Витя

 

В ту последнюю военную зиму 1944-1945 годов нашу глухую забайкальскую деревню одолевали «варнаки». Так называла бабушка бежавших заключенных. В предчувствии победы над коричневой чумой власть могла облегченно вздохнуть и развернуть к ним, внутренним врагам,  внимательный   взгляд.  Говорили, что это дезертиры и уголовники. Все поезда проходили мимо нашего полустанка в темное время суток. Варнаки  выпрыгивали из товарных вагонов,  брели к дальнему жилью, и снег заметал следы. Подкормившись, чем придется,  терялись в неизвестности. Но ни одного случая дерзкого разбоя, убийства!  Одежда, развешанная на веревках, еда, пеструшка из курятника - чем еще тут поживишься?

Однажды утром, проснувшись, мы обнаружили на снегу возле одиноко стоящего нашего дома большие мужские следы. Подошвы кирзовых сапог с каблуком и стершимся узором.  Дверь в сени оказалась открытой, крючок вынут из петли. А мы ничего и не слышали! И даже - Шарик, но ведь он всего лишь щенок! Исчезла коврига хлеба и постряпушки-плюшки.  Бабушка морозила их  в полотняном мешочке на гвоздике в сенях. Вор был там, но не вошел в дом! А если бы? Невозможно представить - что взбрело бы ему в голову! Мы боялись теперь оставаться одни, проверяли все замки и засовы. Тревожно прислушивались, и, на всякий случай, - оставляли в сенях хлеб - на видном месте.

После этого случая бабушка приглашала на ночевку кого-либо из Захаровских парней. Чаще всего, это был рыжий и юркий Генка, хоть и 9 лет, а живая душа, мужик!
Он простужен, швыркает и сопит  мокрым носом. Ноги в бабушкиных вязаных носках, растоптанные ичиги сушатся возле печной трубы на длинных поленьях. Отогревается - руки за спиной и плотно прижаты к печке.
Молочная «затерка», «затируха» готова. Гена стесняется, а бабушка подливает ему одну поварешку за другой.

Гена еле справляется с учебой, но его память набита множеством зацепившихся одна за другую сказок – только попроси! Раскрасневшийся от тепла и еды,  Генка  встает - еще с первого визита на выбранное место справа от плиты, и спрашивает: «Вчерась-то, Какано, я где остановился?» Кто этот Какано? Он не отвечает, его и не видно вовсе! Я тихонько подсказываю: «Марья-Царевна от Бабы-Яги пошла». Закатив вверх глаза, Гена долго думает, а потом, приняв загадочный вид, блестя синими глазами, начинает: «Вот, Какано, дала она ей клубок ниток… -  опять запнулся сказочник, и  бабушка, крутанувшая правой рукой веретено, напомнила. 

Гена радостно подхватывает, встряхнув стриженой головой, и потекла дальше  нить повествования:  «…А ишшо гребень густой да железны башмаки, и отправила Каконо в путь-дорогу. Идет ето она, Каконо, видит – лес густой, трушшоба. Куды дальше - Каконо не знат. Ну, бросила на землю клубок етот Каконо, он и покатился, а она за ем, а он, Каконо, - по траве, по траве да и в яму…».  Медленно течет сказка, мои глаза закрываются, мысли путаются. Кто такие эти таинственные Каконо? Они  всегда рядом - то с Марьей-Царевной и Иваном-Царевичем,  то с Бабой-Ягой,  и даже с  Кащеем Бессмертным! В каждой сказке! А спрашивать Гену нельзя, он  собьется, а потом будет долго вспоминать,  переминаясь с ноги на ногу, а мне не терпится услышать прямо сейчас, потому что  не умею долго ждать и от этого даже злюсь.

Рано утром Гены уже нет, убежал в школу. «Баба, а Каконо – девушка или парень?»   "Каконо?» - удивляется бабушка. «Да,  из Гениной сказки. Ну один Каконо  в яму упал вслед за клубочком, а другая Каконо пошла куда-то».  Бабушка в полном недоумении разводит руками: «Нет, не было там  никаких  Каконо! Может  тебе приснилось?» Вот, опять, то же самое! В негодовании я топаю ногами и кричу: «Были, были, были! Я  помню! А ты – нет! Прядешь свою пряжу и только делаешь вид, что слушаешь Гену!»

Много лет спустя, научившись читать, я  придирчиво  искала в тех же сказках Каконо, но он-она-оно бесследно исчезли. И вдруг озарило – не было никаких Каконо, а был вопрос – КАК ОНО? что там, дальше? Гена задавал сам себе вопрос,  вспоминая цепочку событий, разматывая сказочный клубок. Естественно, что взрослые воспринимали Генино Каконо? - пустым звуком.

В этот вечер Гена не пришел, и мы ночевали одни.  На столе горка муки, руки в прилипшем тесте.  Раскатываем длинные тонкие жгуты, складываем пополам, закручиваем веревочкой и свертываем в кольцо. Пресные калачики. Как вкусно есть, запивая их молоком! От керосиновой лампы - круг  света, и в нем качаются, забираясь на потолок, повторяют наши движения большие черные тени.  Бабушка умеет тенями показывать кино. Особым образом она сцепляет пальцы двух рук, и тогда по белой широкой печной трубе скачет, танцует заяц, шевеля длинными ушами и свесив на грудь  короткие передние лапки.

В доме тепло и тихо, а за окнами бушует метель: гудит, воет, лепит снежными комьями в стены, гулко шлепает в ставни. Они жалобно скрипят и ударяют в рамы. Забренчало по ступенькам, звонко скатилось с крыльца забытое вечером оцинкованное ведро. Скоро пройдет единственный на нашей ветке пассажирский поезд Иркутск-Наушки, тонко и протяжно свистнет, отходя с полустанка, паровоз. По нему мы проверяем часы-ходики. Стрелки постоянно спешат или совсем останавливаются, если не успеешь вовремя подтянуть гирьку. Вот выпрыгнули из духовки румяные калачики,  благоухают, остывая на большом белом блюде. Полный до краев, молочник с красными буквами РККА. "Рабоче-крестьянская Красная Армия, - объясняет бабушка. - Она воюет с фашистами".

Может быть, поезд запоздал? Не пропустить бы дальний гудок. Бабушка поворошила кочергой пылающие синими языками угли, снова присела к столу. А, вот и он, этот приглушенный завыванием ветра долгожданный звук  с полустанка! Можно ложиться спать, но мы сидим и словно чего-то ждем.  «Баба, я думаю, где-то бредет сейчас наш дядя Витя, раненный, весь в снегу. Он совсем один, ему ничего не видно, потому что ночь». Бабушка, отвернувшись, смахнула слезу.  Я  смотрю на белый молочник и представляю, как дядя Витя, о котором мы говорим каждый день, а я его совсем не помню - просто большой человек с винтовкой, падает в такую же – как на молочнике, белизну, встает на колено, поднимается и, заслонившись замерзшей рукой, идет и идет вперед.

Витя -  младший из трех сыновей, ушедших на фронт.  Мягкий и добрый характером,  необычайно талантлив во всем.  Мог бы стать писателем, ученым, художником, скульптором. Не закончив кооперативного техникума, в неполные восемнадцать отправился в военкомат. Краткосрочная подготовка в училище, и он  -  на передовой, - гвардии лейтенант, командир роты разведчиков. Больше всех за него болит сердце матери. Она не знает, что в  госпиталях, очнувшись от наркоза,  сын  произносит шепотом единственное слово: «мама…». В наклонившемся лице сестрички, смачивающей его сухие, обметавшиеся губы, видит родные глаза. «Где же ты, Витенька, где? В такую стужу...», - немой вопрос застыл на бабушкином лице.

По снегу заскрипели тяжелые шаги. Мы замерли: варнаки-воры? Резкий стук в  сени! Шорох по стене. Жуть. В кухонный ставень – громко и нетерпеливо! Голос, неразличимый в метели.  Бабушка  тихо поднялась, крадучись, взяла топор и поставила  у порога.  Еще сильнее,  настойчивей,  неровно колотят и  бьются то  в дверь, то в окно. «Кто там?» - грозно кричит бабушка.  «Мама! Мама, это я, Витя!» «Какой еще Витя?! Откуда тут Витя? - и еще громче, стараясь подражать мужчине, - Кто ты, говори, чего  надо? Уходи!» «Мама, это я! Я, твой Витя!» И вдруг – узнала! Осел, задрожал голос, она прислонилась к дверной колоде. «Витя, Витя, Витенька…», - торопливо шепчет  и никак не может трясущимися руками отодвинуть засов. Распахнута дверь, с лязгом откинут железный крючок.  Вязкий туман, белая кутерьма клубится от пола до потолка!

Я, сжавшись, испуганно сижу в уголочке между буфетом и столом, тревожно смотрю в темноту сеней. Огромная, запорошенная снегом фигура в длинной заиндевевшей шинели, в странных рукавицах с отделенными большим и указательным пальцами, с котомкой за плечами ввалилась и заполнила собой  маленькую кухню, и где-то там, в объятиях,  на ее груди утонула, притихла моя бабушка. Желтое  пламя лампы мечется от морозного воздуха, бешено скачут по стенам тени.  Так вот он какой, мой родной дядя Витя! По лицу, красному от холода, счастливому, с сияющими глазами текут струйки воды. С шапки - от растаявших снежинок. Они отчего-то соленые, я это чувствую, когда он высоко поднял меня на вытянутых руках, поцеловал, и мои губы прижались к  колючей щеке.

Да, это он - мой дядя Витя!  Бабушка проводила в самое пекло войны  мальчишку, а теперь обнимает, не отрывая глаз от родного  лица,  опаленного войной мужчину!  Сына,  разыскавшего  нас в глухом бурятском улусе! Ну разве ж такое возможно? Не сон ли это? Она молчит, только судорожно вздрагивает ее спина. И в этой странной тишине лишь стреляют искрами поленья, даже вьюга как будто заблудилась в степи и умолкла за стенами дома.

Немного досталось  бабушке в жизни светлых минут. Но одно это мгновение полного безмерного счастья искупает дни горестей и потерь. В прошлом и в будущем.  Мгновение чуда, ниспосланного свыше, о котором  должна была за четверть часа  предупредить четырехлетняя девочка. Наверное,  чтобы не взорвалось от нежданного ликования сердце матери!

В тесной двухместной палате Иркутской онкологической больницы дядя Витя неожиданно вспомнил эту ночь и переполнявшие нас чувства.  Бьющие через край!  Мы молчали, погрузившись в события полувековой давности. Нам так не хватало его мамы и моей бабушки! Назавтра предстояла операция, навсегда лишившая  возможности говорить, после которой ему удалось прожить  лишь три мучительных года.

Я стесняюсь дяди Вити. В нашем доме мужчина! - с непривычными запахами  мужского одеколона, лекарств, табака, грубой гимнастерки и кожаной портупеи. Золотые звездочки на погонах, они, оказывается, отстегиваются и ими можно играть. Странная обувь – американские бурки. Как сапоги с толстой тяжелой подошвой, но голенища из белого войлока и прошиты коричневыми кожаными полосками.

Хорошо  издали рассматривать его - молодого, веселого, красивого моего дядю! Не то, что сморщенно-коричневый сосед Содном или отец Генки - колобок Николай Иванович, у которого десять детей, и он, препоручив их Улите Ефимовне,  может быть, и по именам-то всех не помнит! Или вот тот же фельдшер Иван Иванович Вознесенский, ветеран Первой мировой войны. Он давно влюблен в бабушку, и недавно - в наш неуклюжий буфет, когда в нем поселилась бутылка темного стекла с черемуховой наливкой. Тощий высокий старик с седыми длинными усами, маленькими глазками под лохматыми бровями, с большим красным носом. И пахнет больницей. Боится моей бабушки и смотрит на нее почти как Шарик – грустно и преданно. Но еще хуже – колхозный парторг, дядя Тогоша Данзанов. Он всегда в заботах. Приходя к нам, смеется и подзывает: «Ир наша! Ир наша!», это значит:"Иди сюда". У него восемь сыновей и ни одной дочки. Я сержусь, вырываюсь, когда он ловит меня, крепко держит на своих острых коленях, щекочет холодными пальцами, заливисто хохочет и приговаривает: «О-о, какой большой басаган! Мой Володька на тебе женить будем!» А других никаких мужчин я и не знаю.

Как в волшебной сказке, из вещевого мешка дяди Вити появилась большая банка с нарисованными на наклейке зелеными листьями и желтыми плодами. Оранжево-солнечные абрикосы в сахарном сиропе. Тающая сладость в тонкой кожуре с коричневой остроконечной косточкой! Красная картонная коробка - лаковая, с серебряными крупными буквами – USA, американский черный листовой чай, - ароматный, густого винного  цвета. Жестяная, с такими же иностранными надписями, упаковка с колбасным фаршем. Хрустящие ломкие галеты и буханка хлеба. 

Сколько ни прячься, ни убегай, дяде Вите удается  подхватить меня на руки. Он бегает со мной по комнате, дразня Шарика. А тот,  заливаясь тонким пронзительным лаем, кусает  бурки,  клацает зубами: «Не трогай мою хозяйку, незнакомый чужой человек! Я, конечно, тебя тоже боюсь, но ведь должность у меня такая, защитная!» Умаявшись,  щенок соображает – ничего не поделаешь, придется привыкать и смириться, поделиться мужской властью. Видать, свой это, - решает  лопоухий, и следом за дядей Витей во двор -  дров наколоть, воды принести, снег размести.

Короткий отпуск после выписки из госпиталя в Виннице на Южном Буге. Тяжелое ранение мой дядя получил  в операции за хорошо укрепленный немцами Сандомирский плацдарм в Польше. В одном из боев  лицом  к лицу столкнулся  взвод разведчиков с испуганными мальчишками из Hitlerjugend, и именно тогда прямо под ногами командира, лейтенанта Кокорина, разорвалась граната, и рядом упал вражеский снаряд.  Истекающий кровью, он не должен был выжить. Первые операции в полевом госпитале. Тяжелая - под обстрелом, переправа  на правый берег Вислы. Украинские хирурги извлекли 36 осколков;  умелые руки врачей, полные сострадания и нежности глаза молоденькой медсестры. Даже по ночам, на мгновения приходя в сознание, он видел их перед собой, заставили бороться с небытием. Он обещал этой юной голубоглазой сестричке вернуться – и не смог, и не забыл, и казнился всю жизнь.  Слишком много хаоса и  путаницы в послевоенной жизни сломали людские  судьбы, и память превратили в пепелище.

Указательный палец на правой руке только с одной фалангой,  глубокий шрам рассек левую бровь, но он вовсе не портит открытого и волевого  лица. Это все прежние ранения, полученные в сражениях на Курской дуге. Теперь они кажутся легкими по сравнению с нынешними.

Тугие с пятнами просочившейся крови повязки  - от кисти до плеча, на ногах - до колен. Низко склонившись, бабушка осторожно размачивает марганцовкой присохшие бинты. Они, словно гирлянды, сушатся на леске, натянутой над печкой. Стерильные салфетки в серой герметично-резиновой упаковке. Их осторожно, пинцетом, бабушка опускает в лимонно-оранжевый риванол и накладывает на открытые раны. Я чисто-начисто вымытыми руками подаю туго скрученные ленты бинтов, многие метры, десятки метров. Как радостно становится в те дни, когда, снимая повязки, мы видим под ними тоненькую, розовую  пленочку, которая сейчас как прозрачный осенний ледок, но скоро станет кожицей над ямкой вырванной плоти, кожицей, стянутой в рубец с грубыми краями.

В наш тихий дом постоянно идут сельчане.  Надеются узнать - как там воюют, скоро ли конец,  и не встретил ли Агашин Витя  Баира, Петра, Галсана, - их много. Только в первый год ушли на фронт  286 сельчан. Каждый из жителей здесь, в тылу с надеждой и страхом  ждет вестей и, не жалея сил,  приближает  победу.  В местном музее сохранился перечень того, что отрядили Красной армии старики, инвалиды, женщины, дети бурятской Жаргаланты.  На Ленинградский фронт из колхоза послали 205 лошадей.  Отправили  83 пары валенок, 18 пар унтов, 20 полушубков, 31 шубу-доху, 25 телогреек, 8 ватных брюк, 58 шапок-ушанок, 55 пар меховых рукавиц, 115 пар шерстяных носков, 96 пар портянок, 54 овчины выделанные, 125 овчин сырых, 102 килограмма шерсти и много других теплых вещей и белья. Бабушка, посверкивая спицами, вяжет толстый коричневый носок и приговаривает: «Нарисуй цветочек, положим в носки, вдруг – нашим достанется! Придут с войны, а мы и спросим про него».
 
Сидят гости кто где – на стульях,  на пороге, на корточках у печки,  слушают фронтовика. Сизый дым табака-самосада плывет по кухне. Всегда веселый и шумный Тогоша притих, низко склонил голову и в задумчивости катает по столу мой красно-синий карандаш. Устал от непосильной ноши, замаялся, уж скорей бы воротились односельчане, мужики-работники! Он, парторг колхоза имени Тельмана Данзанов, забракованный от призыва врачами, нечеловеческими усилиями спасает хозяйство от разорения. Ездил в Монголию и Казахстан, как туда добирался – и представить трудно! А чего стоило пригнать вагоны с фуражом для скота! Целых  четыре года со стариками, бабами да подростками перевыполнять поставки мясом, молоком, шерстью, хлебом! Легко ли?  Все – фронту! Лишь бы победить! Всем миром  собрали 250 тысяч  рублей на строительство самолетов и танков. В фонд обороны  сто тысяч  внес председатель колхоза Очиров, а он, Данзанов,  смог  всего-то  пятнадцать. И то понять надо – семья из одиннадцати человек, а работник – один. Носится по селу такая же, как у всех, орава сопливых, в заплатах, не очень сытых его ребятишек. Хоть бы росли поскорее! И кто скажет, что этому высокому с седой головой и одним единственным легким человеку всего тридцать пять лет!

Да, трудные ему достались времена, свалилась на  плечи  огромная ответственность за односельчан, среди которых  вырос и возмужал сирота. Люди живут скудно, но не умирали с голоду, как случалось в соседних хозяйствах. Жалко всех, а что поделаешь? Война проклятая! Помогает Тогоша семьям погибших  из последних сил, но у самого они тают. Когда же наступит конец? Он близок, и тогда  тот ли будет колхоз!

Дядя Витя уже увереннее ступает, отбросив тросточку, с которой шел со станции, проваливаясь в снежные наметы. Отпуск заканчивается, и он часто ездит в Улан-Удэ по своим военным делам. Возвращаясь, хитро улыбается, просит проверить – не завелось ли чего в карманах довоенного коричневого пальто. Я глубоко запускаю руку, а там - что-то  интересное! Надо на ощупь угадать – что это?  И невозможно сообразить – как съесть бублик, чтобы оставить дырочку дяде Вите! Ну не получается она никак без тоненького сладкого ободка!

Мне нравится  учиться. Толстый карандаш – синий с одной стороны и красный – с другой,  в дяди Витиной руке  пишет крупную букву. Мне надо быстро назвать начинающиеся с нее слова: «А» - Агафья,  «Б» - бык Борька, бабушка, «В» - Витя, ведро…  И  эти слова  учитель превращает в смешные синие рисунки. Моя бабушка Агаша, похожая на свою букву,  несет ведро с водой быку Борьке, а на нем сидит верхом дядя  Витя с винтовкой в руке. А теперь карандаш  перевернулся другой стороной,  моя рука старается держать его правильно, но  буквы – А, Б, В  надо точно перерисовать  красным стержнем. Чтобы запомнить. От старания высунулся кончик языка. Синие буквы дяди Вити ровненькие, красивые, а  мои красные – горбатые, хромые, валятся в разные стороны. Большие - добрались до конца страницы, стали мелкими, и вот-вот упадут со стола!

Стремительно летят и без того короткие зимние дни. Совсем скоро дяде Вите возвращаться в свою часть, его ждет длинная дорога на запад. Все чаще стала приходить старшая Генкина сестра Ольга. Неловкий мосластый довоенный подросток, которого он и не помнил, превратился в симпатичную тоненькую девушку с мечтательными голубыми глазами. Такой, наверное, в молодости была ее мать, Улита Ефимовна, еще не знавшая о своем будущем материнстве,  непрерывных  беременностях и родах. Ольга появляется, когда бабушки нет дома, и стеснительно поздоровавшись, стоит у порога – высокая, стройная, с горделивой  осанкой. Дядя Витя радостно бросается навстречу, снимает ее короткий полушубок, шуточно и проникновенно напевая арию Ленского: «Я люблю Вас, Ольга! Я люблю Вас, Ольга!» Бледные щеки заливает густой румянец, глаза, обычно холодные, сияют. Оказывается, Ольга умеет улыбаться, и  лицо ее становится милым. Она не понимает юмора, и когда дядя Витя подсмеивается, дурачится, Ольга серьезно и пристально смотрит ему в лицо – не над ней ли?

А мне она ужасно не нравится, как будто чужой человек крадет  у нас с бабушкой внимание дяди Вити, дни, которых  остается с каждым часом все меньше.  Он безраздельно должен принадлежать только нам! Не к Захаровым же приехал с войны! Со мной Ольга не разговаривает и как будто даже стесняется. О чем нам с нею толковать? Я исподтишка разглядываю тонкие прямые губы, грубо накрашенные красной помадой. Хоть бы сердечком нарисовала, а то просто красная щель! У нее  большие ноги в подшитых серых валенках, белесые  волосы приподняты с висков и жидкими локонами спускаются на угловатые плечи. Старая, тщательно отглаженная складками юбка, заштопанная на локтях белая блузка с вышивкой.  Нет, не походит Ольга на девушек, которых встречал дядя Витя в Польше: «Нет на свете царицы, краше польской девицы». При виде советских солдат, входивших в старинные польские поместья, женщины, напуганные пропагандой Геббельса, прятались в чуланах под ворохом перин. Сколько смеха, когда дядя Витя показывает, как жестами приходилось убеждать пани и паненок, что им нечего опасаться.

Ольга ему нравится. Наивностью, простотой, скромностью  и однозначно – нордической  северной красотой. Я рисовала на кухне, а они подолгу сидели в комнате за круглым столом, тихо разговаривали, смеялись. Уже в сумерках дядя Витя шел ее провожать. Заходил побеседовать с Николаем Ивановичем и Улитой Ефимовной, они  его обожали. Засиживался у Захаровых и  возвращался поздно. Сразу после войны они с Ольгой решили пожениться, и дядя Витя уехал на фронт. Ольга обещалась ждать.

Не суждено было осуществиться их  планам.  Ольга родила Славика. Белобрысый, светлоглазый с узкими поджатыми губами он пошел в бабушку Улиту. От отца ему достался талант художника. Молодая мать оставила сына у родителей, и тот потерялся в шумной кутерьме похожих друг на друга мальчишек, приходившихся ему дядьями. Вскоре Ольга вышла замуж за односельчанина-бурята – приземисто-корявого, гладко-упитанного. Их брак не был счастливым, как и судьба Славки,  дяди Витиного сына.

Наш дом опустел. И поздняя весна была такая же скучная. На бурой земле, еще не оттаявшей, не разбуженной теплом, вылезли солнечно-веселые одуванчики, разноцветные прострелы - подснежники, лапчатка - куриная слепота . Но мы с бабушкой ходили как потерянные, высматривая почтальона. Хромая  Аюна  проходила  мимо. Остатки риванола в зеленой полулитровой  бутылке, новые бинты и перевязочные пакеты отнесли Ивану Ивановичу в амбулаторию - мало ли кому могут понадобиться. Но фельдшера не застали.

Молоденькая санитарка, стоя на столе в грубых светло-коричневых чулках «в резиночку», подвешивала к гардине шторы. Марлевые, с огромными – оранжево-риваноловыми цветами и длинными пальмовыми листьями, нарисованными зеленкой. На полочках в белом шкафу под стеклом лежали красивые ажурные салфетки, вырезанные из бумаги и газет. Бутылочки, баночки, термометр в картонном футляре, блестящая металлическая коробочка – стерилизатор для шприцев – все аккуратно расставлено по местам. Прохладно, слабый запах карболки – ее используют для дезинфекции, и ни пылинки! Иван Иванович любит порядок!

В День Победы не было большого «праздника со слезами на глазах». После торжественного собрания в клубе и скромного застолья, люди разошлись по домам. У бурят не принято прилюдно выражать горе, и в семьях погибших  тихо  поминали родных. Не получившие «похоронок» с надеждой ждали вестей о возвращении отцов и сыновей. Ждали и мы.  Бабушке каждую ночь снился Витя.