Из серии «Дети войны»
Как это было! Как совпало -
Война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало.
И лишь потом во мне проснулось….
Давид Самойлов
Путешествие в детство
Московский двор 1947 года
Мы, девчонки, привычно собрались у дверей подъезда нашего дома в кучку и стали с воодушевлением скандировать:
- В деревне ПОБЕДА, после ОБЕДА случилась БЕДА, пропала ЕДА. Ты украл? ДА-А-А!
Ах, как нам это нравилось! И конечно, мы понимали под словом «деревня» всю нашу страну и всю нашу великую Победу, слово, которое можно было вот так запросто расщепить на еще четыре очень значимых слова, главным из которых были и ЕДА и БЕДА.
А еды на наших столах еще было очень мало, и проклятая беда не покидала наши семьи. И поэтому мы поневоле наблюдали, как каждый день из нашего выхода метро «Аэропорт» в сторону Протезного завода, который находился на другой стороне Ленинградки, медленно тянулась струйка инвалидов - фронтовиков, вернувшихся с войны. В основном безногих, сидящих на дощечках и отталкивающихся от земли кулаками. Некоторые это делали с помощью специальных деревянных приспособлений, у кого-то на руках были толстые и ободранные рукавицы, но многие толкали свое обезноженное тело просто костяшками пальцев, приподнимая себя вместе с доской, когда нужно было преодолеть ступеньки или барьер асфальта.
Мне казалось, что таких калек значительно больше тех, кто потерял только руку или одну ногу, а потому передвигающихся на костылях или, что было за счастье, на своих двоих…. Однажды я услышала веселую частушку, которую принес с улицы мой брат:
Хорошо тому живется.
У кого одна нога.
И портянка меньше трётся
И не нужно сапога.
Куплеты эти были вполне в российском духе: уметь смеяться даже тогда, когда совсем не смешно.
…..Кого-то из инвалидов провожали женщины. Но чаще всего инвалиды шли одни. Реже можно было видеть тех, кто возвращался с завода уже с протезами в руках. Несли наперевес искусственные ноги и руки. И этот трагический человеческий поток вызывал у всех чувство сострадания и ненависти к войне. А она закончилась.
Стали возвращаться домой мужчины. Наша соседка со второго этажа часто жаловалась на ночные крики своего мужа - фронтовика. « Ему всё время что-то страшное снится, и он так кричит!» Но очень многие мои друзья по двору своих отцов не дождались. И немцев боялись отчаянно.
Весной или осенью ( не помню точно) 47-го года на Ленинградке возле нашего дома появились в сопровождении красноармейцев пленные немцы. В наших четырехэтажных домах, построенных до войны, стояли плиты, которые топились дровами и которые конечно же во время войны никто не топил. Для этого уже после войны подходили керогазы и простые керосинки. У пленных работа была крайне важной: нужно было проложить трубы под будущую газификацию наших домов, а потом уж заасфальтировать дорогу «чётной» линии Лениградского шоссе, благоустроить её и т.д. Немцы работали , а мы лазали по кучам песка, потому что в раскопанных ямах можно было найти «чертовы пальцы». Находились еще какие-то стеклянные шарики, которые мы ценили, как «клад». Да и просто: наблюдали за «фашистами».
К немцам мои подружки близко не подходили. Если очень хотелось, первой шла я, а девчонки, постанывая от страха, плелись сзади. Я пленных не боялась, сказывался минский опыт 1945-46 годов. Однажды подошла к ним совсем близко, и вдруг из толпы работающих вышел пожилой немец и, озираясь, поманил меня пальцем. Девчонки взвизгнули и бросились бежать к дому, а я подошла поближе. Немец сделал несколько быстрых шагов ко мне и протянул на ладони рубль. «Хлеба!» – сказал он по-русски. И оглянулся. Никто за нами не наблюдал Я бросилась в булочную. Карточки к тому времени уже отменили и можно было покупать продукты свободно. Помню, что мне дали неполную краюшку черного хлеба и какие-то копейки сдачи. Всё это я отдала немцу. Он сказал : «Спасибо» и, сунув хлеб за пазуху, быстро вернулся к своей лопате.
- Ой, как ты их не боишься? – спросила меня нервная подружка.
- А чего? Я их и в Минске не боялась, - ответила я, невероятно гордясь собой.
А всякими страхами наш двор был наполнен. Ходили разные разговоры: и про банду «Черная кошка», и про трехметровую тетку, которую поймали и посадили в наш зоопарк. Мы зачем-то пугали друг друга выдуманными страстями, привыкнув к обыденности послевоенной разрухи, которая была пострашнее трехметровой идолицы.
Мальчишки играли в войну. Роль «немцев» исполняли поочереди. Побеждённого заставляли поднимать руки и кричать «Гитлер капут!». Не всем эта роль нравилась. Всё-таки быть «партизаном» или «разведчиком» было почётнее. Но особых трений не было. Ружья вырезали из дерева. Не всякому родители могли купить настоящую игрушку. Деревянные вполне годились для «войны». Бегали по двору, орали: «Эй ты, фриц, сдавайся!» Конечно же, побеждали НАШИ. Каждый день во дворе шла война. И каждый день вершилась Победа….
Робинзон
Старика с тряпичной сумкой через плечо, с непокрытой седой головой и такой же бородой я заметила еще зимой. Он проходил по двору и направлялся в сторону Инвалидного рынка. На нем было рваное пальто, в рукавах которого он прятал руки. Шел старик быстро, но как-то немного вперевалку, не отрывая взгляда от дороги. Лицо его никогда ничего не выражало. Нищих в ту пору было много, но почему-то этот старик обращал на себя внимание. Он никогда ничего не просил у жителей нашего дома, я не видела его с протянутой рукой даже на рынке, где иногда мелькала его фигура с вечно непокрытой головой. Волосы ему не стригли давно, и они падали на плечи неопрятными прядями. Мне он напоминал Карла Маркса. И хоть седая шевелюра была немытой, но размер её был таким же внушительным. «Робинзон! Робинзон!» – кричали ему вслед наши мальчишки, но он проскакивал двор и скрывался в кривой улочке за деревянным домом.
- Почему вы его зовёте Робинзоном? – спросила я однажды у своего старшего брата Валентина.
- Да он такой же обросший, как на картинке в книге – засмеялся брат, не один раз читавший книгу Даниэля Дефо.
Однажды, когда мы обедали всей семьёй на кухне, младший братишка Сашка стал рассказывать, как они, мальчишки, обнаружили Робинзона спящим на нашей крыше. А нужно сказать, что на абсолютно плоской крыше нашего дома с довоенных времен валялись огромные буквы, которые должны были составить слово МЕТРО. Установить их над входом метро «Аэропорт» не успели, помешала война. Но в этих огромных полых буквах зачастую проходила вся наша детская жизнь. Там и прятались, и играли в войну, и возились с матерчатыми куклами, устраивая им «домики». Но там и ночевал порой Робинзон.
Сашка рассказывал о нём очень весело. А Валя вдруг на него цыкнул и очень серьезно сказал:
- А говорят, что у него два сына погибли на фронте. А один был Героем Советского Союза.
Мы с Сашкой замолчали.
- А где он живет? – спросила я, имея ввиду Робинзона.
- А нигде, - Валя махнул рукой в пространство. – Он бездомный. У них дом разбомбили. Он теперь на разных чердаках спит. Давно… - добавил он и замолчал.
На следующий день я опять повстречала Робинзона, как всегда быстро идущего через наш двор. Теперь он мне казался почти героем. И было его очень жалко. Мы ничего не знали об этом человеке, мальчишки постарше считали его просто пьяницей и не верили в историю с сынами. Но мне он чем-то еще напоминал и нашего деда Кирилла. Сединой ли? Возрастом? Благородной осанкой головы? Не знаю. Но то, что это был человек с интересным прошлым и трагической судьбой, в этом я не сомневалась. Как не сомневалась и в том, что таких стариков было немало в нашей стране…
Бомж. Сегодня это слово у нас кроме раздражения, пожалуй, ничего не вызывает. Мы привыкли, особенно в крупных городах, к этому современному явлению, вызванному социальными и криминальными причинами. Но в те годы… Бомж послевоенных лет был фигурой, вызывающей абсолютное понимание людей и абсолютное сочувствие. Война…Сколько ненависти было у людей связано с этим словом! Какое единение порождало это чувство! Как роднило оно всех в сострадании к особо потерпевшим от неё.
Робинзон часто ночевал на чердаке деревянного дома - барака, который стоял в нашем дворе. Туда ему приносили еду сердобольные жители. А он был всё также молчалив, одинок и недоступен. Но встречая его, не всегда трезвого, во дворе, я, семилетняя, всякий раз думала о его горе, абсолютно веря в историю с погибшими сыновьями, один из которых совершил подвиг во время войны. И, глядя на Робинзона, мне казалось, что он молчалив от того, что глубоко в душе хранит горькую память о своих погибших детях, не впуская никого в тайну своей одинокой души…
Несколько лет спустя девочки из деревянного дома мне сказали, что он умер у них на чердаке. Умер тихо, так же, как и жил в последние годы…
«Селёдка»
…Однажды к нам в дверь позвонили, и я помчалась её открывать. На площадке стоял худенький мальчик моего возраста с матерчатой сумкой на плече. Он смотрел на меня огромными черными глазами настороженно, почти сердито и молчал. Я тоже молчала, тогда он сказал, очень тихо, но очень требовательно:
- Подайте что-нибудь!
Я быстро вернулась на кухню и сообщила маме:
- Там попрошайка!
Мама сделала бутерброд, и я отнесла его мальчику, неловко сунув хлеб в его ладонь. Мальчик положил бутерброд в сумку, сказал « спасибо» и ушел. Но на следующий день появился снова. Потом еще. И еще. Мы все невольно привыкли к его посещениям. Ему подавали и мама с бабушкой, и Сашка с Валей. Мальчишки даже о чем-то разговаривали. Но я тогда не очень понимала, что его просто тянуло в наш дом. Ему хотелось семейного тепла. Ему хотелось материнской заботы. Ах, если б молодость умела….
Мальчик со своей матерчатой сумкой через плечо ходил по подъездам, и его тоненькая фигурка часто мелькала на нашем дворе. Я уже знала, что его зовут Толя, что он живет в соседнем доме с бабушкой, что его родители погибли во время войны, что бабушке трудно заработать на жизнь, а потому Толя побирается.
Однажды, когда мы с девчонками во дворе играли в куклы, а мальчик шел в третий подъезд просить милостыню, кто-то из нашей компании громко крикнул ему:
- «Селёдка! Селёдка идет!» Толя остановился, свирепо посмотрел на дразнящую девчонку, и я увидела, как у него блеснули злые слёзы. И тогда я заорала:
- Не смей его дразнить, а то по шее получишь!
Я кинулась с кулаками на обидчицу, но она со смехом от меня увернулась…Странно, но с тех пор Толю не дразнили, и кличка была забыта. Больше того, с легкой валиной руки мальчик был принят нашими мальчишками в компанию, когда играли в расшибалочку. Он тоже ставил какие-то мелкие монетки и что-то иногда выигрывал. Потом мы узнали, что его бабушка умерла, и Толя исчез. Говорили, что его забрали в детский дом. И в нашем дворе все про него забыли….
Прошло лет шесть-семь. Жизнь изменилась. Я училась уже в седьмом классе. И однажды в метро, когда я сидела на лавке в ожидании подруги, ко мне подошел высокий черноглазый паренёк в форме ремесленного училища..
- Здравствуй, Светочка, - обратился он ко мне. Я взглянула на совсем незнакомое мне лицо и сердито промычала, что мол не Света я. Нужно сказать, что при этом я сразу отметила, что парень очень красивый. Эта тема меня, тринадцатилетнюю, уже волновала. А он покраснел и смущенно улыбнулся:
- Я наверное забыл, как тебя зовут. А ты меня не узнаёшь?
Я молча смотрела на него, гадая, кто это? Ничего не вспоминалось. Чёрные огромные глаза ремеслинника напряженно всматривались в моё лицо. Потом он вскинул голову и
произнёс:
- Я – нищий.
Он так и сказал: нищий. И чёрные глаза его смотрели на меня в упор, строго и прямо, так же, как в первый раз, когда я увидела его шесть лет назад в дверях нашей квартиры.
Ну, конечно же, я сразу вспомнила и узнала его. Охнула. Обрадовалась. Сказала, как меня зовут на самом деле. Он заулыбался, а я еще раз отметила, что он стал очень красивым парнем. Толя сказал, что всегда помнил о нашей семье, о доброте моей мамы и братьев, что скоро станет работать и что хотел бы увидеться со мной. Просто так… Впрочем, до этого дело не дошло. Больше мы никогда не виделись. Но я всегда помню этого мальчика, потому что в свои неполные семь лет чувствовала сполна его боль и его недетское горе, потому что видела, как на своих худеньких плечах он очень достойно нёс все тяготы послевоенного времени и выпавшей на его долю сиротской судьбы. И еще – я всегда помню его глаза, в которых жила ненависть. К войне …