Мы обретём тебя, отчизна, вновь,
Взметнув над миром пламенное сердце
Габриэль Гарсиа Наресо («Голос сердца». Перевод автора.)
Вторые сутки пытались скрыть от них горькую правду, о которой сообщали все радиостанции мира: РЕСПУБЛИКА ПАЛА. СОЕДИНЁННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ, АНГЛИЯ, ФРАНЦИЯ ОФИЦИАЛЬНО ПРИЗНАЛИ РЕЖДИМ ФРАНКО.
Советский Союз отказался признавать правление тех, кто утопил в крови Республику, узурпировав власть народа и утвердив на испанской земле «новый порядок» штыками фашистской Германии и Италии.
В детдоме вдруг испортилось радио. Скрывали эту тяжкую весть не потому, что хотели их как-то подготовить. Просто не знали, как о ней сказать.
Буря вырвалась внезапно.
Ребята, направленные в магазин канцелярских принадлежностей, проходя через площадь, заметили: щита с картой Испании нет. Место успел запорошить последний оттепельный снежок.
Что-то больно ударило в сердце. С неопределённым чувсвом недоброго кинулись обратно в детдом.
Подобно снежному кому, с каждой минутой нарастала, вбирая в себя всё новых и новых ребят, кричащая, горластая лавина. Когда докатилась до директорского кабинета, оказалось: пости весь детдом собрался, даже несмышлёныши-дошколята прибежали.
Педро и Эрнесто еле-еле протиснулись к двери. Там кричали, путая испанские и русские слова. Отчаянно жестикулировали. Стоял гвалт. Метались голоса. Ничего не разобрать.
Вплотную обступили стол – так и казалось – вот-вот сдвинут его, упрямый, неподдающийся.
С усилием удалось установить тишину, негасимо трепетавшую тревогой. Бросил резкие, угловатые слова:
- В чём дело? – хоть и знал, отчего эта буря.
Чуть стихло и снова из углов забушевало:
- Камарада директор, почему нам не говорят правды?
- Что мы – маленькие?
- Почему карту убрали?
- Почему? Почему? Почему? – наседали голоса.
Крикнул:
- Тише!
И поднял руку, словно собираясь что-то сказать. Этого «чего-то» ждали и притихли. Но он не знал, с чего начать.
И снова над лавиной взорвалось, просыпалось, покатилось, требуя, наседая, тесня:
- Почему?
Почему?
Почему?
А из коридора, из настеж распахнутой двери угрожающе- неразличимое – ууууууууууууууу????
Хотелось накричать на них, стукнуть кулаком по столу, но вспомнились слова А Макаренко – если б можно было криком построить дом, осёл бы выстроил целую улицу. Криком воспитывать нельзя. Труднейшее признание в его жизни. Взял себя в руки, с трудом выдавил – и вышло коряво, каким-то чужим голосом:
- Вы всё уже узнали. Мне нечего добавить. А не говорили потому, что новость для вас не из приятных. В мире идёт большая война – не в одной Испании. А Испания – только один из фронтов. Самый первый в Европе. Будут и другие. И это поражение ещё обернётся победой. И в конечном итоге фашисты не пройдут.
И подумал: не то говорит – им-то какое дело до того, что будет потом,, на других фронтах этой всемирной схватки с фашизмом. Сейчас для них смертельно-важно то, что случилось там, на Родине. Надо сказать другое слово. Но его, веского, сильного, нужного, не находилось. И они, как бы почувствова его замешательство, снова всколыхнулись – и чуть стихшее вдруг вздрогнуло, покатилось волнами:
- В Испанию! Хотим в Испанию! Отправляйте в Испанию!
И понял: не найти ему такого слова, что б заменило потерю самого бесценного – Родины.
А джин, вырвавшийся из бутылки, требовал:
- В Москву пойдём. Пусть в Испанию отправляют. В Испанию.
И нахлынуло другое, и всё залила одна мысль: может быть, именно сегодня для большинства из них кончилось детство, и на сербёзное, на взрослое повернуло восторженные детские души.
Молча стоял пока опала громогласная вспененная волна. Потом сказал тихо и вразумительно простое и понятное:
- Куда вас отправлять? Куда вы пойдёте? Вы же не знаете, где сейчас ваши родители, что с ними. Кто-то в тюрьме, кто-то в партизанах, а кто-то скрывается в подполье или бежал за границу. Некоторые из вас до сих пор не получили ни одного письма от родителей. А теперь их судьба ещё долго будет неизвестна. Наберитесь терпения – и всё наладится.
Неуспокоенные, неудовлетворённые разошлись.
- Больше здесь не останусь. Всё равно убегу, - кипит Эрнесто. Весь, как на шарнирах, так и изламывается в жестах, слова бросает гневно, отрывисто, будто в драку лезет. Хуанито предусмотрительно отстраняется, но это у Эрнесто обычная манера разговаривать.
- Мы там нужней. Верно говорю? Да? – наседает на притихшего Хуанито. Напористо кидает слова, плюётся слюной от возбуждения. – Верно? Да?
- Да, Эрнесто. Верно, - тихим комариным голоском выдавливает Хуанито.
А Эрнесто напирает уже не Хосе и Хорхе:
- В Испании нам могут дать оружие, да? И мы тоже будем воевать. Верно говорю? А? Верно?
По его словам, выходило: будь они в Испании, события приняли б иной оборот – уж они б-то дрались до победного конца. А то как же?
- Такие шпингалеты много навоюют, - негодующе, с цыканьем сплёвывает сквозь зубы Аурелио. Тоже мне. Тут и так муторно, а он ещё теорию развёл. Дайте им оружие. Чего захотели. А ты хоть держал в руках винтовку? А? (Аурелио однажды держал – в Испании, один денёк был на фронте – все это знают.)
- Ну, не держал. И что из этого? – петушиться Эрнесто, хоххолок на макушке зло подпрыгивает.
- Эээээх! – в отчаянии рубит рукой воздух Аурелио. – Молчал бы!
- А я научусь, - не унимается Эрнесто.
Подворачивается кто-то из малышей. Аурелио раздражённо бросает:
- А ты тут… ещё чего? Катись!
Было мучительно, до боли обидно, что отцы не выстояли, не победили.. А они ими гордились: герои не сдаются и не отступают. Как же поверить в то, что это конец? Такой возможности они даже не допускали в своём стойком детском эгоизме. «Не может быть. Завтра всё поправится. Всё будет иначе».
К вечеру буря, улеглась. Но тишина настораживала, томила. И воспитатели удивились, что после отбоя все без уговоров разошлись по спальням, будто ничего и не случилось. «Что это – тишина после шторма или затишье перед боем?» - думал Иван Петрович.
Утром камарада Мария, новая воспитательница, дежурившая в ту ночь, прибежала прямо домой к директору.
- ;Ni;os! ;Ni;os! (Дети! Дети!) – задыхаясь, выкрикивала по-испански.
А чёрт!
- Что «ниньос»? В чём дело?
Камарада Мария по-русски ни слова не знает – так ничего и не понял. Но тревога в её голосе толкнула к вешалке. На ходу накинув пальто, бросился в главный корпус.
Уже никто не спал. Переговаривались. Больше дюжины коек пустовало. Первое что сделал, подсчитал – не было тринадцать человек. Вот она, вчерашняя буря каким боком повернулась. За каждого человека он лично был в ответе. Срочно выстроил линейку.
Оставшиеся клялись, что ничего не знают. Но за преувеличенной конкретностью уверений сквозила ложь. На лицах оттиснулась решимость: своих не выдавать.
Всегда спокойный и уравновешенный, едва удержался, чтоб не накричать. Только и спросил:
- Кто знает, куда они ушли? Кто?
- Кто. – передразнило эхо актового зала. Безвыходно – от стены к стене – бросило голос.
Навалилась тишина, гулкая, до больного звона в ушах Затаив дыхание, молчали. А в висках выстукивало: что дальше?
- Кто знает? – снова потребовал спокойно и твёрдо. И опять эхо безжалостно метнуло слова – от стены к стене. Их угла в угол. И смыла их тишина, гневная и осторожная.
Вдруг почувствовал: никакой тишинв нет – есть заговор, молчаливое сопротивление. Они знают всё не скажут ничего.
И снова захотелось излить свой гнев, накричать на них, возмущённо отчитать, но он чувствовал, что всё это не достигнет цели. Он натолкнулся на стену, которую напрасно силился пробить всем своими многолетним опытом педагога. Он не смог бы этого сделать потому что в их молчаниибыло несто большее, чем противоборство его и их воле. Шла молчаливая полемика о правоте. И он понимал: правда на их стороне. Да и разве сам он не учил их не выбалтывать секретов, быть вместе, стоять за друга горой?
Так вот она неизломная сила коллектива. Он создан, он существует.
А то, что они упрямо молчат, хоть и до боли обидно, но понятно: ведь случившееся – их общее, испанское горе. И когда снова спросил: !Кто знает?», уже знал:ответа не будет.
…Лола и Кармен тоже ушли с мальчиками. Лола жила капризами: когда на неё находило, становилась неудержима и своевольна – как Кармен. Порыв захлёстывал её, подчиняя мимолётной власти…
Пришлось звонить в милицию. Но и она оказалась бессильной – в черте города беглецов не обнаружили. Лишь на другой день их задержали на одной из станций по дороге в Москву.
В том, что произошло, был жест отчаяния, активный детский протест против той несправедливости, которая оторвала их от Родины. Теперь они жили не просто вдали от неё, но и без неё. Разве с этим примиришься?
Потом Фернандо оставит в леттописи детдома подробную запись о том, как всё это произошло…
…решили уходить ночью.
Воспитательница погасила свет. Вышли. Кто-то выполз из-под одеяла. Мягко ступая босыми ногами, тихонько дошлёпал до двери. Прислушался. Выдохнул порывистым шёпотом:
- Уш-ла.
Собрались у кровати Педро.
- Кто с нами?
- Куда?
- В Москву.
- А потом?
- В Испанию.
И задышали со всех сторон горячим шёпотом – начали обсуждать.
Пугающе шаркают сучья о стекло снаружи – чирк, чирк, чирк. Голые ветки, как чьи-то оголённые, протянутые навстречу надежде руки. Теперь и в комнате, и за окном.
Шёпот обступает. Требует. Ждёт приказаний.
- Девчонки нам помогут. Они тоже не спят. – ведёт дальше Педро. – Мануэль сходи к ним. Смотри не нарвись на дежурную. Тебе там продукты передадут.
- Может, не я? А?, - тянет Мануэль: девчонок боится до паники и дружит лишь с Лолой. – Я к вам сроду не заходил.
- Давай иди. Не задерживайся, - прикрикивает Педро.
Мануэль нехотя поднимается.
- Теперь так. Забирайте вещи потеплей и через пять минут ходу. А ты Эрнесто, чего сопишь? Живей!
Эрнесто от волнения обгрызает заусенцы с пальцев, которые всегда в цыпках и царапинах. И молчит.
- Только не через дверь – в окно. Чтоб без шума. А то всех переловят. Ясно?
- Да ясно, - перебивает Эрнесто.
- И помните – назад не возвращаемся. Уходим совсем. Вот. – заканчивает Педро.
У двери в коридор дежурит и Хоакин.
- ;Bamos! ;Bamos! (Давай! Давай!). Ну же, ну! – стегает короткими словами Педро.
У окна Эрнесто рвёт вторую раму: набрякла – не поддаётся.
Окна распахнули – и вниз.
- Быстрей! Быстрей!
Магуэль прыгать боится, по комнате мечется.
- Бери простыню и айда, как с парашютом. Не ушибёшься – в снег упадёшь. Больше ждать не будем.
Делать нечего: сдёргтвает простыню и – в окно. Педро скатывается за подоконник завершающим.
Оставшиеся закрывают окно, разбредаются по постелям. А одинокая ветка всё шаркает и шаркает о стекло – пугат: чирк, чирк, чирк.
Всем заправляют Педро и Фернандо. Собираются под деревом, в развороченном, траурном мартовском снегу. А дальше?
- Денег у нас мало. Не то, чтоб до Москвы – до ближайшего города не хватает, - констатирует Фернандо.
- Билеты надо брать до любой остановки. До любой. А там, там – пусть попробуют высадить, - коротко, упористо бросает Хосе.
Всё шло нормально, без неожиданностей. Педро доволен – план удался. Теперь никому не догнать.
К несчастью, билеты проверили как раз после их станции. Неприятное известие принёс Эрнесто:
- ;Fuente ovejuna, todos a una! (Соответствует русскому «один за всех, все за одного».) – выпалил одним духом, появившись в дверях. – В тамбуре контролёр. К какому-то парню привязался чёрт усатый. Грозился оштрафовать и ссадить.
От возбуждения у Эрнесто рот ползёт на сторону. Вообще у него всё на бок: одна штанина всегда подсмыкнута выше другой, шапка набекрень, один глаз будто б прищурен, а другой нет.
- Держаться друг друга, - принимает решение Фернандо. – Будем действовать двумя группами. Так трудней поймать.
Педро сразу же в передние вагоны кинулся. Его друзья – за ним. А оттуда на них ещё один контролёр. Педро не растерялся – впихнул всех в уборную. В тесном туалете набилось шесть человек. И сидячее место заняли. Но отсиживаться долго не пришлось. Лола наотрез отказалась прятаться в одной уборной с мальчиками. Её заметили и выловили остальных.
Задержали и другую группу во главе с Фернандо.
- Э, да тут столько «зайцев» - как у деда Мазая, - с юмором заметил контролёр, усатый и строгий на вид – Эрнесто не ошибся.
- Я, эсто, не Мазай. Я руководитель, - серьёзным и солидным тоном начал Фернандо. – Мы, эсто, собираемся на экскурсию в Харьков. Это мои дети. Эсто, мой детдом.
И не заметил, что проговорился. А усатый, не убавляя юмористических ноток:
- Сколько ж у тебя одного детей? Что-то многовато.
- Я не есть, эсто, отец, - и опять повторяет неосторожно. Не подумав. – Я сказал: это есть мой детдом.
А усатый уже без юмора – строго, совсем официально:
- Ну, что ж, тогда билетики предъявите. За весь детдом.
Фернандо мучительно долго роется в карманах. Наконец разводит руками:
- Был билет – нет билет. Вор украл. Карман пусто – хоть шаром покатай.
- А вор куда делся?
- Убежал вор. Ищи вёдра в поле.
Когда волнуется, забывает о том, что в русском есть склонения и спряжения, а пословицы и поговорки, к которым питает особое пристрастие, коверкает до неузноваемости.
- А где ваш дом? – остро сощурившись, допытывается усатый. – Откуда едете? И куда?
- Где неаш дом? И- переспрашивает Фернандо.
Хитрит. Это чтоб время выиграть, ответ обдумать. Вдруг невозмутимо: у, далеко-далеко – у чёрта на колёчках.
Игра под русского не удалась, даже пословицы не помогли…
Побегов больше не устраивали. Но, обеспокоенные и неуравновешенные, притихли, заметно приуныли, почти бросили заниматься. Перестали приходить письма от многих родителей – будто оборвало, обрезало с другого конца.
Иван Петрович созвал педсовет, чтоб сообща решить, как отвлечь детей от нелёгких мыслей о случившемся. Необходимо их чем-то занять и немедленно. Но чем и как? Предлагали разное, но приняли три предложения. Решили подготовку к традиционному дню Республики начать намного раньше обычного – с 10 марта и провести этот национальный праздник под лозунгом «Республика жива»! А камарада Элена предложила интересное мероприятие – перед празднованием дня Республики организовать Декаду испанских провинций, в течении которой ребята расскажут об обычаях и нравах, историчесском прошлом и настоящем всех провинций Испании, исполнят их народные танцы и песни, нарисуют достопримечательности и памятные места. Предложение Антона Сергеевича тоже пришлось всем по душе. Он обещал сообщество с ребятами, собиравшими марки, взять на себя проведение филателистической выставки «Испания – Родина моя».
Всё задуманное требовало много времени и усилий педагогов и воспитанников, и к осуществлению принятого плана приступили незамедлительно.
Нашлась работа и кружку «Умелые руки» - ребята любовно и искусно вырезали из дерева кастаньеты для участников художественной самодеятельности, а для филателистической экспозиции сделали стеклянные витрины.
Декада испанских провинций прошла успешно. Иван Петрович выделил деньги для национальных костюмов, и испанские воспитатели вместе с девочками пошили все наряды, которые они помнили и знали, заглядывая в книгу, что привездла с собой камарада Элена: там были изображены в разноцветном исполнении все национальные платья испанских провинций. Не был забыт не один уголок Испании – Андалусия, Севилья, Мурсия, Галисия, Астурия и Леон, Арагон, Валенсия, Гренада, Каталония, Кастилия, Эстремадура. Но все свои симпатии и любовь отдали тем провинциям, откуда сами были родом.
Наибольший интерес вызвала филателистическая выставка: она наглядно и выразительно повествовала об истории, культуре, искусстве и национальных особенностях Испании, отражала политические события последних лет, героическую борьбу народа с поднявшим голову фашизмом. На марке. посвящённой Дон-Кихоту, стояла памятная надпечатка: «14 апреля 1938. У11 годовщина Республики». А большая голубая марка с видом Мадрида гласила: «7 ноября 1938. Вторая годовщина героической обороны Мадрида». Были здесь представленвы и марки в честь рабочих Сагунто, солдат знаменитой 43 дивизии, бойцов народной милиции.
Выставка была открыта 14 апреля, в день Республики. Тихий и незаметный Хуанито стал главной фигурой на экспозиции. Он водит всех от стенда к стенду, показывает и рассказывает:
- Обратите внимание на эти марки. Они свидетели борьбы северных провинций за автономию.
Хуанито трудно узнать – он весь преобразился от сознания важности того, о чём он рассказывает.
- В 70х годах прошлого века, когда шли карлистские войны, в районах, занятых повстанцами, были выпущены свои марки. На них изображён Дон Карлос. Эти марки печатались в Стране басков, Каталонии и Валенсии. Вот они, невзрачные и не выразительные. Но у них интересная история.
Антон Сергеевич, как главный консультант, подсказывает Хуанито:
- Ты расскажи, как шла почта в этих районах.
- Ну, письма шли так. В основном во Францию из зоны восстания. Потому сначала, пока не были выпущены свои марки, на конверты наклеивались марки Французской империи. Ну, они гасились синим штемпелем с изображением бурбонских лилий. А когда появились карлистские марки, письма отправляли в двойном конверте. На внешний наклеивались карлистские марки. Поступив на пограничный почтампт в Байоне, письмо освобождалось от внешнего конверта и дальше шло во внутреннем конверте с французскими марками.
- А для чего это надо было? – любопытствует Эрнесто.
- Для маскировки. Вот для чего.
Вопрс Эрнесто отвлёк Хуанито от самого главгного, но Антон Сергеевич напоминает:
- Ты забыл рассказать об этой очень важной марке.
И показывает на марку-виньетку, на которой изображены самолёт и флаг Страны басков и написано на баскском языке: «Управление баскских вооружённых сил. Правительство Эускади. Авиапочта».
- Ну, это совсем редкий выпуск. Это баскская марка, выпущена в осаждённом Бильбао для поддержания воздушной связи с территорией Республики, не занятой мятежниками. Цены на ней нет, но продавалась она за 50 сентимос. А на конверте, прошедшем почту, такая марка – редкость необыкновенная: Север был блокирован, да и самолётов для перевозки корреспонденции не хватало.
Много удивительного и интересногорассказал Хуанито. Внимательно слушали все – и дети и взрослые. Выставка имела успех, а Хуанито сразу перестал быть незаметным и невзрачным.
Все эти мероприятия были проведены в «испанской комнате», которая уже превратилась в настоящий музей, заполненый предметами. напоминавшими им ою Испании, ставшей сейчас ещё ближе и недоступней.
Но самым бесценным экспонатом оказался дар учительницы Элены – щепотка родной испанской земли.
Лола первой узнала о том, как эта освящённая земля Родины попала к учительнице.
Недавно комарада Элена снова пригласила её к себе, по всеми видно, хотела опять поделиться с ней чем-то сокровенным, но передумала: взволнованно и порывисто встала, поддойдя к комодке, вытащила что-то, бережно завёрнутое в яркий платок с торерос (тореодоры) и видами Испании. Осторожно развернула, проникновенно (таким глосом говорила лишь о чём-то очень торжественном на уроках) произнесла:
- Это и с п а н с к а я земля.
- Настоящая?
- Да.
- Откуда она у вас?
- Тогда я была в составе делегации садоводов, приехавших в СССР, чтоб высадить саженцы, подарок испанского народа. В коневище каждого дерева держался комок материнской земли. Так делают всегда при пересадках, чтоб дерево скорей прижилось на новом месте. С тех пор я сохранила несколько горстей
Лола не взяла – ласково погладила ладошкой шероховатые, каменистые комочки…
Ребята выдолбили в декоративно оформленном куске дерева углубление, контуры которого воспроизводили очертания Испании, а камарада Элена заполнила его испанской землёй. И эту священную реликвию они поставили на самое почётное место в «испанской комнате».
Окончательно перелом в их настроении, вызванном падением Республики, произошёл после показа фильма о Чапаеве. Иван Петрович выбрал его неспроста: знал, как воспринимают дети Чапаева.
В атаку идут офицеры-капеловцы открыто, во весь рост. Кажется, им не ведом страх. Красиво. Картинно. А что если сомнут красных, опрокинут, обратят в бегство?
Но строчит Анна – прикипают руки к пулемёту.
- Молодец Анка. ;Chico Bueno! (ложительный герой. Дословно – «хороший мальчик».) Та к им и надо, проклятым. Коси их. Бей.
Лола и Кармен рядышком. И глаза их, такие разные при свете – у Лолы коричневые, кофейные зёрна, у Кармен чёрные маслины – сейчас одинаковы: общее натроение делает даже самые разные глаза похожими друг на друга. Сейчас они – две пары ярких электричесских светляков, вперившизся в экран.
Кармен аж с места вскочила, усидеть не может – вот ей бы с Анкой. Весь её неуёмный характер, как на ладошке: не затаён, не спрятан, со всех сторон виден.
А Лола вспыхивает не сразу. Но вот и она хватается за спинку впереди стоящего кресла – будто в руках у неё пулемёт. И глаза большие, выразительные, ещё больше становятся, расширяются – в них подрагивают звёздочки восторга. Её не узнать: мальчишеский задор прокатывается по всей фигурке, по-детски нескладной, угловатой. Сейчас она в чём-то похожа на Кармен. Такой бывает редко, но в этом её душа, скрытая, тайная суть.
Вот на коне вылетаеи Чапаев. И зал надрывается в крике:
- ;Chico Bueno!
Так он когда-то скандировали в Испании, смотря захватывающие фильмы о бокерос – ковбоях. Но это ближе и понятней – это Чапаев.
А кода враги, подкрались к отряду, нападают на сонных красно-армейцев, зал негодующе предупреждает, чтоб не спали бойцы:
- ;Chico malo! (отрицательный герой. Дословно – «плохой мальчик».)
- Эх, преребьют наших, - переживает Эрнесто, грызя заусенцы.
Тихий, спокойный Хуанито не выдерживает:
- Чего спите? Белые идут!
Но не слышут чапаевцы искренних детских предупреждений – забылись крепким солдатским сном. И врасплох застают их белые. И уже ранен Чапаев. И вот устало махнул рукой, словно прощаясь с теми, кто остаётся в живых, погружается в воду. А у Лолы выступают капельки слёз. Вспоминается, как тонула в море в тот день. Маньячные искорки гаснут, и она снова становится ласковой десятилетней девочкой и прижимается к твёрдому костистому плечу Педро.
Ф у Кармен глаза сухие, как порох – вот-вот вспыхнут гневом к проклятым врагам.
А вот и продмога: красная конница настигает белых. Они бегут, рассыпавшись по степи. Но Чапаева уже нет.
После такого фильма не хотелось верить, что в Испании победили мятежники. Чапаев тонет, но здесь это не конец, и врагов разбили. Так будет и с испанскими беляками!
По земле пошла весна. Оцветила, озеленила горы да долы, задышалав лицо ласковым теплом. И нет ей дела до щемящего детского горя, до того, что оборвались все нити с родным, кровным, с чем сжились каждой клеточкой души.
Уж и лето нахлынуло, и стали ходить купаться на речку, а фильм всё не идёт из головы.
На другом берегу что-то взрывают. Высокие водяные вихри вздымаются к небу, долетает грохот взрыва – с опозданием.
Бегония Кастельотте, восторженная душа, девочка с умными, удивлённо смотрящими на мир глазами вдруг подаёт голос:
- Что делают. Что делают. Эээх! Там же Чапаев утонул. А они взрывают.
И так проникновенно-убеждённо говорит, что стоящий неподалёку Мануэль неподдельно верит.
А Эрнесто поднимает камешек. Резко швыряет в воду. Потом срывается в галоп. С ожесточением рубит палкой прибрежную траву: Кых! Кых! Кых! Кых!
- Что с тобой? – не понимает Мануэль.
- Ничего. Зло берёт.
И снова: Кых! Кых! Кых!
- А Чапаев не здесь утонул, далеко – на реке Урал. Тебе-то знать надо. Тыж не малявка какая-то, - это он о Бегонии.
Она самая младшая в детдоме. Когда её привезли, ей и четырёх не было. Девочка была слабенькая, сирота, и Иван Петрович сам её на руках вынянчил и называет любовно: «наш цветок». У неё не только имя как у цветка – она вся похожа на красивое декоративное растение: тоненькая фигурка, что твой стебелёк. А на голове раскрытым венчиком заботливо вплетённый розовый бант. Она очень любит стихи, много заучивает со слуха.
Подходит Педро, спрашивает друга:
- Чего ты кипятишься?
- Да они думают, что Чапраев в Днепре утонул.
- Так ты б им разъяснил.
- Я и разъяснил. Да разве они поймут, сопляки, размазнята желторотые.
- Неправ ты: если хорошо объяснить, всё поймут.
И сам всё терпеливо объясняет Бегонии. А Эрнесто помалкивает.
Последнее время между ними стало складываться что-то новое, большое, серьёзное. Становились подростками.
А июнь расплескал золотое солнце. Полетел тоненький тополиный пушок. Застревал в волосах, скапливался на подоконниках, набивался в комнаты и подъезды. А на улицах и дворах колыхался мягким войлочным слоем. Ребята бросали зажённую спичку, и белая дорожка вспыхивала. И через секунду от тополиного снежка не оставалаось и пепла.
Тополей густая стая,
Воздух тополиный…
Эдуард Багрицкий.