд, корма лодки вдруг стала погружаться в воду, а сама лодка начала отходить от берега. Испугавшись, я успел выскочить, а лодка всё больше погружалась в глубину, и вскоре скрылась под водой.
***
Школу организовали в 3 километрах, в посёлке Черный Поток в уцелевшем жилом доме. Сразу стали учить детей первого и третьего классов вместе, в одной небольшой комнате. Второго класса не было, ведь я и мои одногодки не смогли вовремя начать учиться. На всех был один учитель, доска тоже была одна. Делилась доска пополам, и на каждой половине учительница писала задание ученикам. Иногда буквы и слова она писала на листке бумаги или картона и прикрепляла к доске. Так мы учились писать и читать. Ничего не было: не было учебников, не было чернил, бумаги. Мы стали искать им замену. Для чернил находили дубовые «яблочки», о которых раньше я не знал. Из них выдавливали жидкость, она чернела, и можно было её использовать вместо чернил. Всё получалось, но она размазывалась, и написанное было неряшливым. Пробовали делать красные чернила. Откуда-то узнали новый способ. У нас недалеко в лесу остался склад снарядов, где был в копан в землю танк, но немцы в этом месте 1941 году не наступали, обошли это место. И этот танк простоял вкопанный в землю до семидесятых годов прошлого столетия. Тогда приехали на грузовом автомобиле, танк разрезали и увезли на металлолом. Мы брали снаряд 45-миллиметровой пушки, медленно выкручивали взрыватель в хвостовой части снаряда, потом отделяли головку от гильзы. Высыпали порох из гильзы и его использовали использования потом для пуска патрона вверх, как ракету. Порох был очень похож на макароны длиной три-четыре сантиметра. Из вывернутого взрывателя выскребали красный порошок и разводили на чернила. Говорили, что это фосфор. Но эти чернила не прижились.
Бумаги не было. После недавних боев на полях вокруг валялись невзорвавшиеся мины, картонные ящики от снарядов, даже разбросанные исписанные немецким шрифтом тетради. В трех километрах от деревни на поле я нашёл такой блокнот и приспособил его себе для учёбы. Было удобно писать между строчками. Картон от ящиков я разрывал по слоям и использовал для изготовления что-то вроде тетради. Карандашей не было. Иногда кто-то из ребят давал графитовую часть от карандаша сантиметра три-четыре. Я от ветки дерева брал отрезок и вовнутрь по сердцевине вставлял этот кусочек карандаша.
В первом классе были в основном переростки, которые пропустили учёбу в 1941 и 1942 годах. В третьем классе были тоже старше обычного возраста. В это время вокруг деревни валялось много всякого оружия, попадались и винтовки. У меня тоже была винтовка. Третьеклассники свои винтовки приносили в класс и оставляли их углу на время занятий, а уходя домой, забирали и собой. По дороге пытались застрелить птицу или зайца.
Когда я пробовал выстрелить первый раз, меня сильно ударило в плечо, и я вместе с винтовкой упал. Была сильная отдача при выстреле. Чтобы ее уменьшить, я брал патрон, потихоньку раскачивал пулю, вынимал ее, отсыпал часть пороха и пулю снова вставлял в патрон. Теперь отдача от приклада было гораздо меньше. Иногда мне удавалось подстрелить птиц, которых потом обжаривали на костре и съедали. Вскоре мать взяла винтовку и выбросила в реку Десна. У нас, ребят, также были хорошие рогатки. Где-то достали камеру от колеса самолета красного цвета, разрезали на полоски шириной примерно сантиметр. Резина хорошо растягивалась. Из рогатки подстреливали мелкую птицу, и можно было даже подстрелить утку.
У каждого были свои обязанности. Я уже с 9 лет, как только смог держать в руках топор, начал без всяких напоминаний каждый день заготавливать хворост из ивовых кустов, чтобы его хватило на следующий день истопить печь. Ивы росли на берегу реки. Я их вырубал, нес к дому и на колодке разрубал на части.
Забывалось недавнее военное прошлое, утихала боль от потери близких, погибших на войне. Взрослая молодежь начинала приходить в себя.
По вечерам иногда устраивали танцы прямо на улице. Однажды мы, соседские дети, примерно, такого же возраста, как и я, в лесу недалеко от танка разрядили снаряд. Сперва вывернули взрыватель, отсыпали порох из гильзы и перевернув гильзу вверх отверстием, забили в землю рядом с площадкой для танцев. К отверстию от взрывателя подвели пороховую полоску, отвели подальше и во время танцев подожгли порох. Огонь побежал к нашему устройству. Раздался взрыв, и гильза поднялась высоко вверх. Падая вниз, она издавала очень громкий свист и необычный звук. Все испуганно разбежались. Больше таких «ракет» мы не пускали.
Пробовали и другое. На том же складе в лесу были и другие снаряды – бронезажигательные, как их у нас называли. В гильзах этих снарядов было совсем другое вещество, которое можно было наскоблить, подложить еще порох, взрыватели заранее выкручивали. Поджигали и бросали в воду. Знали, что это «термит», который в воде продолжал гореть и из воды вверх выбивались пузырьки воздуха и дым.
***
Вскоре после освобождения Брянщины бабушку Андрюшину Василису Стефановну пригласили в райком партии в Рогнедино, наверное, к первому секретарю (в первые два года войны он командовал нашим партизанским отрядом) Симохину, имя и отчество я не помню. Ей подтвердили, что её сын Андрюшин Григорий Антонович погиб год назад геройской смертью вместе с напарником при выполнении задания по подрыву немецкого военного эшелона недалеко от станции Дубровка: не успев вовремя заложить мину, они подорвали себя с проходящим поездом.
Немного ранее до нас дошел рассказ жителей села Дубровка, о том, как погиб Григорий.
Перед проходом каждого военного эшелона у немцев был заведён порядок осматривать участок железнодорожных путей, закрепленного за отдельной командой. По своему распорядку, как обычно пунктуально, немцы двигались от станции Дубровка в направлении станции Рековичи, впереди заметили партизан, устанавливающих на путях мину.
Был ноябрь месяц, и земля сверху была уже промерзшей, что осложнило установку мины. Партизаны за спинами немецкой команды увидели приближающийся немецкий эшелон. Григорий со своим товарищем выбрали единственный вариант выполнить задание - взорвать эшелон, жертвуя своей жизнью.
По словам очевидцев, местных жителей, полицай из немецкой команды, подойдя к телам погибшим, попытался ногой повернуть голову одного партизана, и тут же был остановлен громкой руганью немца, который не позволил глумиться над погибшими. Даже фашист внутренне мог ценить подвиг этих людей.
Тела погибших двух партизан были захоронены около станции Дубровка, вблизи места, где они погибли.
Вызывали бабушку и областные инстанции, говорили, что её сын заслуживает посмертно присвоение Героя. Вероятно, по неграмотности или ещё от чего она не соглашалась и всё плакала. По прошествии какого-то времени ей вручили орден Отечественной войны, присвоенный ее сыну посмертно.
Новая районная партийная власть известили бабушку, что тела двух героев будут перезахоронены в торжественной обстановке в самом центре Рогнедино и будет установлен памятник. Её пригласили принять участие. Действительно, вскоре появился небольшой мемориал в центре посёлка перед зданием райкома партии. У памятника героям проводились митинги, демонстрации - о них помнили.
***
В сорок шестом году в деревне был голод. Голодая, мы считали, что так живут все, что было не совсем так.
Зимой питались одной картошкой, запасы которой быстро сокращались к весне. Начинали пожиже варить суп, откладывая картошку для посадки. Очистки от картошки сушили, мололи на ручной мельнице и пекли лепешки. Когда было зерно, его тоже мололи. Мельница представляла собой две колодки большого диаметра, по поверхности колодок забивали черепки чугунных старых сковородок, ставили друг на друга, а по центру было отверстие сантиметров пять-восемь, и туда засыпали зерно. Верхнюю колодку вращали прикреплённой ручкой, мука постепенно сыпалась вниз. Каждый раз намалывали на одну хлебную выпечку.
Мы выжили только благодаря, как теперь говорят, дарам природы. Летом собирали всё, что растет и можно употреблять в пищу – щавель, грибы, ягоды. Садов ни у кого не было. Сеяли только картофель, свеклу, капусту, немного огурцов и лука.
Наш сосед тринадцатилетний Миша опухал от голода, некоторые дни он лежал на подстилке под ракитой.
За погибшего колхозника назначалась самая маленькая пенсия на детей. Особенно плохо жилось семьям, где было много детей. Нам за погибшего на фронте отца на всех шестерых несовершеннолетних детей платили пенсию 80 рублей. Этого хватало только на спички, соль и мыло. Стыдно было признаться, что есть нечего и что мы голодаем. Пенсии на детей погибших рабочих или инженеров были значительно выше.
От государства многодетные семьи не получили ни разу никакой помощи. Иногда в районе делили какую-то помощь из вещей – одежду, обувь. Говорили, что это вещи, вывезенные из Германии, но почему-то помощь не доходила до нас. Мы продолжали плести лапти из липы, пытались украшать полосками коры вяза, которая, высохнув, становилась красноватого цвета. Из одежды был только ватник, который дети одевали по очереди
Этим же летом 1946 года мать прикрепили к уходу за колхозным телятами, которых было около пятнадцати. У нас сохранился старый, полуразрушенный бомбой сарай, где телят можно было оставлять на ночь, поэтому было удобно нам, детям, днем их пасти, а вечером загонять обратно в сарай. Каждое утро мы ходили к скотному колхозному двору, нам наливали несколько литров молока в ведро и насыпали туда немного муки. Эту смесь разбавляли водой и ежедневно поили телят. За это матери начисляли трудодни, и ей можно было иногда не ходить на работу в колхоз, а работать на своём огороде.
Теперь мне кажется, что, зная, что мы голодаем, нам дали возможность выжить, отбирая у телят немного их пойла. С водой кипятили эту смесь и она нас спасала.
В августе мы переставали купаться в реке, уже шли холодные дожди. Я пас телят, они уже были взрослые, разбегались, я их собирал в кучу. Пошёл сильный дождь и я, боясь растерять телят, снял с себя одежду, закопал её в листьях под кустом орешника и без одежды бегал за телятами. Вокруг никого не было. Это было в двух километрах ниже по течению Десны, где луг был скошен и рядом заросли кустарников.
Когда я пригнал телят домой, почувствовал сильный озноб. Я забрался на русскую печь. Так началась моя болезнь - я бредил, была высокая температура, но ее никто не мерил. Днем я оставался дома один, лежа на полу на подстилке, терял иногда сознание. Только через несколько дней пришла фельдшер деревни и начала делать уколы, у нее уже был пенициллин, я выжил. Уже взрослым, после 3 лет службы в Армии, у меня обнаружили копеечное пятно на легких и спрашивали, болел ли я туберкулёзом? И сегодня, уже в старости, когда делают рентген груди, заметен этот заживший след сильнейшего воспаления легких.
Я проболел весь сентябрь и, начав ходить в школу, отстал от всех и вскоре бросил учебу. Зиму просидел дома, один год учебы пропустил. Три класса закончил в посёлке Черный Поток.
***
Заканчивая второй год учебы в поселке Черный Поток, мы узнали, что к сентябрю 1946 в нашей деревне Жуково построят начальную школу, где будет 4 класса. И как раз к началу учебного года, когда мне надо было идти в четвёртый класс, ее построили. Школа располагалась, как и до войны на Центральной площади.
Ещё летом директор школы Юрий Петрович пришёл к нам домой, к соседям и попросил троих ребят принести оконные рамы, которые по его словам, были готовы и находились дома у плотника в деревне Каменка другого района, километров за десять от нашей деревни. Мы согласились, но на обратном пути домой очень пожалели. Рамы были из сырого материала, тяжёлые. Надев на плечи по раме, мы кое-как за день донесли их до деревни. Мы считали, что тоже помогли в строительстве школы.
Учиться в школе было легко, потому что не тратили силы и время на дорогу. В 1948 году я закончил 4 класса начальной школы, по окончании которой мне летом вручили похвальную грамоту.
После начальной школы продолжить учёбу решили не все. Нас набралось всего четыре человека; я, Мишка Андрюшин, Юра Глушков и Клава Симохина.
Проходило лето и нам сообщили, что можно пойти в 5 класс школы деревни Пятницкое, расположенной в более семи километрах от нашей деревни. Нам это не понравилось. Дядя Володя, бывший фронтовик, пошёл в Рогнедино к районным властям. Он вернулся с решением, что будем учиться в Студенецкой семилетней школе, тоже за семь километров. Но это нам больше подходило, в деревне Студенец были наши дальние родственники. Утром из дома всегда выходили очень рано и в полной темноте приходили в школу до начала занятий. Часов не было, и за нами заходила Симохина Клава. В самое зимнее холодное время дорог не было, и нас поселяли в Студенце у людей, кого знали. В марте теплело, и мы опять ходили в школу из своей деревни. По разным причинам, в том числе и из-за неуспеваемости, мои товарищи бросили учиться. Седьмой класс заканчивал я один. Осенью в шестом классе меня приняли в комсомол, и я считал себя уже взрослым.
Весной, заканчивая седьмой класс, я рано утром шел в школу. Когда я отошел от деревни километра два, светало, солнце стало подниматься, и сразу увидел впереди в метрах двухстах от меня бегущего волка, который нес в зубах большого гуся, перекинув через шею. Я перепугался, остановился и начал кричать. Волк посмотрел в мою сторону, перебежал мне дорогу и скрылся в кустарниках, наверное, где-то в лесу у него были детёныши.
***
Шло время, фронт ушел на запад, и у нас потихоньку налаживалась новая, более спокойная жизнь. Не нужно было бояться, что вот ворвутся фашисты и может кончиться наша жизнь. Но недавнее прошлое, тяжёлое и скорбное, все же продолжало всегда быть с нами. В семье никогда не было слышно смеха.
С фронта начали возвращаться инвалиды, раненые и уволенные по возрасту. С Победой вернулся домой и единственный из оставшихся в живых бабушкин сын Владимир. С собой он привёз, я точно помню, зеленоватого цвета брезент – чехол от какого-то артиллерийского орудия, из которого его сыну, восьмилетнему Мишке, сшили верхнюю одежду, похожую на шинель.
О войне он рассказывал очень мало. Война - это страшно: стрельба, окопы, кровь. Когда он уже воевал в Европе, от него пришло письмо, в котором он писал, что когда прочитал от нас известия о погибших, расстрелянных и раненых, его батарея в тот же день открыла и вела массированный огонь как по военным целям противника, так по населённому пункту и жилым домам. Так он отчаянно и осознанно мстил за гибель близких и родных ему людей.
Иногда он рассказывал о жизни в освобожденных городах Чехии, Польши: о домах, улицах, о людях. Однажды рассказал об одном курьёзном случае в кафе. Он с товарищами подошел к стойке, и, не зная, что такое мороженное, попросил принести ему полную тарелку неведомого ему кушанья и ложку, Ему, естественно дали всё, но удивились.
***
Жили мы очень бедно. Получаемого зерна на трудодни хватало, если только до начала весны. Всё, что выращивал наш колхоз, подлежало сдаче государству. Теперь думается, что колхоз как коллективное хозяйство, сам должен был распоряжаться полученным урожаем, но всё было не так. Весь урожай прямо с молотилок увозился на государственные склады. Колхозникам давали по 200 г на трудодень. Осенью за работу трех человек в колхозе мы получили два мешка ржи.
Летом в голодное время мы, дети, когда колосья ржи уже были почти зрелые, ходили в колхозное поле, срывали по пучку колосьев, убегали, поджарили на костре и съедали зерна. Зная это или случайно, председатель колхоза объезжал поля верхом на лошади и заметил нас. Он нас догонял и плеткой стегал по плечам. Напуганные, мы больше этого не делали.
Председатель не так давно вернулся домой в нашу деревню. Был он ещё не старый, детей у него было двое: взрослая дочь и сын моего возраста. Он всегда был в военных галифе, в сапогах, но в обычном пиджаке. Как говорили у нас, «в костюме».
Я не знаю, был ли он фронтовик или мобилизованный на военные заводы. Не видно было орденов или знаков ранений. Он был член партии и часто выезжал в районный центр на совещания. Будучи энергичным человеком, себя не жалел, много работал. Он редко встречался с простыми колхозниками, и всеми делами в колхозе заправляли два бригадира. В районе его ценили за выполнение заданий по сдаче ржи, ячменя государству.
В колхоз дали первую грузовую автомашину с коротким металлическим кузовом, и теперь убранный урожай прямо с места обмолота день и ночь возили в Дубровку. Там у станции был длинный деревянный с высокими стенами склад, куда высыпали из мешков зерно. Заполнив нижнюю часть, прокладывали деревянные трапы, по которым мы с мешками на спине поднимались вверх и высыпали зерно. Так заполнялся этот склад. Отсюда грузили зерно в вагоны и куда-то отправляли. Колхоз всё зерно полностью сдавал государству, в деревне никаких складов не было. Весной, когда начиналась посевная кампания, рожь и ячмень привозили теперь из той же Дубровки.
Будучи активным и на хорошем счету у руководства района, наш председатель взялся построить районную больницу в Рогнедино. Зимой собирал деревенских колхозников на заготовку в лесу брёвен. На санях лошадьми вывозили из леса сразу в Рогнедино к месту строительства. Домой возвращались уже всегда в темноте.
Плотники, нанятые в других деревнях, летом сделали срубы и построили три корпуса, где позже работала районная больница. Построив больницу, председатель как-то сказал, что если бы он взялся строить школу, то ему бы дали орден. А за больницу его хвалили и ценили. Осенью, когда убирали на колхозном поле картофель, он, стоя на подножке грузового автомобиля, носился по полям, держась за кабину. Однажды сорвался, упал на землю, и грузовик переехал через него, раздавив грудь. В больнице его спасти не удалось, от многих ушибов и переломов назавтра он умер. Семья его всегда оставалась жить в нашей деревне.
Через год тракторист, работавший в колхозе от МТС района Валуев Иван, высокий, мне кажется очень хороший человек, женился на дочери председателя Лизе и стал жить в их семье.
В деревню привезли нового председателя, жителя деревни Троицкое, и его тоже утвердили на колхозном собрании. Он был более спокойный. Каждое утро он приезжал из своей деревни и никогда не жил в нашей.
***
В районном центре Рогнедино надо было строить новое здание райкома партии. Но самое главное, центральное место занимало захоронение героев-партизан с памятником. К памятнику всегда возлагали цветы. У памятника продолжали проводить все праздничные демонстрации. Мы, дети и родственники Андрюшина Григория Антоновича, покоившегося здесь, гордились, что он наш дядя и мы его племянники. Жители нашей деревне, бывая в Рогнедино, всегда останавливались у памятника.
Вскоре партийная власть снова решила перезахоронить героев- партизан, убрать с этого центрального места на площади Рогнедино и перенести на общее кладбище в село Троицкое Вороновского сельского совета. Мнение ещё живой матери-героини Василисы Стефановны теперь не спросили и не пригласили на мероприятие перезахоронения её любимого сына. Покоятся герои в общей могиле, где похоронены десятки погибших жителей района в разных местах и в разное время. На установленном новом памятнике написаны фамилии и инициалы некоторых, может и всех собранных сюда из разных захоронений. Среди перечисленных есть фамилия: Андрюшин Г. А. – партизан.
Спустя десять лет после завершения войны, окончив техникум, я начал работать в Ленинградской области на заводе строительной керамики и сперва ежегодно ездил в отпуск в свою деревню. Бабушке уже было, наверное, лет девяносто. Однажды она дала маленькую фотографию сына Григория и попросила увеличить. На следующий год я ей привёз эту фотографию, а копию сохранил у себя. На снимке он был в военной форме красноармейца, участник войны с финнами, молодой, красивый.
При этом моём посещении она решила орден сына передать мне, но я категорически отказался. Сказал, что это должно храниться у неё в доме. Поэтому судьба этой награды мне неизвестна. У неё ещё была внучка от младшей дочери, у которой потом родились две хорошенькие девочки. Может быть, они хранят эту память.
В семидесятые годы, по-видимому, к 20- летней годовщине Победы над Германией, в деревне Жуково Вороновского сельсовета на главной площади появился новый памятник. Невысокий, метра полтора, из силикатного белого кирпича, его соорудили рабочие Брянского силикатного завода, которые в это время в подшефном колхозе в Вороново строили дома, которые предназначались для переселения жителей деревни Жуково. На стелле была укреплена памятная доска с именами всех жителей деревни, не вернувшихся с фронтов Великой Отечественной войны. Я отчетливо помню, что там было сто одна фамилия с инициалами.
Не могу сказать точно, были ли здесь упомянуты расстрелянные 17 наших стариков. В наши дни, уже проживая в Москве, при встрече с родственниками, я спросил у своего племянника, сына младшей сестры о судьбе памятника после переселения деревни в связи с задуманным строительством Брянского водохранилища. Он сказал, что памятника на месте нет, по-видимому, кому-то из жителей потребовался кирпич.
***
У старших я научился делать коньки, катание по льду на них стало популярным среди таких ребят как я. Вырезал из осины подобие бруска, просверливал отверстия для крепёжных веревок, нижняя часть была узкой, и на льду можно было прилично разгоняться. Иногда по низу прикрепляли проволоку, что уменьшало трение, и можно было быстрее кататься. Замерзала вода в Десне, и первый ее лед всегда был прозрачным и чистым.
На мелководье у берега охотились за плотвой, подлещиками, пескарями. На мели, когда мы видели подо льдом рыбу, оглушали ее обухом топора, и, прорубив лёд, вытаскивали руками. Но это были мелкие рыбки. Более крупную поймали однажды. Мы просто, по-видимому, удачно попали на только что замерзшее озеро, которое короткой протокой соединялась с рекой, а летом протока пересыхала. Придя на первый лед, мы увидели линей, которые в испуге, пытаясь уйти дальше, оставляли видимый след. Мы шли по следу и видели подо льдом стоящих на месте линей. Быстро прорубив лед, острогой проткнули рыбу и вытащили. Но такая удача была только один раз в моей жизни.
Окончательно почувствовав себя здоровым после болезни, мне хотелось больше быть на улице. В начале зимы я сперва катался на коньках собственного изготовления, потом сам изготовил себе лыжи. Выбрав два молодых дубка, отрезав от них метра по полтора, я долго топором делал из них что-то вроде нешироких досок. Потом строгал рубанком, и когда доска была готова, разогревал концы в натопленной печке, пристроив колодки, загибал один конец, привязав верёвкой. Снимал через два дня, сушил, получалась лыжа. Надо было только приделать крепление для ног из резины. Привязав к ногам верёвкой лыжи, можно было кататься. После нескольких катаний лыжи становились гладкими, и уже хорошо скользили, особенно при катании с горок. Горки наши у ближайших домов крутые, спуск позволял развивать такую скорость, что я переезжал всю замерзшую реку Десна и появлялся у противоположного берега. Однажды, спускаясь с горы, наскочил на скрытый под снегом валун, и задним местом упал на него. Всё обошлось, но я два года чувствовал сильную боль. У других ребят, наверное, были другие увлечения, и обычно на горке я катался один.
***
Река Десна у нас всегда имела какое-то культовое значение. Она была главной достопримечательностью, главным местом в жизни нашей деревни. С ее разливом, после лёдохода, наступали тёплые дни. Лошадей всегда пригоняли на водопой. Коровы летом в жару, изнемогая от слепней, находили спасение, стоя в воде. В полдень приходили хозяйки коров и выводили их на берег, чтобы подоить.
В нашей верхней части деревни колодцев никогда не было, так как сама наша деревня располагалась выше уровня воды, наверное, не менее шестидесяти метров, и никакая глубина колодца не доставала до водоносного слоя. Воду для всех нужд приносили из реки на коромыслах на плече по два ведра. А кто был сильнее, третье нес в руке. В сухое время поливали только посаженную рассаду капусты, огурцов и лука. Приходилось спускаться по гористому склону каждый день по много раз. Только лет через пятнадцать после войны, когда уже в колхозе было много лошадей, большое стадо коров, наконец-то в нижней части колхозных полей пробурили скважину глубиной 120 м и трубами воду подвели к скотным дворам.
Население водой из скважины не пользовалось, из-за большого содержания железа, и по-прежнему воду носили из реки. Летом вода из реки была тёплая и невкусная. За водой для питья ходили далеко, за километр, где из песка на берегу реки бил небольшой фонтан. Там всегда стояло невысокое кольцо из цемента или дерева, и можно было набрать холодной прозрачной ключевой воды. Ее берегли, для приготовления пищи не использовали. За водой к колодцу всегда ходили дети. В одном месте, недалеко от берега, в воде лежит огромный плоский камень, выступающий на полметра из воды. Летом мы здесь ныряли, иногда усаживались на него по четыре человека и ловили рыбу на удочку. Камень служил знаком, обозначая мелкое место для перехода через реку на противоположный берег. Летом лодками не пользовались, да она одна и была на всю деревню.
Дети всегда, как только вода входила в свои берега после разлива, ловили рыбу удочками. Все знали, что для удилища надо выбрать рядом в кустах по горе длинную орешину потоньше, срезать, высушить. Высохнув, эти удилища были легкие и удобные при ловле. На леску использовали только конский волос, выдергивали из хвоста лошади, у которой был он самый длинный. Это было опасно, потому что лошадям это не нравилось и иногда они брыкались, поднимая задние ноги. Волос был в длину от полуметра до 80 сантиметров. Их по три или четыре скручивали, свивали и связывали друг с другом на нужную длину. Поплавок всегда делали из одного материала. Это была красноватая толстая кора большой старой сосны. Поплавок хорошо плавал, удерживая леску, и было видно, когда начинался клёв. Иногда в этот поплавок вставляли часть гусиного пера белого цвета, чтобы клёв был заметней. Сразу после половодья Десна была глубокая, и можно было поймать крупную рыбу. Часто, поймав мелкую плотву, а чаще окунька, насаживали на большой крючок или тройник на толстой леске, намотав на рогатку, на длинном шесте опускали в воду. Щука, взяв живца, срывала леску, пытаясь уйти, захватывала часть крючка, растягивала леску и попадалась. Это называлось ловля на жерлицу, которой постоянно занимались все деревенская ребятня.
Летом, когда Десна мелела, и можно было свободно переходить вброд, часто рыбу ловили бреднем. Он всегда у кого-то был, и давал возможность поймать ведро рыбы. Двигаясь по течению вниз, заходя в глубину с одним концом, разворачивались и тянули бредень к берегу. На мели рыба начинала прыгать через верх бредня, но большая часть её оставалась в бредне, которую вытаскивали на берег. Дети всегда были рядом и помогали взрослым выбирать рыбу.
Выше по течению река протекала по ровным заливным лугам, была глубокая, и в некоторых местах достигала четырех метров. В нескольких местах виднелись чёрные большие в виде каменных глыб, размытые течением какие-то природные отложения. Говорили, что в их составе в основном железосодержащая порода, что при необходимости из нее можно выплавить чугун. В этих местах летом при солнце были видны крупные язи, приходящие в эти места на нерест.
У самого соснового леса, на крутом берегу, велась заготовка бревен для строительства личных домов. Сначала лесник клеймил деревья, разрешая их вырубку. В лесу бревна заготавливали, очищали от суков, распиливали на определённую длину и лошадьми доставляли к берегу.
Заготовив достаточное количество, брёвна сбрасывали в реку.
Река у берега практически не имела течения, представляя маленькую бухту, где было удобно вязать плоты. Подготовленные плоты сплавлялись вниз по течению до нашей деревни.
Бревна вытаскивали на берег, очищали от коры, недолго сушили и перевозили к месту строительства. Из бревен ставили сруб, а для изготовления досок на пол и потолок отбирали кряжи - самые толстые бревна. Их распиливали на доски непосредственно на берегу вертикальными пилами на специальных козлах высотой 2 метра. Кряжи закатывали на козлы по наклонным, более тонким бревнам, закрепляли скобами. Древесным углем натирали шнур для разметки толщины досок. Два пильщика, один стоя наверху на бревне, а другой внизу, вертикальной пилой распиливали кряж на доски.
В этих местах на крутом песчаном берегу всегда обитала огромная колония стрижей. Гнёзда находились в норах, которые мы, дети, пытались достать вытянутой рукой. Стрижи видели опасность, стремительно проносились над нами, защищая своих гнёзда.
На берегу Десны женщины деревни делали все работы: стирали белье, мыли посуду. У берега и сегодня лежит плоский небольшой камень, на котором пральником, колотили по белью, стоя прямо в воде. Потом выполаскивали, отжимали, клали в ведра и уносили домой.
Здесь, у камня, чуть ниже по течению, всегда собиралась большая стайка пескарей в поисках еды.
В жару, мы, дети, постоянно купались в реке, проводя так иногда целые дни. Повзрослевшие, мы здесь встречались и делились новостями.
В одном месте на повороте реки, как раз на противоположном берегу от источника ключевой воды, всегда был белый чистый песок. На этом узком участке реки купалась вся деревня. Течение в этом месте на изгибе реки было очень быстрое.
Иногда летом в июне, когда шли сильные дожди, вода опять поднималась, и даже выходила из берегов. Мы уже неплохо плавали, на спор переплывали реку и возвращались назад. Наверное, это было уже в шестом или седьмом классе.
Река иногда приносила нам большие беды. В июле у нас всегда бывают очень частые сильные грозы, когда тучи приносят кратковременные дожди, и в этот момент начинается оглушительный гром, сверкающие молнии беспрестанно летят в Десну, и иногда попадают в дома. На моей памяти от грозы загоралось два дома в деревне. Один раз, днем, шаровая молния, расщепив доску в потолке, попала в часы-ходики. Во время взрыва молнии сын хозяйки лежал под часами и был контужен, обожжен, но не сильно. Начался пожар, однако всей деревней его удалось потушить, дом был спасен.
Позже, когда я уже редко приезжал в деревню, узнал о гибели соседа Леонова Ивана и его сына. Шёл дождь, была сильная гроза, когда они переходили вброд реку. В это время молния поразила сразу отца и сына. И только чуть позже их тела нашли недалеко ниже по течению. Это был первый страшный случай из-за грозы в деревне.
Одним летом я с сестрами, которые были старше меня на два и на четыре года, за Десной в озере ловили куском полотна маленьких карасиков, которых было много у берега. Возвращаясь домой, переходили реку. Я тащил это полотно, и как-то незаметно мы спустились чуть ниже перехода, где была другая глубина. Меня понесло течением, я скрылся под водой, бросил полотно. Сестра, заметив это, успела схватить меня за одежду и вытащить. В общем, я остался жив.
Второй случай произошел, когда я один переходил Десну ниже деревни, где летом река мелела, и можно было переходить вброд. Тогда я ещё не умел плавать. При приближении к противоположному берегу попал в углубление. Вода уже попадала в нос и скрывала меня с головой. Барахтаясь, я сделал шаг или два под водой и очутился уже на меньшей глубине и благополучно вылез на берег, не успев испугаться. Дома об этом я никому никогда не рассказывал.
Окончание следует.