Судьба его бросала с каждым днём
Всё дальше, дальше, дальше от отчизны,
Где всё осталось: дочь, жена и дом,
Всё, что любил он в той, вчерашней жизни.
Он сколько стран, скитаясь, обошёл,
Глотая чёрвствый, чёрный хлеб изгнанья.
Всё испытал: позор, тоску, страданья.
И вот в России новый дом обрёл.
И стал он постепенно забывать
Родного языка слова родные.
Всё нежное, чему учила мать,
Стал называть, как принято в России.
Когда в окошко видел голубей
И слышал их мелодию простую,
Никак не мог припомнить, хоть убей,
Как по-каталонски – «голуби воркуют».
Он был немой: умея говорить,
Не мог подчас найти простого слова.
Ему казалось, в русском нет такого,
А как в испанском, он успел забыть.
Но самые священные слова,
Нужней, незаменимей нет которых,
Он помнил и хранил, как прячут порох,
Как берегут от сырости дрова…
Его тоже стали звать по имени – камарада Себастьян. Этот сороколетний человек с печальными, умными, немного на выкате глазами, ещё недавнео сидел в одном из концлагерей для испанских беженцев во франции. Товарищи организовали побег, и вместе с другими интернированными он бежал тёмной дождливой ночью
Камапада Себастьян приехал в СССР, где получил политическое убежище. Здоровье пошатнулось, и в Москве решили послать его на юг, поближе к теплу и морю. Детдом так детдом, хоть с такой работой прежде не сталкивался. В изгнании надо было выполнять любое поручение. Никакая, даже мелкая работа не зазорна, если освящена великой целью.
В Испании оставались жена и дочь. Он скучал по ним нестерпимо. Щемящая боль не притуплялась. И вот разлука и, быть может, на долгие годы.
В первый же день его обступили. Около собрались почти все младшие дети. И у каждого только один вопрос, на который он не мог ответить. Его теребили за рукава. Настаивали. Просили. Требовали. А он стоял, опустив руки, бессильный, безязыкий.
- Вы видели мою маму в Испании? Видели? Видели?
Он, проживший половину жизни, и они, лишь вступившие в неё, остались без Родины. Эти маленькие дети тоже изгнанники.
Молчание затягивается. А голоса громче и требовательней. Они давят. Переходят в крик. Ужасней пушечной конанады – от них не отделаешься, голову не пригнёшь: на них надо отвечать.
Он открывает рот, и сразу тишина, секундная, неуловимая – ждут. И хоть бы кого-нибудь из их родителей он знал и видел, чтоб можно было сказать честно и правдиво. Но он никого не знает, и голодный, жёсткие слова правды уже готовы упасть в бездонную, жадную тишину.
И вдруг он замечает девочку постарше, лет одинадцати: пробивается сквозь кольцо других детей и молчит, но глаза – выразительны и настойчивы. И в них тот же вопрос. И всматриваясь в эти ждущие глаза, он уже не может сказать, что воевал на другом фронте – в Каталонии, и поэтому не может знать никого из их родителеей.
Внезапно тишина ломается – снова больно охают голоса:
- Мою, мою, мою маму?!
А девочка уже пробилась в круг, глаза её настаивают. И он, будто под их гипнозом, отвечает:
- Да, видел.
- А мою? Мою?
- И твою. Видел. Тоже.
Он не замечает, что говорит громким голосом, словно силится перекричать их и самого себя.
- Да! Да! Да! Видела! Они живы-здоровы! – проступают трудные, тяжолые, будто капли пота или слёзы, выжатые горем и болью, слова.
Никогда он не лгал так искренне и правдиво.
Все расходятся – остаются лишь по-взрослому серьёзная глаза той девочки.
Он говорит тоном извинения, будто они давно знают друг друга:
- Что ты так смотришь на меня? Ты видишь, я не солгал.
- Да, вы сказали правду, - но в её голосе нет осуждения.
- А разве и ты не хотела бы…?
Но она резко перебивает:
- Нет, я хочу только правды. И если б вы сказали это мне одной, я б не поверила.
«Она права», - с горечью отвечает Себастьян.
Они идут рядом, как рвные, и оба молчат. Ведь и так всё ясно. Всё – до последней точки. Но нет. Он чувствует: для неё ясно не всё. И всмпоминает – в то, первое мгновенье стоял в её глазах вопрос. Немой, ищущий ответа. Теперь он погас. Значит, она не верит в то, что он может помочь. И всё же спрашивает:
- Что ты хотела узнать у меня?
И она доверчиво рассказывает всё, что поведала ей об отце камарада Элена, что сохранила память от скупого рассказа лётчика в Артеке.
И их разговор продолжается в том же правдивом ключе:
- Нет, деточка, ничего не слышал об этом случае. Хотя русские лётчики не раз спасали испанцев, не оставляя товарищей по оружию в беде. Об этом на фронте ходили легенды. Может, одна из них и о твоём отце. Ты верь. Ты должна верить. А то, что оттуда нет писем, ещё ни о чём не говорит.
Он не приоткрыл завесы над тем, что не оставалось ясным до конца, и в её сердечке ещё радостней забилась надежда. Она и сама втайне верила, что тот русский лётчик спас именно её отца.
Потом камарада Себастьян спрашивает, словно серьёзного, недетского разговора и не было:
- Ты здесь одна?
- Нет. С братом Педро.
- А как тебя звать?
И она, настроившись на взрослый лад, отвечает полным двойным именем: - Долорес Эсперанса.
Долорес Эсперанса. Надежда и печаль. Как символично. Им теперь осталась печаль, чтоб оплакивать утраченное, и надежда, чтоб верить в будущее…
Себастьяну Перейра сказала, что в его распоряжении будет 30 ребят. Подумал: «Разве это работа?» В армии был комисаром, ворочал тысячами людей. А тут 30 человек. Но когда столкнулся с воспитанниками, понял – работёнка будет не из лёгких. И всё же он умел находить тропинку к детским сердцам. Помогал жизненный опыт, пережитое, и, самое главное, то, что он, как солдаат, учавствовал в боях до самого конуа, до последнего выстрела.
Первые дни бцл сух и молчалив. Не хотелось касаться незажившей раны. Но эта сухость не отступала – чувствовали: за ней доброе и хорошее.
Томили бессоницы. Заснуть удавалось только заполночь. И виделось одно печальное: поражение, уход во францию.
Последние дни войны он был в отряде, сдерживавшим врага, чтоб дать беженцам перейти границу.
По обочинам дорог, по склонам гор с наступлением темноты раскладывали костры. Грелись, сушили одежду. Десятки тысяч испанцев уходили в изгнание.
Вдоль дороги свалка автомашин, повреждённых и целых. Бросают даже «испано-сюизы»: всё равно не достать бензина – он сейчас дороже человеческой жизни.
На окраине пограничного городка – плотная автомобильная пробка: у уцелевшей бензоколонки – длинный хвостище. Хорошая цель – и сюда фалангисты подбрасывают побольше бомб: мишень как на ладони. Через границу не пропускают. Она охраняется африканцами. Кто-то. Отчаявшийся, озлобленный, называет их «морос». Да и они похожи на «мавров», которых мятежные генералы бросили против Республики из своей марроканской вотчины. Но это не «мавры», это сенегальские стрелки, французская колониальная армия.. А может, и правы те, кто нарекает их «маврами»? Франция, соседняя страна, оказалась враждебной. И Петэн выставил против отступающихреспубликанских войск и мирного населения африканцев. Беззащитные женщины, старики, дети и солдаты, складывавшие оружие, не могли угрожать Франции. Но Франция не пускала, и сенегальские стрелки, безжалостно выполняли приказ.
У обочины дороги после налёта авиации лежала убитая женщина. Многих мёртвых пришлось ему повидать в этой проклятой войне. Но такого не забыть. Молодая, с рассыпавшимися волосами, неловко раскинув ноги, она приткнулась к телеграфному столбу. На груди, обнажённой для кормления, разинулась крохотная рваная ранка – от осколка. Ребёнок всё ещё продолжал сосать материнскую грудь. И трудно было понять, молко ли это, или кровь убитой матери – так одно смешалось с другим.
Он оторвал ребёнка от мёртвой материнской груди и понёс, плачущего, к группе женщин в надежде, что они возьмут его у него. Но у каждого было своё горе, и никто не хотел отягчать его чужим несчастьем – никто не хотел приютить плачущего младенца, гонимый страхом за свою собственную жизнь.Казалось,люди обезумели, забыв о долге перед ближним. Солдат, он не мог бросить на дороге беззащитное дитя и, придерживая одной рукой ремень висевший через плечо винтовки, а другой крепко прижимая к потной рубахе ребёнка. Он ходил среди беженцев, умоляя спасти этого маленького осиротевшего человека. Наконец монахини сжалились над ним и взяли младенца.
Потом концлагерь, где давали несьедобную бурду, и, скучные, надоедливые, тянулись дни, как слова молитвы, когда падре читает отходную. Было промозгло, холодно. Спали на сырой земле. Единственной радостью считался даже не кусок хлеба, а тепло, чтоб согрелась не одна часть тела. А хоть на минуту, но всё. Сначала и палаток не было – одна колючая проволока. Женщины-беженки приносили пищу, подсовывая под колючую изгородь. Люди без родины, они были лишены и свободы.
Эти сцены гнетут, преследуя неотступно, упрямо, всей, тяжестью наваливаются по ночам, когда остаёшся наедине с самим собой, с тягостными воспоминаниями. неотступными, незабываемыми на всю жизнь. И ему вновь и вновь видется тот ребёнок, что сосал молоко и кровь умирающей матери. И он чувствует себя вдвойне ответственным перед этими доверенными ему детьми, спасёнными от кромешного ада войны.
А днём другое. Днём не мучают кошмары. Днём он рассказывает своим питомцам о героизме испанских солдат, их отваге и преданности делу Республики.
Его комната над спальней ребят. После отбоя они молча лежат, прислушиваясь к звукам наверху. Он ожесточённо ходит по длинной узкой комнате, с придавливанием на носок, словно хочет притоптать придавливающие душу воспоминания. Они слушают давящие шаги над головой и переживают:
- Ходит?
- Ходит.
А когда кашляет по-затяжному долго, словно ему выворачивабт грудь, сочувствуют:
- Курит?
- Курит.
А ему нельзя, даже запрещено. Днём, на детях, он сдерживается. Иначе бы какой он показал пример неповиновения и слабоволия? Он умел держать себя в руках – незра же был комиссаром на фронте.
Они всё знают. Мало того, заботятся о нём. Мануэль вспомнил забытое: пробирался незаметно в его комнату, выкрадывал папиросы. К ним не притрагивались, складывали в потайном месте. И когда обнаружили, что Хоакин, Кристобаль и Рафаэль потихонько таскаютих со «склада» и ,
Камарада Себастьян о пропажах не жаловался. Всё открылось позже, когда он бросил курить. Тогда ребята принесли ему полмешка папирос. Он смеялся до слёз:
- Неужели всё это мне предстояло выкурить?
С появлением Себастьяна камарада Маргарита стала терять среди детей последних приверженцев. Разве интересно, к примеру, слушать, как республиканский полковник приказывает солдатам отступить на другую позицию, чтоб пропустить врага, поставившего ультиматум: «В противном случае ваша жена, взятая в плен, будет расстреляна»? Разве это героизм? Любовная история. И только. Ребятам не нравится. А девочки восхищаются – вот это чувство!
В рассказах Себастьяна всё иначе – весомей, ощутимей: героизм, долг, самопожертвование во имя Родины.
Хосе первый от Маргариты уходит. «Чепуха какая-то»! Его мать расстреляли за то, что отец отказался сдать позиции, семьёй пожертвовал, а тут…
И Кармен ухватила Лолу за руку, шепчет горячо и взволнованно:
- К Себастьяну пойдём. Там интересней.
…Вы ничего не слышали о генерале Эскобаре, дети?
- Нет. Расскажите, расскажите, камарада Себастьян.
- Слушайте. В Барселоне есть гостиница «Колон». В самом центре. Когда фалангисты подняли мятеж, им удалось её занять. Оттуда поливали свинцом всю площадь. Много наших полегло. Мятежники мёртвой хваткой держали гостиницу. Вся надежда была на солдат. Ими командовал полковник Эскобар. Офицерьё думало: и он переметнётся на их сторону. Но полковник не захотел нарушить присягу, данную законному правительству. Он повёл солдат за собой. В гостиницу ворвался первым. Фалангистов перебили – в плен не взяли никого. Слишком уж были злы – сколько наших уложили.
- Так им и надо, гадам, - твёрдо вставляет Эрнесто.
А Педро замечает несоответствие в рассказе, никто не обратил внимание, а он не упустил из виду:
- Камарада Себастьян, вы вначале назвали Эскобара генералом. А выходит, он полковник?
- Внимательно слушал. Молодец. Но я ведь не кончил ещё. Потом полковника Эскобара направили на Мадридский фронт. Позже в Эстремадуру. Там была позиционная война. Но он сколотил такую оборону, что когда началось наступление мятежников, наши выстояли. Так Эскобар и стал генералом. Говорит, я слышал во Франции, Франко, прийлдя к власти, расстрелял Эскобара.
- Его б самого к стенке. – негодующе бросает Эрнесто в адрес Франко.
Рассказ закончен, но ребята просят:
- Камарада Себастьян, расскажите ещё. И он охотно продолжает:
- Это было в Пиринеях. Мы уходили в горы. Нас преследовали мятежники. Отряд остановился на привал возле какого-то санатория. Оказалось, здесь содержались больные туберкулёзом. Врачь обьяснил – болезнь в последней стадии, больные в тяжёлом состоянии, пости безнадёжные. Когда мы сказали, что уходим от мятежников, больные потребовали:
- Дайте нам оружие. Нам всё равно умирать, так умрём, как мужчины. Хоть и на больничных койках, но с винтовками в руках. Мы их остановим, а вы успеете уйти.
- А что потом? – не терпится Кармен.
- Так они и поступили, эти мужественные, умирающие люди: они приняли удар на себя.
Это был день. А днём мятежники терпели поражение. Рассказы поднимали дух и у рассказчика, и у слушателей.
До Ивана Петровича дошло, что кое-кто из ребят плохо отзывается о Срветской стране, приютившей их в трудное время. Дескать Россия бедна, люди одеваются не совсем хорошо, не у всех многокомнатные квартиры.
Об этом открыто говорили Эдуардо Руис и Луис Лопес, валенсийцы. «Так оно и есть,» - с горечью подумал он. То, чего опасался, когда появились эти культурные и в общем послушные ребята, наконец проявилось.
И сказал себастьяну:
- Не может быть, чтоб дети сами додумались до такого. Ведь большинство из бедных семей. Они там просто не могут думать – жизнь научила их другому.
- Большинство, да не все. Вы же сами знаете. – уточняет Себастьян. – У Эдуардо – отец врач, а у Луиса – судья. Они из очень обеспеченных семей. Вот и получаются у них от этого всякие завихрения в голове.
А Иван Петрович заканчивает начатую мысль:
- Не иначе, кто-то из взрослыз распространяет. А ребята подхватывают. Кто б это мог быть, а?
- Маргарита Альварес. Кто ещё? – сразу отвечает Себастьян.
- Точно, - прибавляет Амадор Санта Мария. – На днях привезли мне из Москвы галстук. Увидала, говорит: «Какой модный, красивый. Не русский, наверно»? «Нет, - отвечаю. – Русский». И этикетку показываю наобороте. Так не поверила.
«Этикетку», - говорит. – «наклеить можно. А русские всё равно так делать не умеют. Они станками да машинами занимаются. А о себе не думают».
- Вот что. Надо ребятам разъяснить. Беседу провести, что ли. А С Маргаритой Альварес я сам поговорю.
- Muy bien (Очень хорошо.). Сделаю, - коротко отвечает Себастьян.
И сделал как нельзя лучше:
...Советский Союз – не Алтай, Франция или США. Эти страны хоть и сильные хоть и сильные, но капиталистические. Чем они помогают нашей Республике? Германия посылала пушки и самолёты, чтоб разрушать наши города, убивать наших людей. А США, самая богатая страна мира? Её помощь, даже голос в нашу защиту означали б поворот в войне. Но американцы не продали нам ни одного самолёта. Чтоб понять, как испанцы ожидали заступничества Америки, нужно было быть в Каталонии в начале 1939 года. На набережной Барселоны толпы людей смотрели в море. Ждали: вот-вот покажется американская эскадра, и Америка продиктует ультиматум Франко и другим мятежным генералам. Но американский флот не пришёл – побоялся германских и итальянских подводных лодок. А русские корабли тонули от немецких и итальянских торпед наравне с нашими. Их караулили мятежники, а они, вопреки опасности, шли к испанским берегам .Так поступают настоящие друзья – приходят на помощь. Презирая смерть. Помните гибель «Комсомола»? Вся Испания собирала деньги, чтоб выстроить новый теплоход вместо затопленного. А в Сантандер 4 ноября 1937 года, когда республиканская Астурия переживала последние дни, прибыл русский пароход «Турксмб». Не устрашился морского кордона мятежников. Отрывая от себя, русские, сами под угрозой войны, отправили нам хлеб, медикаменты, оружие. Были Мспании и руссике лётчики и танкисты. И это всё делала для нас одна Россия, страна, которую некоторые из нас называют бедной.
Камарада Себастьян не называет фамилий, но Эдуардо и Луис чувствуют: камешек этот в их огород. И сидят чинно, как пай-мальчики, как будто это их и не касается. А он продолжает, взвешвая каждое слово:
- В концлагере, помню, рассказывали. Шли бои за Ирун в Стране басков. А по ту сторону границы, во французском городке Эндая стоял эшелон с русским оружием для ирунцев. Но французские власти не пропустили поезд через границу. И Ирун пал.
И словно подводит черту:
- Я хочу, чтоб вы уразумели: богат не тот, кто много имеет, а тот, кто отдаёт последнее. И Россия, отрывая от себя, отдавала нам своё последнее. Разве это не так?
Луис встал, заговорил примирительно:
- Камарада Себастьян, нас неправильно поняли. Мы, конечно, знаем: русские нам сделали много добра. Это не забывается. Но ведь это ж правда, что здесь одеваются не по моде, живут небогато. Мы были в семьях – видели.
- Ничего ты не понял, Луис. Приведу ещё пример. В последние дни, переходя границу. Наши солдаты говорили французским: «Франция не помогла Испании в войне с фашизмом. Они нас хотят разбить в одиночку, и фашисты ещё будут маршировать по Елисейским полям.» И вы уже знаете – немцы вошли в Париж. Они заняли почти пол-Европы. Советское правительство понимает: рано или поздно Германия будет воевать с СССР. И русские на хотят, чтоб фашисты вошли в Москву. Пусть здесь живут небогато и одеваются немодно. Зато строят заводы, и они дают моторы. Грядёт последний, решительный бой. А в войне можно обойтись без красивых галстуков и модных костюмов, но без снарядов, самолётов и пушек – никогда. Вы это знаете на примере Испании. Ведь в начале франкистского мятежа в республиканскую армию приходили крестьяне с кремнёвыми ружьями времён Наполеоновского нашествия. Такому оружию место в музее, а не на передовой.
Всем уже всё ясно, но Эдуардо задаёт вопрос:
- Зачем же Советский Союз с фашистской Германией союз заключил?
- Во-первых, это не союз, который заключают во имя дружбы и взаимопомощи. Это пакт о ненападении. Вещи разные. Во-вторых, Советский Союз один в кольце врагов. И вырвать хотя бы одно звено из этой цепи, опоясывающей его со всех сторон. – уже победа. А отложить войну – а она неизбежна – хотя бы на пару лет — значит выиграть время.
- Нда, - мычит Луис после беседы. – Силён старик. Чёрт те что. Всё докажет. Ему пальца в рот не клади – с головой откусит и ушей не оставит.
- Уж это точно – не оставит. Но тебе-то за свои беспокоится нечего, - смеётся Аурелио. – Вооон они какие у тебя здоровенные.
- Такие и терять жалко, - подковыривает Эрнесто. – Любой бы осёл позавидовал.
- Ты брось. – отбивается Луис. – К моим ушам не цепляйся.
- Мы не цепляемся, - присоединяется Педро. – Нужно очень. Просто к тому, что глупостей у тебя в голове на десятерых.
На Луиса наседают – он сдаётся:
- А я что? Я ничего. Это всё Эдуардо. А я и не спорил вовсе. Просто так – вечер вопросов и ответов. Кто-то ж должен спрашивать?
Себастьян добросовестно. По-коммисарски взялся за работу. Его беседы были в точку, достигали цели. И по мере того, как росло уважение к нему падал авторитет Маргариты Альварес.
Ребята взрослели. Шире, полноценней становились их интересы. Они тянулись к большим горизонтам, начинали задумываться о месте в жизни. О добре и зле, о справедливости и чувстве и чувстве гражданской ответственности. Обо всём этом чаще и чаще находили ответ у Себастьяна.
Камарада Маргарита не хотела уходить без борьбы. Однажды директор посетил её урок. А после обсуждая, сделал несколько методических замечаний. Она вспыхнула, наговорила дерзостей: как он может указывать, если даже язык не знает как следует? Последняя капля, переполнившая чашу её терпения. И обиделась, пустила слух. Что её выгоняют. О столкновении тот час стало известно, и, окружённая ореолом мученицы и несправедливо обиженной, она снова вернула пошатнувшийся авторитет. И как вызов, обьявила голодовку. За этим скрывалась личная обида. Но внешенее всегда ярче и бросается в глаза в первую очередь. И дети ей поверили. Но не на долго.
Утром второго дня прибежал Сашка, внук детдомовского сторожа. Увидев Эрнесто и Педро, крикнул:
- Ваша Маргарита у деда Сергея раков купила. Ест за милую душу. А ещё голодовку объявила.
Эрнесто и Педро нелегально перемахнули через забор, кинулись к реке. Скатились по вихлястой, повисшей на затоптанных корневищах и камнях тропинке. И застыли не дыша.
Под обрывом сидела камарада Маргарита.
Эрнесто опёрся ладонью о выбоину. Под рукой шатнулся кусок сухой глины. Он крепко стиснул его, негодующе ударил о выступ. Ком рассыпался, коричневые крохи покатились вниз.
Камарада Маргарита услыхала, как зашелестела осыпающаяся порода. Подняла голову – рак выпал из рук.
- Ээээх! – зло выдохнул Эрнесто.
В тот же день прилетела из Киева старший инспектор Министерства просвещения УССР Т. М. Любарова, волевая, энергичная женщина, которую Долорес Ибарури называла главным комиссаром над испанскими детскими домами. Но разбирать уже было нечего: голодовка прекратилась. А Маргарита Альварес собрала вещи и уехала в Москву.
Ушла из детдома и завуч, а её место занял Антон Сергеевич. И это было встречено всеобщим ликованием – его любили и уважали за знания и требовательность, внимательность и душевность.
Никогда б, наверно, Лола и не вспомнила о завуче, если б не случай…
…раздвинула ветки старых сросшихся кустов, что вместе с акациями стеной отгораживали детдом от улицы. И пристыла к месту – у оградки стояла завуч, в дорожном платье и шляпке, в руках – чемодан. Женщина немножко помедлила, повернулась к детдому. Посмотрела на него долгим грустным взглядом. И Лоле на сеунду показалось, что на ресницах у завуча сверкнули скупые алмазные капли. Не может быть. Даже если б Лола и увидела у неё на глазах слёзы. Она б не поверила: эта сухая, резкая женщина не могла плакать. Но она действительно прошалась с их детдомом, и это было так неожиданно и непонятно.
Лолита по-детски прямолинейно верила, что есть люди только плохие и только хорошие, не зная ещё о том, что даже у самого хорошего человека может быть что-то, пусть очень крохотное, но дурное. Но эта грусть во взгляде женщины, которую они не любили, словно приподняла каакую-то завесу, и сама собой высветилась мысль – почему человек, которого называют плохим, не имеет права на что-то, пусть очень крохотное, но хорошее, идущее от самого сердца?
За хорошую успеваемость и общественную работу Лола, Педро, Кармен, Эрнесто и другие получили грамоты и право поехать в Москву на экскурсию.
Экскурсантов устроили в одном из испанских детских домов, утонувших в сосново-берёзовом подмосковье. Лола прижималась щекой к берёзкам, прислушиваясь к их тихому певучему распеву и не удивлялась, что три года назад думала – они белой бумажкой обёрнуты: береста тонкими слойками, что твоя папиросная бумага, снималась со ствола.
Видели и Долорес. Были у неё дома. Их поразило то, что Пассионария всё по хозяйству делала сама. Девочек позвала на кухню, и они помогали ей готовить обед, а ребят отправила во двор дров нарубить. В детдоме этим не занимались, и всё у них не так выходило – неловко. А Долорес журила:
- Вы дети рабочих. Должны уметь делать любую чёрную работу.
Были и на Красной площади, и в Мавзолее Ленина, и даже в той комнате в горках, где перестало биться большое Ленинское сердце. И всё это неизгладимо вошло в их души – навсегда.
Вернувшись в свой детдом, Эрнесто и Педро. В кружке Изо сделали макет Красной площади, который, как земля и небо, отличался от того наивного рисунка могилы Мальчиша-Кибальчиша. Где всё выглядело по-детски угловато и условно. Даже ёлочки поставили у Кремлёвской стены. И пустили по площади войска – будто парад Первомайский. После макета дрейфующей станции «Северный полюс», подаренной шефами, это было самое лучшее украшение Красного уголка.
После возвращения их Москвы камарада Себастьян сказал директору:
- Было стыдно перед Долорес – наши дети не приучены к труду. Не могут делать простых. Обыденных вещей, которые хорошо известны детям в семьях. Не слишком ли мы их опекаем?
- Я сам не раз думал об этом.
И честолюбивая мысль, что в детдоме уже сколочен коллектив, показалась ему преждевременной, настоящая общность рождается в трудовых навыках. А кружки, что уже были, не шли в расчёт. Он всё больше и больше убеждался, что детей, ставших подростками, следует включать в процессы труда. Так думали и другие. Михаил Абрамович уточняет:
- Из игры труд детского коллектива может и должен быть превращён в потребность, необходимую, повседневную, как учёба, занятия спортом, дежурства спальнях, столовой, на кухне. Да мало ли разных видов самообслуживания найдётся? С Макаренко надо брать пример.
- Так-то оно так, - размышляет вслух Иван Петрович. – Но слепо копировать Макаренко нельзя. У него имелась материальная база для воспитания трудом. А что такое наш детдом? Это, по сути, санаторий, а не трудколония для малолетних преступников. И наши ребята – не беспризорники.
М всё-таки можно было что-то сделать.
В долгие зимние вечера они дважды выезжали в подшефный колхоз, чтоб выступить с самодеятельностью. Оба раза успех был необыкновенный.
Их пригласили снова. И вот теперь, в летние каникулы, они появились здесь уже не как артисты, а как работники, чтоб помочь в уборке урожая.
Мальчиков поставили на картофель. В первый же день несколько человек отказались от работы.
- Ещё не хватало – в земле копаться, мозоли от лопаты набивать. Чистить картошку – это ещё можно. Пожалуйста. А выкапывать – нет уж, - артачится Эдуардо, а Луис подпевает.
- Во, во. Правильно. Мы и в Испании этим никогда не занимались.
- Для своего ж детдома стараетесь. Сами и есть будете, - терпеливо объясняет Антон Сергеевич.
А они ни в какую:
- Мы картошку и раньше ели – для этого нас в колхоз не посылали.
Эдуардо, Луиса и примкнувших к ним нескольких человек окрестили на испанский лад «синьоритос». Так они сидели на сухом месте, на бугорочке, на самом солнышке, пока пришёл Иван Петрович. Про себя отметил: «Опять новенькие, валенсийцы». Но не уговаривал, не ругал, не корил. Только поинтересовался, где их делянка. И сам стал на их место. Работал он легко, задорно и вскоре догнал остальных.
«Синьоритос» стало стыдно. Подошли. Пробормотвли невнятно:
- Иван Петрович, ну, не надо. Мы сами.
А после обеда снова устроились на бугорочке. Благо Иван Петрович ушёл. И отдых их затянулся. Так и «загорали».
Пришёл камарада Себастьян – прислал его директор. Он не разговаривал с «синьоритос» один на один, а тут же выстроил линейку.
- Работа у крестьян от зари до зари. Световой день. А вы несколько часов поработать не можете.
«Синьоритос» нагловато смотрят ему в глаза, руки в брюки, и хоть бы что. Кажется, ничем их не проймёшь.
- Вы знаете, что произошло в начале войны в городе Бадахос. На португальской граиице?
Нет. Не знали. А что?
- Мятежники расстреляли всех, у кого на руках оказались мозоли. Они не смотрели в лица. Не проверяли документов. Они понимали: если у человека жёсткие руки. Он их враг – рабочий. Не синьор.
- Ну-ка, покажите ваши руки.
Те, кто работал, подняли измазанные в жирной земле ладони.. На некоторых нежная детская кожа лопнула от соприкосновения с лопатой. Только ладони «синьоритос» незавидно выделялись нерабочей белизной.
- У тех господ, что учинили расправу в Бадахосе, были чистенькие, незагрубевшие руки богачей. Чистыми руками легче делать глязное дело.
«Синьоритос» переминаются с ноги на ногу, понурив головы и сгорая от стыда. Руки теперь прячут за спинами. От прежнего гонора не осталось и следа. Как повернул – почти с фашистами сравнил. Впору сквозь землю провалиться.
Педро восхищается: прнял «синьоритос» до самого нутра – теперь будут работать, как миленькие.
А в следующие каникулы, когда выехали отдыхать к морю, Иван Петрович договорился с председателем соседнего колхоза отправить детдомовцев на две недели в помощь колхозникам.
Посоветовался с воспитателями и старшими ребятами, и решил создать трудовые отряды. Как у А. Макаренко. С выборными командирами. А все командиры составляли Совет. Председателем избрали Аурелио, самого старшего в детдоме. Его все уважали. Он активист, правая рука директора.
Иван Петрович только предлагал работы. Совет распределял их по отрядам. Выдавал наряды. Самоуправление пришлось всем по нраву.
Драки в детдоме перевелись. И всё же здесь, в колхозе, произошло ЧП. Неприятность. Но в случившемся Иван Петрович увидел нечто такое, что больше обрадовало, чем огорчило.
Подростки, мальчики и девочки, должны были собирать вишни и черешни, урожай на которые выдался необыкновенный.
Педро работал старательно. Ни вишенки на дереве не оставлял. Вдруг заметил – Эдуардо, работавший рядом, стал обгонять. Подумал – ну да, вон у него какие горильи руки: стоя на месте, полщадь в два раза большую захватывает, норму свою раньше других выполняет.
Потом понял – хитрит Эдуардо: на многих ветках алели невыбранные вишенки. Крикнул:
- Зачем оставляешь? Кто за тебя убирать будет?
- Такие, как ты. Дураки, - невозмутимо ответил долговязый Эдуардо.
Педро не собирался лезть нарожон. Но ответ взбесил. Мало тго, что этот тип хитрит. Он ещё обзывается.
- Вот что. Сними вишни, что пропустил.
Эдуардо подошёл вразвалочку. Не хватало, чтоб всякие сопляки его поучали. И покрутил перед носом Педро четырёхугольной кулачиной, измазанной вишнёвым соком.
- Понюхай, чем пахнет.
Рядом с высоченным Эдуардо Педро совсем малыш.
- Так вот. Схлопочешь по шее. Не лезь не в своё дело. Ясно?
Пятясь, Педро оступился на борозде. Упал, задрав кверху ноги. Эдуардо стоит, смеётся. Рот у него огромный с длинными зубами, а смех странный: какой-то навыворот:
Ох-ох-ох! От одного вида кулаков свалился.
И поперхнулся, собираясь уходить. Его издевательски-спокойное равнодушие разозлило Педро. Показалось – это Эдуардо спихнул его в яму. Схватил горсть давленных, осыпавшихся на землю вишен. Запустил в затылок Эдуардо.
- Ах, ты вот как. Ну, сейчас тебе засвечу.
И в два прыжка возле Педро оказался. Цап одной рукой за шиворот, другой под глаз метит. Рубаха у Педро растёгнута, рукава засучены. Повиснув в воздухе, выскользнул из неё. Молниеносно вскочил. Головой ударил.в живот растерявшегося Эдуардо. Тот скорчился, хватая ртом воздух, посучивая паучьими ногами. Очнувшись от удара, снова бросился со сжатыми кулаками.
От соседних деревьев на подмогу летели Хорхе и Эрнесто, у которого в руках длинная палка для сбивания ягод. Описав в воздухе с её помощью полукруг, Эрнесто оказался рядом с Эдуардо. А тот крутился на длинных ногах, отскочив в сторону. Чувствуя, что вынужден отступать, цапнул горсть вишен, кинул в Эрнесто, которому только повод дай – и сразу в бой: он озлился – ответил тем же.
Налетел Фернандо – разнимать:
- Вы что? Кончайте!
Но и ему чуть не досталось. Эрнесто зло плевался, крутил плечами – будто рубашка прилипля к телу. Весь он какой-то перекошенный, передёрнутый – лучше не тронь.
Молчали с трудом переводя дыхание.
- Эдуардо, ты что это к ним…?
- Они первые полезли. Вон петухи какие. Заставь такого Богу молиться, весь лоб расшибёт.
- Опять ты, Эдуардо. Я всё видел. И не Педро виноват – а ты. Сегодня же собрание соберём. В перерыв. Твоё поведение обсудим. А сейчас делянку во второй раз пройдёшь.
И собрали. И обсудили. И Эдуардо «пропесочили». Сами – своей волей и законом. Получив великое право судить или поощрять, они не злоупотребляли им, не пытались обратить его во зло, в несправедливость. И в этом было то новое, что неожиданно проявило себя, чему он, как директор, не мог не радоваться.
Был 1940 год. Окончивших семилетку отправили в столицу. К этому времени в Москве и Ленинграде были открыты два дома молодёжи, куда съезжались старшие ребята из всех испанских детских домов.
Уезжали и его питомцы: Аурелио, Эухенио, Эдуардо, Кристобаль, Рафаэль и другие – целый класс.Собирали немудрый скарб в небольшие чемоданчики. По распоряжению Ивана Петровича им пошили выходную одежду: ребятам новые костюмы и кепки, девочкам платья и косынки. Выдали новую лакированную обувь – как взрослым.
Их отъезд стал событием. В детдоме всё перетасовалось: младшие сразу перешли в ранг старших, средние стали старшими. Вместо Аурелио командиром Совета отрядов выбрали Фернандо, его заместителем – Педро.
Наступил день отъезда. Их провожали торжественно – всем детдомом. Свой духовой оркестр играл марши. Ребята прощались с друзьями, остающимися братьями или сёстрами, педагогами, воспитателями.
Аурелио, потерявший родителеей ещё в начале мятежа, всеобщий любимец, первый активист и помощник директора, высунувшись из окна вагона, крикнул:
- Камарада Иван! Спасибо за всё! Если и не увидимся, всегда буду называть вас отцом. Всем спасибо.
Поезд тронулся. Иван Петрович стоял молча, чувствуя стеснение в груди, часто моргая увлажнёнными глазами.
Заметив это, Аурелио расчувствовался, не выдержал, и вырвалось:
- Прощвай, отец!
Прощай, отец! И пусть ты не родной нам
По крови и рожденью. Суть не в том.
И в мыслях и в делах – тебя достойны –
Мы будем возвращаться в этот дом.
Мы будем приходить сюда незримо
По спальням и по классам побродить,
В твои глаза взглянуть неуловимо
И вновь пережитое пережить.
Прощай, отец! Не поминай нас лихом,
Своих иноплемённых сыновей,
Не очень-то послушных и не тихих
И, скажем прямо, озорных чертей.
Пускай по жизни уведут дороги
Нас в самые далёкие края,
Но дальше дома этого, ей Богу,
Мы не уйдём, любовь к нему храня!