ИНТА
/ПЕГАСИК/
Он был странным. Неудачником. Для сотоварищей – прикольный и талантливый чудак, ничуть не озабоченный тем, как бы пробиться. А для многих – просто дурачок. Впрочем, я никогда не брала в расчёт этих многих.
Он писал пронзительные стихи и пронзительную музыку. Когда стихи ложились на музыку, он пел их, аккомпанируя на любимой старенькой гитаре. Получались пронзительные песни, красивые, печальные, чистые. А его нервный, ломкий голос рисовал такой прихотливый узор, что душа попадалась в него, как рыба – в искусно сплетённую сеть. Наверное, и я тоже попалась в эту сеть, иначе как объяснить, что мы прилепились друг к другу с первой встречи?
И ещё – он был совершенно беззащитен – и перед злом, и перед чужими мускулами. И вместе с тем – а может, именно поэтому – постоянно дёргал смерть за длинный хвост и ускользал в тот самый момент, когда она, ощерив клыки, оборачивалась. Изломанное городское дитя!
Высокий, худой, с узкими плечами и большой головой, окружённой непослушными, спутанными завитками, гораздо длиннее, чем у меня. Увешанный фенечками. Некрасивый, но с большими, широко раскрытыми круглыми глазами испуганного зверька и ласковой ассиметричной улыбкой, которая, точно редкий клад, проявляла на щеках ямочки. А говорил он мягко и протяжно, виртуозно маскируя лёгкое заикание.
Мы познакомились на вечеринке у Ленки, сестры Петрухиного экс-клавишника. Я частенько приходила к её матери – несчастной, измученной болезнями женщине - делать массаж и уколы. Сначала я плакала, встречаясь с подобным, но потом… не то, чтобы зачерствела, но поняла, что моих слёз на всех не хватит, как и сил, и надо просто делать своё дело, спокойно и собранно. Да и деньги здесь не бывают лишними. А вот теперь удостоилась приглашения на Ленкину вечеринку.
Подмигнув, Ленка сообщила мне, что у неё собирается особенное общество, и что я легко могу найти клиентов для приработка. «Только не теряйся – там у каждого минимум по два заветных таракана, да и ловля блох неплохо ценится».
Вечеринка шумела, гудела ульем, взрывалась смехом, аплодисментами и анекдотами, смешными и не очень, звяканьем бутылок и вяканьем телевизора. Я засиделась в укромном местечке, разглядывая полки с однообразными, безликими книгами и слушая гуденье ветра за окнами. Едва войдя в квартиру, уже навеселе, не снимая дурацкой трёхцветной шапочки с помпоном, он заулюлюкал, изобразил голосом тирольское тремоло, затем шумно поприветствовался со всеми и направился прямиком ко мне, широко распахнув изумлённые глаза.
- Я т-тебя раньше не видел. Как т-тебя зовут? – спросил он сразу, присев на корточки перед моим креслом и глядя снизу вверх. Проскочившая мимо чернявая девица тут же ревниво подтолкнула его – он со смехом завалился на спину, перекатился, ухватил её за ногу – и парочка с хохотом исчезла за дверью.
Я покачала головой и отвернулась к окну. Но он уже снова возник рядом, как чёртик из табакерки.
– Так как же т-твоё имя? Если стесняешься – шепни на ушко. Мне всё равно скажут, но я хочу услышать от т-тебя.
Я рассмеялась ему в лицо, а он уже по-хозяйски расположился на подлокотнике, подставляя ухо.
- Моё имя – Инта, - сказала я. – И это - настоящее имя.
- Инт-та? Твой п-папа – шахтёр? Ты т-такая п-патриотка своей малой родины? На КОМИка или КОМяка ты не п-похожа, на КОМИкадзе – т-тоже, – засмеялся он.
- Нет, к шахтёрам я отношения не имею, – тоже засмеялась я.
- Инта – интеллектуальное такси! – дурашливо пропел белобрысый Коля, и согнулся перед нами в три погибели. – А почему я тебя раньше не клеил, такую серьёзную? Почему он?
- Отвали, д-дурында! – отмахнулся парень, легонько отталкивая второго «претендента». – З-забито! Моё! – и ребята шутливо «стукнулись» ладонями. После чего парень снова уставился на меня без тени смущения: – П-приятно познакомиться! А я – П-пегий, или Пег-гасик, и это тоже настоящее имя. Давай п-покривляемся? Музон убогий, но подрыгаться можно.
Я согласилась.
И мы танцевали. Он двигался неплохо – легко, раскованно, даже разболтанно - но ритмично. А я старалась держать его на расстоянии. Но это плохо удавалось.
- Тебе не душно в такой п-плотной одежде? – он потрогал тесный ворот блузки, потом пощупал лацкан узкого пиджака, потом пощекотал шею. И я поёжилась, потому что мурашки побежали по коже – я никому и никогда ещё не позволяла с собою таких вольностей, да никто особенно и не рвался, увидев лицо вблизи, потому-то я и забивалась в тёмные уголки, и теперь ощутила странное, щекотное, непонятное волнение. И - не оттолкнула.
А потом он запел, не сводя глаз с меня – сидел на неудобном табурете посреди комнаты, играл на гитаре – и пел. Тонкие нежные пальцы бегали по струнам, голос струился по октавам, поднимался ввысь и падал в низы, и слова сверкали россыпью жемчужин, и один поток света перетекал в другой, ломался, становился нестерпимо ярким – и тихо затухал. Минорные и безысходные песни сменялись дурашливыми и смешными. Я все их слышала впервые.
Летит, летит Пегасик,
Он торопится на праздник.
На спине Пегасика
Расстелил матрасик я.
Он летит – а я творю,
С облаками говорю….
…Тяжело со мной Пегасу –
Я осваиваю трассу!
Между нами мгновенно установилась энергетическая связь и тяга друг к другу.
- К Гарику жена вернулась, с детьми, он меня гонит – говорит, иначе «мыриться будэт нэгде, п-панымаеш?». – Он изобразил свирепый, выпученный взгляд. - Ленка у себя оставляет – а я не хочу всю ночь слушать это, - сказал он, близоруко помаргивая. – Я хочу с тобой!
- Даже если я тебя потом прогоню?
- А ты не п-прогоняй, - он весело притоптывал под глупый танцевальный ритм от MTV. – Давай сбежим, пока Ленка не приревновала?
Мы сбежали. Сначала в прихожую улизнула я – моего ухода никто не заметил. Зато в Петруху вцепились сразу с двух сторон бойкие, наполовину трезвые девицы, предлагая наперебой хлебнуть то из одной, то из другой бутылки, хотя он и так был скорее пьян, чем трезв.
- Отпустите человека, - попросила я тихо, просунувшись в дверь, и девицы мгновенно отпали, точно пиявки, недоумённо тараща глаза. Только Ленка зло прокричала вслед: - Пегий, можешь не возвращаться!
- А я и не собираюсь, – беззлобно огрызнулся он.
И, начиная с этого вечера, мы не разлучались. Мы ускользнули вместе от знакомых и отправились гулять по бульвару. Он приплясывал, присвистывал, иногда описывал вокруг меня круги с закрытыми глазами. Потом задрал голову к звёздам.
- А где ты обретаешься? В Млечной общаге?
- Увы. На шестнадцатой…
- Супер-счастливая, - он вдруг остановился. – Я хочу к тебе. На с-супер-шестнадцатую.
- Мало ли что ты хочешь.
- У тебя дома мама папа б-братаны – б-береги мужик штаны - деверь отчим и золовки золочёные головки - невестки внуки внучки – к-крючки и закорючки? – пропел он на манер рэпа, скороговоркой.
- Нет, я одна.
- Тогда почему нет? Со мною весело. Смотри, что я умею! - Он повесил мне на шею гитару, потом изловчился – и сходу встал на руки, и пошёл – по грязному асфальту, по свеженалитым летним лужицам, похожим на блюдца, по осколкам и обрывкам. – Я могу спеть тебе так!
- Не стоит, Пегасик. Это вредно для горла. И я не терплю грязные руки.
- Ты з-зануда!
Он неловко балансировал несколько мгновений, потерял равновесие – и упал на спину, но, по счастью, хотя бы не в лужу.
Я охнула и бросилась к нему: - Ты в порядке?
- Конечно. Не ломись! – Он блаженно улыбнулся, довольный моей реакцией.
Это был первый знак – ну так что ж? Я спрашиваю себя снова и снова – осталась бы я с ним, если бы знала с самого начала, чем это обернётся? Или исход был предрешён заранее?
…Мы шагали по мрачной улице к моему дому, и говорили ни о чём – о звёздах, луне, погоде, музыке. Я ещё не решила, впускать ли его в дом, а если впустить, то бросить ли всё на самотёк или поставить по-своему? Оставалось миновать обширный сквер – довольно опасное место в тёмное время суток, и пару проулков между кварталами. И тут из-за ближнего дома нам навстречу вырулила троица молодых и не очень людей. Весьма омерзительного вида троица. Дебелый курчавый и черноусый восточного вида, с ним - сутулый и расхлябанный с папиросой, не обременённый интеллектом, и невысокий шпендрик – я его сразу окрестила «карликом» - агрессивный и злой по причине собственной неполноценности.
- Ага. Вон гребёт интел-задохлик, а с ним рядом хиляет тралечка. Дадим задохлику по мозгам? – сказал Сутулый.
- Дэвочка, иды с нами, – не попросил, а приказал усатый. – Всо будэш имэт!
- С какой стати? – возмутилась я. – Почему вы здесь распоряжаетесь?
- Я нэ толко здэс распоряжаюс, – разъяснил усатый. - Куза, вазми её!
Карлик, ухмыляясь, подскочил и дёрнул меня за рукав. Рукав жалобно взвыл. Пётр мог бы вполне не ввязываться в драку, предоставив дело мне. Стоял бы в сторонке и дожидался. Но он никогда не стоял в сторонке, да и не мог ждать.
- С-с-сейчас я с ними р-р-разберусь, об-обожди-к-к-ка! - От волнения он всегда заикался сильнее.
Он поправил шапочку и ринулся в драку, раньше меня, с отчаянным рёвом. К сожалению, его рвению не хватало организованности. Он молотил руками с яростью, но беспорядочно. Петруха почти мгновенно получил серию таких ударов, что отлетел к мусорному баку и распластался там. Я надеялась, что он сумеет разобраться хотя бы с одним, но он потерпел поражение сразу же – скверно!
Вот Черноусый снова подскочил, занеся ногу, и я поморщилась от досады. Мне не хотелось применять силу – я никогда этого не любила, хотя жизнь оказалась много отвратительнее, чем я могла предположить. Но сейчас мне необходимо было его защитить, а как защитишь, не нападая? И я бросилась на выручку. Для этого мне пришлось аккуратненько повесить гитару на ближайший сук, и только потом ринуться в бой. Я ударила усатого сзади под коленки, потом захватила шею мёртвой хваткой, а когда Сутулый и Карлик насели с боков, отдирая меня от Хозяина, то получили мощные удары ногами. Моя ярость оказалась для нападающих фатальна.
Когда последний подонок, прихрамывая и матерясь, улепётывал в подворотню, Петруха ещё барахтался на асфальте и пытался извлечь из лужи свой экзотический головной убор. Я ему помогла. Он сдавленно охнул, я испугалась, что ему могли что-то сломать, но, коснувшись его, поняла, что самая серьёзная травма – это ушибы лица: любая микротравма тканей или сосудов может сказаться в дальнейшем. Вид его был плачевен – продранные коленки ветхих джинсов, содранная кожа, синяк на скуле, разбитая губа. Кровоподтёки на руках и теле – ударился о железный край. Но он в первую очередь обеспокоился – цела ли его гитара? Ну конечно, цела – что с ней может сделаться, если я при ней?
- Вот это да, – сказал он мне. – Искал девочку, а нашёл т-телохранителя.
- Вернее, сестру милосердия, - поправила я, а он в ответ скорчил гримасу.
Хорошо, что моя берлога было совсем близко – пришлось вести его к себе. Пока я обнимала его, боль ушла из его тела, и Пётр повеселел. Повеселел настолько, что в прихожей, едва мы вошли, он принялся меня целовать – всё окружающее и собственное состояние его не волновали. Были бы стены да крыша над головой, да немного еды, да любимая гитара. Из прихожей, скинув обувь, мы пошли в ванную, я заставила его раздеться и залезть под душ. Он хотел задёрнуть шторку, но я не позволила, и неожиданно он совершенно смутился.
Он стоял под душем, нескладный, незагорелый и бледный – от постоянного пребывания в студиях, ночных клубах и на репетициях, и вдобавок – избитый. Впрочем, оказалось, это было далеко не самое страшное. Сняв пиджак и засучив рукава блузы, не обращая внимания на брызги, я делала вид, что смываю с него мыльной пеной грязь и кровь, но на самом деле – давала его телу импульс на скорейшее самовосстановление. Поначалу от моих движений и прикосновений он дёргался и морщился, потом, по мере того, как содранная кожа затягивалась, расслабился, и его мужская плоть восстала – от этого он казался ещё более беспомощным и несчастным.
- Иди ко мне, - попросил он, опустив глаза. – Сбрось этот чудовищный к-костюм!
Я хотела этого, но в ответ усмехнулась и покачала головой.
- Тебе надо учиться самозащите, – сказала я вместо этого. – Учиться драться.
Он обиделся: - Я умею. Ттты… ты меня опередила!
- Ну-ну, конечно. Учиться серьёзно. Не размахивать руками. Учиться приёмам. И немедленно.
- Рано ты меня в дохляки з-записала!
- Но если ты настолько не заботишься о своём физическом статусе?
- Обижаешь, начальник.
- Констатирую факт.
- Я вообще ненавижу драться.
- Я тоже. Но приходится. И не говори мне, что рассчитываешь на меня с этой минуты.
- Конечно, нет. Мужчина должен з-защищать женщину, и не наоборот. Добро должно быть с кулаками. Так? Так считают все. А я хочу просто жить и писать музыку. А не квасить морды м-мрази. Это не моё.
Я пожала плечами и вышла из ванной.
- Так значит, приступаем, говоришь? Немедленно? – он нагнал меня, голый и мокрый, подхватил на руки: - Где т-тут у тебя главное логово?
…Я не должна была ему это позволять. Но пусть уж лучше узнает раньше. Ему трудно было отказать. Я хотела сделать ему приятное, и только, и не стала сразу огорчать отказом. Строение моего тела любого мужчину, особенно – в страсти, повергло бы в шок. Или ярость. Но только не его. Он принялся исследовать меня.
- Гладкая, точно куколка, - сказал он, наконец. – Вроде, всё при тебе, куда там звездулькам манекенным. И все органы на месте, а главного нет. Но т-ты не кукла. Ты красивая, очень к-красивая. И нежная. Но живая, настоящая. Что это? Можно, я попробую угадать? Это – генетический порок? Ты – м-мутант? Жертва Чернобыля? Не похожа на жертву – ты выглядишь здоровее любого горожанина. Или ты инопланетянка?
Я рассмеялась невесело: - Я – Инта, - сказала я, желая поставить точку. – А инопланетян в нашей Вселенной нет.
- Откуда тебе знать? Т-ты – мисс Всезнайка? – продолжал удивляться он.
- Знаю. Поверь. – И я дала понять, что этот разговор лучше не продолжать. Петруха почесал в затылке, взлохматив и без того лохматую шевелюру, и вдруг торжествующе улыбнулся: - Я знаю. Ты – Ангел!
- А ты, оказывается, изучал биологию Ангелов?
- Я вообще ничего не изучал. Я – н-недоучка-вундеркинд!
«В таком случае, я – недоангел. И это так близко к истине…» - но я ничего не ответила, только запустила пальцы в его шелковистые волосы, а он всё трогал меня тихонько, с опаской: - А со стороны ты н-нормальная, совсем как все… - и тут же успокоил: - Я не люблю как все. Я чокнутый. – Он попытался успокоить себя, боясь меня обидеть, но сердце его билось как сумасшедшее. Я погладила его бёдра, потом взяла в руку напряжённую плоть, и он застонал: - Не т-трогай, ладно?
- Тебе больно? Плохо?
- Нет, мне хорошо… и даже слишком.
- Тогда не дёргайся.
- Ты п-прекрасна, Инта, Инта, Инта!..
Я трогала и ласкала нежную глянцевитую кожу, тёплую мякоть, которую земляне так лелеют, оберегают и ценят. Мало того, я позволила ему забрать от меня капельку лучистой энергии – и вот он вздрогнул, вскрикнул, засмеялся, орошая мою руку своим соком, и рука его мгновенно впитала; выгнулся, шепча удивительные слова – и затих.
- Теперь тебе будет легко и спокойно, - прошептала я. – Усни…
И он спал, а я лежала рядом, бок о бок, и думала: каково это - любить мужчину, землянина, плотской, греховной любовью? Позволять ему быть в себе? Не снаружи, а внутри? И ещё я решила, что хороший сон ему не повредит – немножко больше уверенности, немножко больше желания поработать в хорошем спортивном зале, немножко больше неба. Пусть полетает во сне, когда-нибудь я заберу его в настоящий полёт…
…Он пробудился умиротворённым, потянулся, кряхтя – и обнял меня. Взглянул своими испуганными глазами.
- У т-тебя иконы, - сказал он вдруг. – Ты верующая?
Я удивилась: - Я думала, что ты даже не осмотрелся вчера. А ты оказался глазастым. Какого ответа ты ждёшь?
- Если ты ангел, то т-ты посланник Божий, – сказал он серьёзно. – Но я не умею молиться. Научи меня. Молиться, а не драться.
- Тебе это не нужно. Каждая твоя песня – это послание к Небу, разговор с Богом.
- Только он мне не отвечает. Я – закоренелый грешник, да? А может, со мной беседует не Бог, а Бес. Тогда мне нельзя писать. А я не могу не писать.
- Так занимайся своим делом. Пиши песни и не говори ерунды. – Я рассердилась по-настоящему. – Если ты не будешь писать, оборвутся самые тонкие и нежные связи, и Красоты в Мире убудет. Так что, молиться за тебя буду я.
- Так считает Бог?
- Так считает Инта, и этого достаточно!
- В таком случае, ты п-почти что Бог. И я хочу исповедаться тебе…
Пётр шутливо бухнулся на колени и зарылся лицом в мой пах. – Я грешник. Великий грешник. Я эгоист – не хочу знать ничего, кроме своей музыки, и верю, что стану знаменитым. Х-хочу этого. Но ничего для этого не делаю. Ленивый. На всё остальное мне плевать. Это – гордыня? Грех номер один, да? Далее по списку. П-прелюбодеяние. Я спал со многими, покупая их на любопытстве и жалости. Все они не были и вполовину так хороши, как т-ты. Были скучны и одинаковы. Крыша ни разу не съехала. В тебе – секрет. Я жажду разгадки, д-дрожу от нетерпения. Хочу – и не хочу знать. Знаешь, я хочу любить тебя не как Ангела. А плотской любовью. Погрузиться в тебя. Ощущать твой трепет, твой отзыв…
И тут же укорил: - А ты не желаешь мне помочь.
- Это не покаяние, Петя. Это упрёк. И самолюбование. Тебе нравится быть грешником. Это – вдохновляет. Острота ощущений. Империя риска. Но ты родился таким, и не виноват. Я и сама могла бы покаяться. Но весь мой грех в том, что я застряла между Землёй и Небом. Ни то, ни сё. Полукровка. А родителей не укоряют и не стыдятся, верно? Так что, давай, не будем больше о грехах. Ладно?
Вместо ответа он вновь потянулся ко мне губами, руками, всем телом – и мне снова пришлось его принять...
- Расскажи мне что-нибудь… О том, что ты знаешь.
- Четыре Луны. Все разные, в желтоватых и розовато-багровых тонах. Под ними светло, как днём. Одна из них совсем низко, на ней можно видеть впадины, кратеры, хребты и облачные вереницы. В небе меж лун - облака, похожие на полураскрытые бутоны роз. Внизу – бархатистый песок и море, состоящее из бесконечных проток между замысловатыми скальными арками, скальными галереями и отдельными обелисками, сложенными из разноцветных кристаллов нежных, пастельных оттенков. Голубоватая вода непрерывно рябит, движется, взвихряется, дышит. Дальше, меж скал, виден исполинский мерцающий купол. Это Храм, энергетическое средоточие Мира. Красота такая, что становится страшно, захватывает дух. Когда летишь – хочется зажмуриться, слёзы текут сами по себе, улыбка рвётся из глубин души. В воздухе порхают, мельтешат сотни радужных существ – размахом крыльев не более двадцати сантиметров. Сверху всё это напоминает изысканную, головокружительную карусель. Они летают и поют. И ткут в воздухе вязь удивительных заклинаний – на этих звуках и этих нитях держится их планета…
- И что это за звуки? На что они похожи? На арфу? Флейту?
- На треск рвущегося пламени. Рёв голодного зверя. Оглушающий гул падающей воды. Свист разъярённого ветра. На гневные восклицании солдат и клацанье гусениц танков в лютой битве. На торжественную речь оратора – и плавную колыбельную. На дружный смех и неутешные рыдания. На хохот Дьявола и плач Ангела. Но они мягче шороха падающих листьев, звонче капели и нежнее самого тихого шёпота. Это – мелодия Жизни и Смерти. И они поют её для Того, Кто в Храме.
- Т-ты смеёшься?
- Нисколько.
- Ты это придумала?
- Конечно, – я рассмеялась.
- П-посмотри мне в глаза. П-почему это не может быть правдой? – он развернул мою голову к себе и заглянул в глаза.
- В самом деле, почему? Пегасик, а ведь мне пора собираться на работу…