Детство мое не забывается никогда…
В третьем корпусе нашего дома мы почти никого не знали, хотя он стоял чуть ли не впритык к нашему. Так уж устроен ребенок, что больше всего на свете ему интересно непосредственное окружение, часть собственной жизни. Две-три девочки – вот и все наши знакомые оттуда. Но они запомнились, хотя особого контакта с ними почти не было.
Самой заметной среди той публики помнится мне девочка Нюра. Нюрка, как ее называли во дворе. Это имя совершенно не шло ей, но другого никто не знал. Анной ее не называли, да я и не уверена, что она вообще была Анной. Эта девочка, татарка по национальности, скорее всего носила татарское имя, немного созвучное с русским Нюра. Видимо, называть себя настоящим именем на публике она стеснялась, потому что оно могло стать источником бесконечных искажений и дразнилок. Вот и оставалась для всех Нюрой. Точнее – Нюркой, потому что у нас это имя само по себе почти всегда так и произносится, как бы с пренебрежительным оттенком.
Девчонки из нашего корпуса никогда с Нюрой-татаркой не разговаривали, какое уж там общение! Она не играла с ними в общие игры. Отчасти тут срабатывали даже не девчачьи твердейшие, хотя и совершенно незримые заборы-барьеры между корпусами, а ее отношение к сверстницам во дворе. Я почти уверена, что и с девчонками из своего корпуса она тоже никогда не играла. Мы видели ее лишь изредка. Иногда замечали, как Нюра шла мимо нас к воротам. Всегда одинаково далекая и едва знакомая. Если, вдруг поровнявшись, ты сказала ей: «Привет!», она обязательно отвечала: «Привет!» Но так отдаленно, что больше ни о чем с ней говорить не хотелось. За всё мое детство и отрочество я, может быть, и поговорила с ней два-три раза, но беседы получались скупыми, отчужденными, Нюра от них не стала мне ближе ни на шаг. С другими не общалась даже в такой малой мере.
Нюра жила в каком-то своем, совершенно не нашем мире и ходила мимо в другую часть своего мира, тоже никакого отношения к нам не имевшую. Училась в далекой школе, а где именно, я не знала. Думаю, она была на пару лет старше меня. Потом, никуда не переехав, сменила школу, и ее отчуждение от этого лишь усилилось.
Я хорошо помню, как она выглядела. Видимо, была очень красивой девочкой, потом девушкой, и не только по татарским понятиям, но и по общепризнанным стандартам. Волосы черные как смоль, лицо белое, немножко матовое. Огромные черные глаза, заметно раскосые, прекрасные, как два драгоценных камня. Резные брови, тонко очерченные изящными дугами. Губы точеные, будто специально нарисованные художником. В детстве и отрочестве Нюра, конечно, их не красила, но сама их четкая форма создавала ощущение, что подкрашивает. Маленькие ушки, видневшиеся из-под коротко остриженных волос, пышных и очень женственных. Щечки - как у восточных красавиц в книгах сказок. Лоб невысокий, но эффектно украшенный кольцами вьющихся волос. Платьица обязательно самые элегантные, ловко пошитые строго по фигурке. И всегда, сколько ее помню, то есть с довольно ранних лет, она носила украшения, обязательно яркие, по нескольку колец на пальцах, по паре браслетов на руках, две нитки бус и всегда сережки. Настоящие и дорогие? Не знаю. Но в них она напоминала восточную царицу из сказок.
Девчонки из нашего дома называли Нюру гордячкой, зазнайкой, еще как-то. Может быть, даже ей самой высказывали это вслух, но она не обращала внимания. Внешне ничего не менялось. Она всегда оставалась одинаковой: холодно-отчужденной, далекой и неприступной. Могла ли стать более демократичной и, как говорят дети, «водиться» с ребятами из нашего двора? Не уверена…
Пожалуй, одна из причин этой далекости и высокомерия стала понятнее, когда вдруг мы увидели Нюру со скрипкой в руках. Теперь она ходила через наш двор гораздо чаще, чем прежде. Без труда можно было догадаться, что направляется в музыкальную школу, потому что скрипка в футляре стала ее неизменной спутницей. Нюра шла, сосредоточенная на своих мыслях, не обращая на других ребят никакого внимания. Точнее, она всегда была очень напряжена и сосредоточена, и если бы кто-то окликнул ее, наверное, вздрогнула бы. Хотя ходила все той же дорожкой, ведущей к остановкам транспорта, ибо другого пути напрямую не существовало, нам стало казаться, будто идет она куда-то дальше, мимо нас, именно другой дорогой. И делает это специально, чтобы отойти-отодвинуться еще больше. Может быть, такое впечатление производила сама перемена в ней. Подумать только: она – скрипачка…
Нюрка-татарка… Именно так ее называли сверстницы. В то время в нашем дворе (да и вообще в Москве) жило много татар, и русская часть населения как бы раз и навсегда отделилась от них невидимым забором: мол, это мы, а где-то там – вы; и не вздумайте пытаться жить с нами единой жизнью. Татар презирали. Даже самые люмпены из нашего двора. Ведь каждый татарин, как считалось, был далеким потомком прежних, древних татаро-монгол, которые захватили священную руcскую землю и расселились на ней на целых двести лет. Любой татарин мог бы с пеной у рта доказывать, что он сам никакого зла Руси не причинил, а за предков своих, живших сотни лет назад, ответственности нести не может. И все равно он оставался для русских «поганым». Не для меня, конечно, и ни для кого из наших – мы ведь русские только наполовину, а уж за вторую, еврейскую нашу половину получали как следует. К тому же папа объяснял – нет хороших или плохих наций и народов, есть хорошие или плохие отдельные люди. Эта идея вошла в плоть и кровь каждого из нас с первым понятием о национальности.
Но для всех остальных во дворе Нюра-скрипачка оставалась просто Нюркой-татаркой. Пылая завистью, девчонки (а иногда и некоторые случайно оказавшиеся во дворе их мамы) обсуждали ее платьица, украшения, весь ее далекий и непонятный мир. Частенько сквернословили ей вслед. Но Нюрина красота, платья и украшения, отдаленность и явная, хотя и не очень понятная интеллектуальная высота иногда затыкали им рты. Теперь же, когда в Нюриных руках появилась скрипка, то есть она как бы ушла в еще более непонятный и возвышенный мир, ругать ее стало труднее, хотя делали это более охотно и активно.
Тот факт, что Нюра учится игре на скрипке, лично меня интриговал особенно и ставил эту девочку на высокий пьедестал. В нашей многодетной семье при всей бедности дома часто звучала классическая музыка. Старший брат, знаток музыки, обладавший прекрасным слухом, покупал (вместо школьных бубликов, на которые мама выдавала ему мелочь) новые пластинки. Мы слушали и даже узнавали в звучании многих скрипачей. Давида Ойстраха, популярнейшего тогда и многие годы спустя скрипача, - в первую очередь. Иегуди Менухин был нам как бы лично знаком. Появился скрипач Леонид Коган; наш брат говорил, что он очень талантлив и со временем даже может догнать Ойстраха (с чем папа не соглашался, считая именно Ойстраха непревзойденным и даже непревосходимым скрипачом). Так или иначе, но по-своему этот мир был нам знаком, изумительный, особенный мир. И какое отношение могла иметь к нему Нюра из третьего корпуса?! Но… имела, потому что все время проплывала мимо нас со своей скрипочкой в футляре; он постепенно становился все больше – она росла сама, и «росла» ее скрипка.
Видимо, со временем Нюра все-таки уехала из третьего корпуса: скорее всего, родители поменяли квартиру. Видели мы ее все реже, а она, тем временем, становилась все красивее. Раньше я могла сравнивать ее только с восточными красавицами – скажем, из «Тысячи и одной ночи». Мне так нравилась эта папина книга в нескольких больших томах, с великолепными иллюстрациями – картинками, как мы говорили. Напечатанные на бумаге самого высокого качества, академические издания, сохраненные папой со времен его молодости, были снабжены изысканными иллюстрациями, будто нарисованными китайским перышком черной тушью или особыми красками. Сколько экзотических томных красавиц жило на тех страницах! Повзрослевшая Нюра, однако, вызывала у меня еще и другие ассоциации. Как-то старшая сестра Лена вывела меня в Большой театр на оперу Бородина «Князь Игорь» по «Слову о полку Игореве». Сама опера тогда показалась мне скучноватой и затянутой, я ее просто не поняла, но совершенно поразили половецкие пляски с хором. Какие изумительные женщины! Какие у них четко обрисованные лица! Эта красота лиц, фигур, округлые и изящные формы, великолепные восточные наряды из тончайших шелков, напоминавших прозрачные крылья бабочек самых разных пород, цветов и узоров… Я смотрела на сцену, раскрыв рот, и Лена потом смеялась, что мне туда мог бы и мяч залететь, но я бы не заметила. А танец, такой зажигательный, стремительный! Видимо, он очень соответствовал восточной искорке в моей крови, потому и нравился. Мне хотелось быть подобной красавицей! С такими же точеными чертами лица!.. Помню, сразу назвала тех танцовщиц половецкими княжнами, хотя вряд ли они так назывались. Мой титул для них подчеркивал высокий статус красавиц на сцене.
Нюра напоминала любую из прекрасных половецких княжен в исполнении танцовщиц. Более того, она походила на всех них, вместе взятых! В каждой половецкой красавице жила наша Нюра из третьего корпуса! Мне казалось, что именно она исполняет на своей скрипке мелодию умопомрачительного танца, полного жизни и искрящейся красоты. Ее скрипка-огонь очень точно и эмоционально играла эту великолепную музыку.
Мое сознание раздвоилось, и я видела одновременно еще и как бы другую Нюру, царицу кочевого племени. Знойная звездная ночь в пустыне, пески и пески, верблюды и колючки. И много юрт. Это расположился на ночь кочевой боевой отряд. В ночи то и дело слышится ржание коней. Опасность почуяли? Или у них идут какие-то свои «лошадиные» переговоры? Я видела, как вдруг приоткрылись шелковые дверцы главной юрты, самой большой и высокой, украшенной разноцветными драгоценными камнями. В глубине ее восседала на ярких атласных подушках и коврах наша Нюра, царица… Дивная, восточная, знойная красавица. С резными чертами лица, гордым и томным взглядом… А рядом, у ее ног стоял на коленях самый прославленный воин этого племени, он же его царь. И в глазах царя – восторг перед своей красавицей, упоение любовью…
Такой образ Нюры прижился в моем воображении и казался совершенно естественным.
Между тем шли годы, и однажды я случайно узнала, что Нюра успешно закончила музыкальную школу по классу скрипки, потом Гнесинский институт и стала хорошей профессиональной скрипачкой. Ее взяли на работу в знаменитейший женский танцевальный ансамбль «Березка»: она играла у них в оркестре. Вот оно что!
Сейчас нечасто увидишь выступления этого ансамбля, и больше в старых записях. А тогда было время расцвета «Березки», и считалось, что работать там очень престижно и почетно. Они появлялись на телеэкране, на сценах концертных залов, я не раз видела их вживую (а они стали необычайно популярны и за рубежом, некий особый символ России). Когда раздавались элегические русские мелодии, девушки почти выплывали в длинных сарафанах и начинали водить хороводы, возникало ощущение, что ожил березовый лес, пришел на эту сцену и начал свое замедленно-очарованное движение. Зазвенела березовая листва, рассказывая о том, как прекрасен мир. Они плыли в танце, и не проходило ощущение дивного русского леса прямо на сцене, прозрачного и чистого. Перед глазами возникала сама суть России. Совсем не советской, хотя это имелось в виду, но – вечной, древней и всегда молодой.
Выступления проводились в разных концертных залах и очень часто в зале имени Чайковского. Из оркестровых ям звучала русская музыка в исполнении отличного оркестра, в котором сидела и татарка-скрипачка Нюра из нашего двора. Как ее могли взять в такой сугубо национальный ансамбль? Взяли. Видимо, она играла ничуть не хуже, а, может быть, и лучше некоторых скрипачек славянского происхождения, ее татарская душа сливалась в эти минуты с душой русской, и не было между ними никаких враждебных чувств. Музыка оказывалась намного выше любых житейских, бытовых и прочих преград и низменных ощущений. Русская музыка, исполняемая татарской девушкой Нюрой, звучала истово, радостно, грустно – всё сразу, передавая что-то самое лучшее, сокровенное для нашей земли и ее народа. Под эту музыку элегически плыли по сцене молодые красавицы в платьях до полу, в кокошниках или веночках…
…Мне Нюра, при всей ее отдаленности, всегда была симпатична, и в детстве тоже. Я понимала ее. Но теперь, конечно, понимаю лучше. Ее гордыню и отстраненность. Ее, казалось бы, категорическое нежелание сближаться с нашим двором. Может быть, она и впрямь была из какой-то известной музыкальной семьи? Тогда ее гордыня понятна. Но все-таки самой главной причиной этой гордыни мне представляется другое.
Ведь кем она была для своих сверстников и «однодворцев»? Прежде всего и абсолютно всегда – Нюркой-татаркой. Она могла стать великой скрипачкой, получить уже в ранней молодости престижную премию, завоевывать первые места на международных конкурсах – и все равно осталась бы для них Нюркой-татаркой. Она могла бы подружиться со всеми во дворе, раздарить девчонкам свои украшения, буквально осыпать их златом-серебром, как в сказках, - все равно для большинства оставалась бы прежде всего Нюркой-татаркой. А раз татарка, то… со всеми вытекающими последствиями. То есть она – почти враг. Она потомок тех самых татаро-монгол, которые… враг государства Российского и каждого русака-россиянина, каждого жителя СССР. Враг, которого никогда не поздно наказать, даже прикончить за грехи предков. Как татарин он обязательно унаследовал их с прочими качествами – безусловно, скверными. И она – тоже татарка, та-тар-ка!!!
Сейчас мне кажется, что эти слова навсегда вонзились в уши и сердце Нюры, как стрелы древних воинов с отравленными наконечниками. В нашем государстве, где на каждом шагу кричали о великой дружественной национальной политике, при которой все народы – равны, этой самой Нюре надо было как-то спрятаться от дворовой травли. Изящная, даже изысканная, одухотворенная, красивая, почти как восточная царица, Нюра из третьего корпуса, в восприятии ближнего окружения, ничем не отличалась от многочисленных татар, живших на наших задворках и работавших в основном дворниками. И оставалось ей только одно: укутаться в гордыню, спрятаться в отдаленность. Ограничить жизнь крУгом родных и людей своей же национальности. Жить в своем «половецком княжестве», точнее – в татарском. Никогда не смешиваться с людьми, которые презирали ее. И чем лучше понимали, насколько она достойный человек, тем презирали больше.
…Вижу какой-то приятный день времен собственного позднего отрочества. На дворе май. Ясный, солнечный и приветливый. Нечастый случай, когда я вышла погулять. Хочется пройтись, куда-то сходить. Но, хотя я уже большая девочка, подросток, который вот-вот перейдет в страну юности, я почему-то задерживаюсь возле нашей ребятни. Детишек выскочило во двор много, и все они пытаются одновременно играть в разные игры – настолько хорош день. Я стою рядом и смотрю. Мысленно подкидываю и ловлю мячик. Прыгаю в «классики». Бегаю с воплем: «Штанда-ар!»
И тут со стороны третьего корпуса идет Нюра-скрипачка. В одной руке – футляр с инструментом, в другой – папка с нотами. Шествует на занятия. Ей никак нельзя пройти мимо нас, хотя по гордой физиономии и особой мимике лица видно, что ей очень хотелось бы обойти нас. Девчонки не обращают на нее внимания. Может, кто-то и заметил, но не подает вида. Она шествует дальше. Наверное, надо бы сказать – горделивой походкой, но на самом деле она очень скована. Поровнявшись с нами, проходит мимо, будто аршин проглотила.
Однако, заметив меня, улыбается, «совсем немножко», но тепло. «Здравствуй!» - говорю я. «Здравствуй!» - охотно отвечает она. И во всем ее облике… понимание! Она же знает: мы – почти такие же изгои, как она. Жизнь в состоянии затравленного «вечного жида» ничуть не лучше и не легче, чем «вечного татаро-монгола». Она и улыбается только мне, совсем чуть-чуть, но улыбается!
Потом она проходит вперед – шаг, другой, и будто напрягаются на ее спине створки самозащитного панциря. Если бы не этот очень хрупкий панцирь, вообще неизвестно, как бы она выбралась из западни своих вечных страданий, из невыносимых обид навсегда униженной гордости. У меня не было такого надежного шалаша из самозащитной гордыни, я пряталась во всякие другие одеяла и лоскуты. Но тоже пряталась, всегда, как и она. Дабы спастись.
…Сегодня слово «интернационализм» у нас нередко произносят с насмешкой, потому что сразу вспоминают, насколько фальшивым было это понятие в прежние времена и насколько ложной сталинская национальная политика, в которой провозглашалось, что все народы в нашей стране равны, но это было не так. «Самым равным» среди равных всегда считался русский народ, а ко многим другим отношение нередко было плохим или очень плохим. Однако на самом деле, если к понятию «интернационализм» относиться всерьез, то оно очень правильное и должно торжествовать в жизни.
Не так давно я прочла одну замечательную старую книгу, которую при всей своей начитанности не прочла, когда она вышла: просто больше увлекалась классической литературой. Книга называется «Дорога уходит в даль», автор Александра Бруштейн, еврейская русскоязычная писательница родом из Вильнюса. Из книги среди многих удивительных фактов я узнала, что ансамбль «Березка» создала ее родная дочь Надежда Бруштейн. Нам она известна как Надежда Надеждина, но это, видимо, сценический псевдоним. Очень талантливая женщина. В интернете рассказывается, что сначала она была артисткой балета Большого театра, в целом ряде балетных спектаклей исполняла сольные партии («Лебединое озеро», «Дон Кихот», «Красный мак», «Баядерка» и другие). В дальнейшем стала хореографом, поставила немало танцев во фронтовых и агитбригадах, выезжала с ними в действующую армию. В 1943 году стала балетмейстером, через два года – художественным руководителем «Мосэстрады». Хореографический ансамбль «Березка» создала в 1948 году, проработала с ним в качестве художественного руководителя и балетмейстера до конца жизни. Подчеркивается: «Березка» стала настоящим открытием в сценическом воплощени русского народного танца» и что Надежда Надеждина «родоначальница не только совершенно особенного ансамбля, но и нового стиля в современной хореографии», которая «умела глубоко проникнуть в образной строй народной фантазии, правдиво и ярко воссоздать его в своих произведениях».
В составе ее прекрасной «Березки» танцевали и играли в оркестре люди самых разных национальностей, наша Нюра в их числе. Искусство здесь как нельзя точнее доказывает то, что нам всегда говорил папа: нет плохих и хороших народов, есть только отдельные плохие и хорошие люди. И еще: что интернационализм, дружба народов, равное ко всем отношение - лучший залог нормальной жизни на земле.
Закончить свои воспоминания и размышления мне хочется еще одной цитатой из интернета, попавшейся мне почти случайно, после просмотра одной из передач Игоря Волгина «Игра в бисер». В своем интервью о Достоевском этот замечательный поэт, писатель, критик, преподаватель МГУ, культуролог высочайшего полета, отвечая на вопрос о том, умерла ли с распадом СССР идея интернационализма, ответил так: «Возможно, она и умерла, но без ее воскрешения – в той или иной форме – у мира нет будущего. Я имею в виду вовсе не глобализацию, нивелирующую народы, а этнический и социальный полифонизм, свободное сожительство свободных и дружественных друг другу людей».