Каштаны – это преданья,
Это – мир очагов родимых…
Федерико Гарсия Лорка
(«Бостонская песня»)
…занятия в школе кончились. М все поехали в Одессу. Не просто экскурсии ради. И не для увеселения. Иван Петрович решил: им надо отвлечься, забыть о том, что возвращение в Испанию откладывается на неопределённое время. В Одессе два испанских детских дома. Пусть встретятся с земляками, поживут вместе, завяжут знакомства.
Города на морском побережье чем-то похожи друг на друга: в них обилие голубого и белого, они всегда с морем в обнимку. Корабли, рыбацкие баркасы, запахи свежей и солёной рыбы, очобый ритм жизни, подчинённой морским промыслам, весёлая оживлённость улиц, многоязычная речь и какая-то неуловимая лёгкость. Всего этого нет в континентальных городах, где жизнь спокойней, приземлённей – ближе к земле.
И море в Одессе особенное, весёлое – будто приплеснуло из бело-голубой, чистенькой Валенсии, которую никогда не забыть.
Хорхе не раз приходилось возить на Валенсийский рынок изделия из эспарто, испанского дрока – корзины и футляры для пузатых винных бутылок. Вспоминается. Везёт их мул тяжеленную корзинищу. А навстречу: - ;Botijos valeneanos! ;Botijos valeneanos! (Валенсийские кувшины! Валенсийские кувшины!) – кричит продавец глиняных кувшинов. Рядом с ним плетётся ослик. Весь нагружен, бедняга. Они с отцом останавливаются. И Хорхе пъёт из ботихо, кувшина, что изготовляется из особой глины. Жидкость в нём в жару не теплеет, долго сохраняется, что в твоём термосе. И рне портится, не тухнет, сохраняя родниковую свежесть. Мать говаривала: «Вода в ботихо, что с алтаря – святая». И правду, такой вкусной водицы Хорхе никогда уже больше не пил.
В Одессе на бульварах шумели широколистые, шепотливые каштаны. Они их любили. Поздней осенью колючие плоды лопаются. Тогда их жарят и продают прямо с жаровень. И так это вкусно: холодно, а они горячие, обжигающие. Если озябнешь, можно одними каштанами согреться.
Здесь, в детдоме, Хорхе нашёл свою вторую сестру, Роситу. Она вылечилась: очажки в лёгких зарубцевались. А в санатории «Снежинка» за городом лежала Лолина подружка, Солечу. Её превели из Крыма. Уже шла на поправку.
Соле почти разучилась говорить по-испански, зато сохранила такое, чему Лола и Кармен только позавидовать могли. Несмотря на санаторно-больничный режим, девочке разрешили носить волосы. Длинными золотыми ручьями они стекали по плечам. Соле с гордостью говорит:
- Они у меня ещё испанские.
Девочки так и ахнули – нежно и бережно трогали их руками.
- Отрежь мне. – тут же попросила Кармен.
Она улыбается – у всех головы уже несколько раз наголо острижены, по-детдомовски. И теперь у них отрасли р у с с к и е волосы, а у неё одной и с п а н с к и е.
Камарада Элена держит на вытянутых ладонях густое золото её волос, говорит ласково:
- Глупые вы девочки. Волос в месяц на один-полтора сантиметра отрастает. В год значит, 12 – 18 получается. От испанского уже и волосинки не осталось.
А Соле затихает, глаза её увлажняются – вот-вот расплачется от такого обидного открытия.
Камарада Элена растерялась и утешать:
- Что ты. Не надо. – и всегда такая строгая к речи, отступила от чистого кастильского, перешла на родной диалект: назвала Соледад по-андалузски. – Солеа.
Её требовательные глаза добреют, начинают влажно поблёскивать. И она смотрит так печально и горько на девочек, что Лоле кажется: сейчас обязательно скажет что-то важное. Или уж такое чувство нетерпеливого ожидания осталось у неё к учительнице с самой первой её встречи, и ничего особенного не кроется во взгляде её проникновенных глаз? И всё это выдумало нетерпеливое её сердце? Может, и так. Но ведь был же разговор о её отце, внезапно прерванный и не законченный, и что-то недосказанное затаилось в глазах учительницы.
Весёлые и загоревшие, вернулись в свой детдом. Захватили с собой и Соле, выздоровевшую и окрепшую. А Иван Петрович договорился с директором Одесского детдома и привёз с собой сестру Хорхе, Роситу. Почему брат и сестра должны жить порознь, на два дома?
Случай натолкнул на мысль, что среди тех четырёх тысячь испанских детей, которых эвакуировали в СССР, где-то в других детских домах могут оказаться и родственники его воспитанников. Их только нужно разыскать, проявить настойчивость и заботу – нелёгкое дело, потому что у некоторых не имелось даже метриков, и приходилось устанавливать фамилию и дату рождения по тем воспоминаниям, которые удержала детская память.
И он стал наводить справки. Так обнаружилось, что у Педро и Лолы в Ленинградском детдоме нашёлся двоюродный брат. Педро помнил его смутно, знал только имя – Лоренцо. Ему уже было четырнадцать лет, и приехать он не мог, так как решался вопрос о создании домов молодёжи для Испанских детей старшего возраста.
После поражение Республики Советская Россия стала для испанских детей второй родиной, а детские дома заменили семейный очаг. Здесь они имели всё, о чём только могли мечтать.
Но для того, чтобы очаг согревал, мало хлеба насущного и одежды. Нужно ещё, чтоб вокруг собрались свои, близкие. И он, как директор должен был думать и о том, чтоб осколки семей. Разрознанных войной, были собраны по возможности вместе, под одну крышу, чтоб его воспитанники, его дети, войдя в большую жизнь, на испанской ли, на русской земле, в своих воспоминаниях ставили б рядом не только свой первый, испанский дом, где родились, но и второй, русский, где воспитывались, а вспомнив, чтоб могли сказать, где дом мой – там родина моя.
Уже сейчас, не заглядывая в будущее, с чисто детской прямолинейностью. Они сделали выбор.
До них докатились слухи, что Франко обратился к Советскому правительству с требованием вернуть испанских детей.
Но им некуда было возвращаться. Разве что в холодные тюремные казематы, в которых томились отцы некоторых из них, или за колючую проволоку французских лагерей, где содержались интернированные бойцы республиканской армии.
Через несколько дней после этой новости на стол директора легло толстое внушительное письмо с коротким, выразительным адресом: Испания. Генералу Франко.
А внизу большими твёрдыми буквами:
С.С.С.Р.
От испанских детей.
Вернуться в Испанию, за которую проливали кровь их отцы, - да? В Испанию Франко и фалангистов – нет!
А в конце бежала длинная пороховая цепочка фамилий. За каждой подписью – характер, непохожий, неповторимый. За каждым россчерком пера – человек, ещё маленький, но уже твёрдо выразивший свою волю. Одни фамилии он пропускал, потому что они не могли не стоять в этом молчаливом строю. Наа других задерживался, размышляя, так как не очень надеялся встретить их сдесь. Это был строй, но не тот, в который вступают по приказу. А тот, в который становятся сами, по велению сердца.
Письмо было коллективным не только в том смысле, что его писали сообща, а и в том, что оно говорило твёрдым голосом уже созданного детского коллектива.
И он как директор не мог этим не гордится.
Непоседливым детишкам
Из Астурии горняцкой,
Из Страны суровых басков,
Из Валенсии крестьянской
И рабочей Каталуньи
Всё дала Страна Советов,
Даже самое святое,
Что врагам не продаётся,
Что живёт неистребимо
В слове «Родина». Россия
Стала им второй отчизной.