Синее небо Мадрида,
В колючем кольце Кастильских,
В терновом венке библейских,
Из серого камня гор.
Тебя разрывали злобно
«юнкерсы» и «хейнкели».
Но ты по-испански синим
Оставалось наперекор…
В хорошем расположении духа вышел камарада Алехандре Родригес из подъезда Военного министерства.
Город обступила съерра. Такой же плотной стеной обнесли его позиции врага.
Алехандро почти выздоровел после ранения, полученного в одном из воздушных боёв. Плечо ещё ныло. Но чувствовал: снова готов встать в строй. В Министерстве был по двум вопросам. Во-первых, его вызвали в связи с новым назначением и присвоением почётного звания капитана-коронеля. Во-вторых, он хотел узнать, какова судьба его детей. Он не сомневался, что они благополучно добрались до Советского Союза, нужно было только распутать ниточку неизвестности. Но этого-то он сделать и не мог. Пароход с баскскими детьми прибыл в Ленинград, но успели ли сесть на него его дети – Лола и Педро? Ведь в Бильбао он не смог их сопровождать, и хотя дорога туда была не такой уж длинной, она всё-таки была дорогой войны, полной опасностей и неожиданностей.
На аэродроме «Cuatro vientos», недалеко от города, было предписано быть с утра. Посмотрел на часы: только четыре. В его распоряждении ещё целая половина дня.
Давно не видел Мадрида – с довоенных лет. Город-цветок, выросший в знойной, тягучей неге из расщелины Кастильских гор. Седьмое чудо света, он сейчас стал чудом стойкости и сопротивления фашизму.
В течении года ему так вот, лицом к лицу, а не сверху вниз, не удавалось увидеть ни одного большого города. Даже Бильбао знал только с воздуха: на Севере у Республики имелась всего одна эскадрилья – не успевали даже заправляться горючим, надо было поспевать повсюду.
А сейчас он предоставлен самому себе и просто не знает, как убить время. Вспомнил разговор, услышанный в коридоре Министерства. Да, конечно, надо сходить в кино. В кинотеатре «Капитоль» показывают хронику о жизни испанских детей в СССР. Это как раз то, что надо.
Пересёк площадь Кальяо. В пол-неба вырос высокий фасад гостиницы «Флорида» и тут же внушительное здание «Капитолл».
В глаза бросилась деталь. Прежде здесь околачивались иностранные туристы. Покупали испанские сувениры: веера, керамику, кастаньеты, шали, маленькие кожаные ботас, фигурки тореадоров и другие безделушки. Сейчас их всех словно ветром, сдунуло.
Как военный Алехандро чувствовал – приближается переломный момент, поворотный пункт, после которого становится ясен исход битвы, сражения, всей войны. И бои за Мадрид были важнейшими в этой схватке. Сдавать город нельзя. И слова генерала Варела о том, что Франко идёт на столицу четырьмя колоннами, а пятая ждёт в Мадриде – пустое заявление.
Город изменился. От его довоенной беспечности не осталось и следа. Город-цветок стал городом-наковальней, на которой оттачивалось самое непобедимое оружие – люди, патриоты Мадрида. Столица не сдаётся. Он знал это твёрдо. Пусть пала Бискайа и под тяжёлым ударом Астурия, но ещё борется Каталония, Арагон, Валенсия, Андалусия. Чёрт возьми, фашисты не пройдут. Пройдём мы сами ;Pasaremos! («Мы пройдём!» - лозунг, брошенный Долорес после того, как Мадрид выстоял, сдержав самый сильный натиск врага.)
И в эту решающую минуту его место в самом пекле. Именно там, ради всего святого.
Его обогнали два офицера. Поровнялись с красивой блондинкой. Обернулись. До слуха донеслось восторженное ;Que maja! ;Que rubia! (Какая красивая! Что за блондинка!) Как это похоже на мирное время. Да, испанцы остались испанцами: такие же полные жизни, как и прежде.
Карахо! А этот коротышка вместе с немцами и итальянцами хочет отдать испанский народ чужеземцам.
Ещё два часа перед началом сеанса. Ничего в большом городе так не убивает времени, как улица с её пёстрой, шумной жизнью. И он решил побродить. Но улицы обезлюдили, запустели.
На Пласа де Эспанья остановился у памятника Мигелю Сервантесу. Монумент бережно и заботливо зашили защитными листами фанеры от осолков. Алехандро представил его таким, словно он не был скрыт от глаз. Изваянный из белого мрамора, сидит великий писательс крестом у ног. Перед ним с поднятым в руке копьём бронзовый Дон-Кихот на Россинанте. Рядом восседает на осле верный оруженосец Санчо Панса.
Алехандро вспомнил дни, когда по заданию Партии был направлен в Мадрид. Тогда дал клятву рыцарю печального образа честно служить справедливости на земле, до конца отстаивать интересы бедного люда. И сейчас его место там, где решается судьба Республики. Ещё не заржавело копьё в руке бронзового рыцаря. Он ещё повоюет. Недаром же Алехандро ушёл из госпиталя раньше времени. Он не из тех, кто отсиживается, когда идёт борьба.
Было жарко. Зашёл в кафе. Верней, расположился за одним из столиков, поставленных прямо на тротуаре. Комареро подал меню. Но выбирать-то почти нечего.
- Кофе?
- Обязательно.
- Чашку?
- Лучше две.
- Но вторая будет без сахара.
Алехандро вопросительно вскинул брови.
- Сеньор, видно, недавно в Мадриде и не знает, что сахар выдают лишь на одну чашку.
На башне пробило шесть. Мальчишки разносили газеты. Купил свежий номер «Информасьон». Но почитать не успел – началась бомбардировка. Люди неспеша, без паники оставили столики, чтоб спрятаться в метро. На лицах ни тени страха: привыкли к осаде, бомбардировкам и бомбёжкам.
Полчаса спустя он уже смотрел кинохронику о жизни испанских детей в СССР. Светлые крпуса санатория. Шустрые дети в испанках на головах. Вот они на прогулках и экскурсиях. А вот их художественная самодеятельность. Живая испанская речь. Стихи. Песни. Танцы.
Когда конферансье, небольшой бойкий мальчуган, обьявил об участниках следующего номера, лётчик вздрогнул. Нет, он не ослышался.
На экране его дочь. Встал. Нервно дёрнул портупею. Его дочка жива, прекрасно выглядит. Вот она, рядом, на расстоянии, каких-то десяти шагов. Протяни руку – и она увидит, побежит навстречу.
Наконец-то. Он верил, что получит это радостное известие. Два дня спустя после того, как их детей увезли на машинах, к морю, прибежала вся в слезах соседка, сеньора Гваделупе, причитая, сбивчиво заговорила, что в газетах есть сообщение о том, будто б пароход, на котором везли детей в Бильбао, был обстрелян и, наверно, затонул. Жена схватилась за голову, стала рвать волосы, выкрикивая каким-то тихим голосом:
- ;Brutos! ;Dios mio! (Звери! О, Боже!) Они убили наших детей.
- И упала на кровать. И стала биться в истерике. Он плеснул в стакан воды, брызнул ей в лицо. С ним тоже творилось неладное: комната кружилась, куда-то плыла. Вдруг заметил: жена крепко сжимает что-то в кулаке. Разжал пальцы – в них холодно белеле клок поседевших волос. Только теперь увидел – её голову обметало сединой.
- Страшное известье. Но он не верил. Могла произойти ошибка. Потом потерял связь и с женой. Пала Бискайа. И его, раненного, перебросили по воздуху через территорию, захваченную врагом, в Мадрид. Каждый лётчик, каждый самолёт был на счету.
- И вот киновесточка от дочери. Их Лолита жива. И как танцует! Он всегда был убеждён, что из неё выйдет замечательная балерина.
- Танец на экране подходил к концу. В приливе отцовских чувств, он обернулся к соседу. Не без гордости сказал:
- - Эта малышка, с цветком в волосах, - моя дочь. Понимаете, моя дочь.
- Вместо ответа обрушился-придавил ужасный шум и треск. Изображение на экране смеркло. Где-то рядом разорвался снаряд. И вдруг в сознании вспыхнула картинка, от которой невольно содрогнулся. Представилось – смертоносная болванка угодила именно туда, где только что танцевала его Лолита, и теперь она мертва, и он не может помочь, не может поднять на руки её лёгкое, обессиленное тело. Лишь усилием воли отогнал от себя это болезненно-странное видение.
- Журнала так и не удалось досмотреть. Снаряд разрушил кассу, осколками повредило кинобудку. Сеанс был прерван. Люди стали расходиться.
- Нелепое чувство, будто фашистский снаряд попал на сцену, где танцевала дочь, непокидало. Глупая мысль, но он не мог от неё отделаться.
- На улице убирали обломки, посыпая песком пятна крови. Делали это по-будничному просто, не торопясь. Санитары уносили раненных и мёртвых. Один, очевидно, был подростком: накрытый простынёй с головы до ног, занимал только половину носилок. «Конечно, подросток. Мальчик. Но почему мальчик?» - вдруг повернулась ледяная мысль. И вспомнил о Педро. В груди защемило. Проклятая война. Когда она кончится?
- Лишь теперь Алехандро по-настоящему понял, что сделал правильно, отправив детей в Россию, подальше от смерти и крови.
- Почти не попадались прохожие. Война держала людей взаперти. На станции метро вповалку лежали старики, женщины, дети: люди из разбомблённых домов заблаговременно устраивались на ночлег.
- Вернувшись в гостиницу, тотчас сел за стол, чтоб написать жене о радостной вести: Лолита жива, при этом он прибавил, что она танцевала вместе с братом. Ложь во спасение? Нет! Он знал, понимал и чувствовал, что с Педро ничего не могло произойти – иначе б так весело и легко не плясала его ласковая сестрёнка.
- Долго в тот вечер сидел Алехандро у окна, обращённого в настороженно притихший город. Мысли о дочери и сыне перепелетались с раздумьями о жизни. Война разбросала его близких в разные концы. Но они ведь живы. А это главное.
- Когда родилась дочь, жена назвала её Долорес, а он дал ей второе имя Эсперанса, в честь жены, которую очень любил. Эсперанса – Надежда. Две женщины с одинаковым именем, самые близкие и дорогие, были для него сейчас олицитворением большой надежды, что скоро кончится этот кошмар, и они вновь будут вместе, частички одного целого, разорванного железной рукой войны.
- В письме он не скупился на краски, описывая, как иемпераментно танцевала его любимица. Вспомнилось то место в журнале, где после хоты к дочери подлетела девочка, наверно, подружка, и назвала её выразительно и просто – «маха».
- Маха – слово со множеством значений. Когда не хватает слов, чтоб выразить восторг, только скажите «маха», и это будет как раз то, что надо. Когда вы обращаетесь к женщине, которой восхищены, вы тоже говорите «маха». Маха – это и женщина из народа, мадриленья (жительница Мадрида), знающая цену прекрасному и свободе. Недаром Франсиско Гойа назвал свою лучшую картину этим обьёмным словом: красота неуловимо-многолика, каждое мгновенье мы находим в ней нечто новое – новый смысл, новое значение, новый источник вдохновенья, творчества и любвию.
Получилось довольно длинное послание – письмо содата, затосковавшего по дому, любимой женщине и детям. В нём он вспомнил и о том, как они познакомились на народном празднестве, где она, девушка из простой рабочей семьи, танцевала хоту. Не женщина – цветок и пламя. И её тоже все называли «махой». Он влюбился, как мальчишка, с первого взгляда. И девушка пошла навстречу ему, тогда ещё подростку, по-деревенски неотёсанному парню.
Письму предстояло пройти длинный путь. (на котором оно могло и затеряться) прежде, чем попасть к адресату – сначала во Францию, в приграничный городок Эндайю, а оттуда родственники жены перешлют его в Басконию, захваченную врагом.
Аэродром разыскал не сразу. В целях маскировки в том же районе сделали несколько фальшивых взлётных полос, и авиация мятежников часто сбрасывала смертоносный груз на на самолёты, а на их фанерные макеты – с воздуха не рахобрать.
Здесь, под Мадридом, было больше авиации, чем на Севере.
Алехандро познакомился с русскими лётчиками, русоволосыми, крепко сколоченными ребятами, простыми, сдержанными в жестах и чувствах.
К несчастью, открылась рана, и к штурвалу не допускали целых две недели. А работы было невпроворот, и он с тоской посматривал в тревожную синеву.
Наконец, в составе эскадрильи, ведомой русским лётчиком, на новеньком «чато» («Курносый». Так ласково и образно называли испанцы истребителей русского производства), поднялся он в чистое небо Мадрида.
Перед вылетом подошёл механик Тимотео:
- Камарада Алехандро, вам повезло. Ваш командир – известный русский асс.
День был крисьтально-прозрачен и сочился расплавленной голубезной. Из зенита ослепительно-немигающим глазом светило солнце. Мадридское небо отлично от Бискайского. Та оно почти полгода зашторено дождевой сеткой. А здесь всё соткано из чистого солнца и лазури и не запятнано ни единым облачком. И противник в нём, как на лошадке: не выскочит предательски из-за тучи. Мадридское небо умело навязывать врагу честный бой. Может, поэтому фашистам так трудно было в нём драться?
Служба наблюдения донесла – на город идут четыре «юнкерса» в сопровождении «фиатов».
В задание входило отсечь истребителей от бомбардировщиков, отогнать от города, в случае необходимости дать бой. Работа привычная, но каждый раз в ней возникали свои трудности. Были они и сейчас. По тому, как вёл себя противник, Алехандро понял – в машинах намецкого производства и лётчики – немцы: так методически-упрямо дрались только немцы.
Бой оттеснило за Гвадарраму, на территорию фалангистов.
Алехандро всё-таки пришил фашиста к земле. Когда из распоротого алюминиевого брюха длинным чёрным шлейфом выпростался дым, ощутил знакомое чувство опьяняющего торжества: всё же он приконцил этого гада. И не заметил, как сверху чёрной тенью накинулся коршун. Больно клюнул в правое плечо. Обидно, чёрт. И зло выругался.
Самолёт стал резко падать. Мотор не был повреждён – работал ровно и чётко, но Алехандро знал – не дотянет, не хватит сил.
Значит конец. Но мысль не испугала. Страшно было другое. Вспомнился случай с Хосе Галарса. Ребята рассказывали, в ноябре прошлого года он совершил вынужденную посадку на территории противника. В бессильной злобе фалангисты изрубили его тело на куски, втиснули в деревянный ящик, привязали к парашюту и сбросили кровоточащий обрубок над Мадридом.
И сразу пришло решение, и стало так легко, что исчезло ощущение боли в ногах и плече. Он поведёт самолёт на таран – отрубит хвост вынырнувшему сбоку «фиату» - совсем недавно республиканский лётчик таранил самолёт врага и сам остался жив.
Но силы оставили его. Он понимал – не догонит фашиста. Тогда он поведёт самолёт на окопы врага…
…но тяжело повернулась мысль – разве можно разбить такую машину? Ей ещё бы служить и служить не в одном бою. Советская, хорошая машина. Нет, погибнуть и уничтожить самолёт - н– выход из положения. Но разве он есть – выход?
Снова пронзила физическая боль. Всё заволокло перед глазами. Торкнулся головой о руль управления. Сознание уходило, но, радостные, наплывали слова – хорошо, что дети живы: легче умирать, зная, что им ничего не угрожает. Хорошо, что дети живы, хорошо, хорошо…
И ещё пробилось тоскливое – жаль машину. И вязкой каплей крови капнуло страшное – изрубят на куски, выбросят с парашютом, сволочи. И свои не узнают...
И ещё не то полудогадка, не то получувство: почему не вспоминается вся жизнь? Говорят, перед смертью всё пережитое всплывает в сознании, пробегая перед взором быстрой прощальной лентой – как в кинемотографе. А он видел не прошлое, а то, как стремительно неслась навстречуикаменистая земля Гвадаррамы. Значит, ещё жив.
Теряя сознание, заметил пости рядом машину ведущего. Усилием воли, впившись пальцами в рычаги управления, остановил гаснущее сознание. Ведущий сделал знак – иди на посадку!
Внизу розовое плато – можно посадить машину. А потом? Нет, это безумье. Ведущий снова повторил сигнал. Он настаивал. Приказывал. Алехандро понял – русский хочет сесть вместе с ним, чтоб снять его с самолёта прежде, чем подойдут фашисты.
Нет, русский не имел права этого делать не только потому, что при посадке мог повредить свою машину, но и, прежде всего, потому что это нарушение приказа – русским лётчикам категорически запрещалось летать над позициями врага, чтоб не попасть в плен.
Ведущий снова даёт сигнал. А Алехандро хочеткрикнуть «нельзя». Но тут вспоминаются слова механика Тимотео:
- Камарада Алехандро, вам повезло… Русский асс…
И ответил ведущему – иду на посадку. Крепко, до боли в ране сжал руль управления. Теперь в нём жили только пальцы, в которые отлилась вся воля, сознание, оставшиеся силы. Действовали лишь пальцы, опытные, умные пальцы лётчика. И он знал: они посадят машину.
Отвалился к дверце и увидел землю. Она кувыркалась под косыми углами. А надо было заставить её не колыхаться, не вздрагивать. И он подчинил её своей воле – выпрямил самолёт. Земля уверенно побежала навстречу. Всё ближе. Ближе. Ближе.
Возвращалась уверенность. Мысли отливались чётко и спокойно. Что он теряет, идя на посадку? Если она и будет неудачной, он всё равно тне попадёт к врагу живым, а самолёт разобьётся и не достанется фашистам. А если удастся сесть, ведущий спасёт – он это твёрдо знал. Вот и сейчас русский летит почти рядом, сопровождает. И вот всё же где-то в глубине сознания переливалось горькое и злое: как бы высоко не поднялся в небо, за своей последней пядью вернёшься на землю. В кабине билась о стекло муза. На мгновенье отвлекла вни мание. Откуда взялась? И подумал: если посадка будет неудачной, он разобьётся, а это жалкое насекомое останется целёхоньким…
От большой потери крови обессилел совсем. Почти ничего уже не различал. Работали только руки, уверенно лежавшие на рычагах.
Земля нарастала. Стремительно мчалась навстречу. Опрокидывалась, падала на него. Веки отяжелели. Стали стягиваться… И уже не видел, что
С конца плато, оттуда,
Где за узкой седловиной
Чуть прочерчивались крыши
Недалёкого селенья,
Пригибаясь, торопились
Люди в чёрных треуголках
И с винтовками – жандармы…