Алиса Алисова
КАПИТАН
Февраль смотрится в солнце. И небо — синее. Как почти весной. Надо же — неужели? Снова — весна. День заметно удлинился, тени в полдень — короче, и воздухе витает что-то необычное — как предчувствие. И кажется — вот-вот опадут, как ненужные шкурки, зимние дни, — и откроется полынья совершенно других ароматов, жизнь станет открытее, — и это всегда немного пугает.
Капитан шел по хрустящему снегу размашисто — насколько было возможно. Полы кожаного пальто задевали снег. Он возвращался к себе. Жил он один, на окраине города, в небольшой квартирке окнами на север — и это очень устраивало: он не любил солнца в окнах. Впрочем, не совсем точно — жил не один, а с котом Федором, оставшимся от прежних хозяев. Ладили они неплохо, друг другу не надоедали, оба были застарелыми холостяками. Но Федора капитан, пожалуй, любил: с зарплаты всегда покупал ему свежего мяса — когда удавалось достать, и сливок, которые кот обожал. В недолгие поездки капитан иногда брал его с собой — кот, как собака, любил ездить в машине и смотреть в окно. Когда капитан занимался — порой с раннего утра до поздней ночи — делами, Федор был препоручен заботам Кузьмича, шофера его потрепанного служебного ГАЗика. Кузьмич был молчалив и добродушен ко всякому зверью, а людей особо не жаловал — все больше обходил их стороной. Никто не знал, где и как он живет (нет, отдел кадров был, конечно, в курсе — как полагается), но являлся на службу всегда подтянутым, машину любил как родную и готов был возиться с ней каждую свободную минуту.
Сюда капитана перевели недавно — не хватало кадров; войной выбило. И он всеми силами отдался работе. Из родных у него никого не осталось: родителей потерял в эвакуацию — разбомбило эшелон; жена умерла от тифа; детей у них не было. Любимая племянница Анечка три года как исчезла с каким-то — вот ирония судьбы — капитаном, неизвестно откуда взявшимся, и которого наш капитан почти не знал — раз видел, и то мельком. Странный тип, как не из нашего времени. Помнится, она все говорила про какое-то секретное задание — блажь, наверное, да разве удержишь, взрослая, сама все решала.
Капитан шел по снегу. Снег искрился на солнце. Ели темнели, стволы сосен золотились уже вполне по-весеннему, но было морозно. Капитан шел в своем растегнутом трофейном пальто, и, казалось, конца не будет этой снежной дороге. «Без сна и имени иду — вон...» — почему-то вспомнились строчки. Капитан не был сентиментальным — жизнь отучила, но когда-то в юности писал стихи — подражательные больше, меланхолические. Он шел и шел — как на последнее задание, когда не думается о том — как и что будет, а думается — о жизни, о весне, о том, как хорошо было когда-то. Думается без грусти — легко и с удовольствием; но он знал: когда наступит та минута — он соберется в кулак и сделает то, что нужно сделать — так, как положено, и как умеет только он. Быстро, концентрированно, без лишних движений и мыслей. За это его и ценили. И поручали то, чего никому другому бы не поручили.
Капитан шел уже долго; стало жарко, от горячего дыхания шел пар. Солнце слепило, и мерещилось дрожащее марево — как в июльский полдень над дорогой, когда она — кажется — качается зыбкой волной и вот-вот провалится, а пропыленный строй солдат в прилипающих к телу потных, выцветших гимнастерках бесконечной лентой тянется на запад, но бойцы ногу держат, глаза сдержанные и немного злые, запеченные на солнце губы сжаты, единый шаг отдается в голове, — и вся эта не окидываемая глазом колонна как стиснутая усилием воли пружина, готовая — когда наступит час — распрямиться и ударить. Капитан хорошо помнил то лето 43-го — выцветшее, знойное, пыльное, с затянутым дымом и смрадом, но неистребимо жгучим солнцем, когда от его полка в живых осталось семь человек и трое калек с оторванными ногами. И он — почти целый, только плечо пробило. И чувство вины и почему-то стыда — перед теми, кто остался лежать в воронках и просто в поле — среди посеченной снарядами и истоптанной ногами ржи. Они лежали по-разному: кто-то закинув голову и глядя прямо в солнце; кого-то согнуло напополам — рука изо всей силы вцепилась в пучок травы, у самых корней, будто норовя еще удержаться на земле и за землю; кого-то почти не было видно — только стоптанные сапоги как-то нелепо заплелись один за другой, а тело укрыто вырванными снарядом черными комьями чернозема; Ниночка — да, наша Ниночка, санитарка, певунья и красавица — красивая какой-то немного детской и совершенно безыскусной красотой, которая не сводила с ума, но невольно вызывала чувство оберегать ее как любимую младшую сестренку, — Ниночку не убило сразу: ей оторвало обе ноги взрывом, когда она ползла к раненому, и она — на автомате — еще ползла, а за ней тянулся красноватый шлейф, и почему-то казалось, что она просто решила вырасти немного, удлиниться — и даже улыбка не успела сойти с губ, — и вдруг, будто поняв, что у нее нет больше ног и танцевать нельзя будет больше, она вздрогнула, замерла и уткнулась лицом в жесткие мятые колосья. И дальше, дальше — уже без разбора — лежали все они, недавним маршем шедшие сюда, на свой последний бой, своими сердцами выстлавшие это поле. Такие разные — но теперь все равно стоящие в белых рубахах и босые, не касаясь натруженными ногами колючего выжженого поля, с упокоенными враз душами и отпущенными всем грехами, — они стояли, легко отпустив все земное, над полем, — и капитан почти видел их и знал, что через мгновение они растают в небе. И утешало одно: они теперь отдохнут. А ему еще надо идти дальше, и нести все то, что не успели донести они, и что надо найти для этого силы — иное не простится. И он шел и нес и не размышлял над всем этим, а просто делал то, что должно.
Капитан все шел и шел. Ему вдруг стало немного удивительно — будто со стороны — что дорога никак не кончается; он уже сбросил пальто — на снег, в сторону, и не думал больше о нем; ему казалось — уже майское солнце слепит глаза, небо голубеет почти по-летнему, и даже запах сирени откуда-то доносится, — и почему-то (ведь вроде день еще?) — раздается праздничный гром салюта — еще вдалеке, но вполне явно; и сердце забилось чаще; какой-то новой, отдохнувшей, свежей силой наполнилось все тело; и застарелая, недолеченная рана перестала ныть, — он был снова молод и силен, и полон решимости дойти до Победы. И он — дошел. И пели соловьи, захлебываясь послевоенной тишиной, и смеялись девушки в крепдешиновых платьях и белых носочках, и военный оркестр играл в летнем парке бесконечный вальс, и всех кружило в нем, обдавая теплыми сумерками и ароматами воздушных духов и еще чем-то, неуловимо прекрасным, как сбывающаяся надежда.
Капитан вдруг упал на снег, раскрыв руки — как будто хотел обнять кого-то, близкого и родного, но не успел. Фуражка отлетела в сторону, и густые, как в юности, только чуть тронутые на висках сединой, волосы слегка растрепались. Он упал лицом вниз — разгоряченной щекой на прохладный и нежный снег.
Война, которую он победил, — догнала его.
….................