Плывите каравеллы,
Зв тридевять земель,
Туда, где солнце село
На огненную мель,
Туда, где не Америка,
Не Индия вдали –
К покинутому берегу
Плывите, корабли.
Самостоятельность сблизила. Некоторым тут же прилипили клички. Кармен дали прозвище «асса» за то, что в лезгинке упоённо выкрикивала «асса» и после того, как прекратился аккомпанемент.
А у Лолы появились «поклонники» среди мальчиков. Девятилетнему Мануэлю Агире очень хотелось подружиться с Лолой, но он побаивается Педро, который неотступно опекает сестру.
У моря проводили много времени. Под присмотром воспитателей их водили купаться дважды – утром и в послеобеденные часы. Мальчики держались мальчиков, девочки девочек. Испанские привычки пока не нарушались. «Мужчины» и «женщины» купались вместе тогда, когда они были родственниками. Лола и тут за Педро хвостиком вхётся. Эмильяно в стороне плотину из песка лепит, рядом копошаться сёстры – Солечу и Кончита. А Педро сидит и подсекает плоской галькой набегающие волны.
Если в детстве вблизи вашего дома не было воды – озера, реки или просто речушки, не говоря уже о море, - считайте, что судьба вас обидела. Вода неудержимо манит взъерошенные детские души, волны учат мечтать, зовут в голубые дали, к неведомому и неоткрытому.
Лола вылезла и на солнышке сушится – русалочка на голом камне.
Откуда ни возьмись, возле оказался мальчик из другой группы. Сел рядом, разжал ладонь, а на ней ослепительным перламутром заиграла большая раковина.
- Если к уху прижать, море внутри шумит. На.
Протянула руку. Взяла. Склонив набок голову, приставив к отверстию небольшое, красиво вырезанное ухо – маленькое, розовое, прямо, как отверстие ракушки – застыла, прислушалась.
Глаза оживились разлепила небольшие, чуть припухшие губы.
- И правда – шумит, - не сказала, радостно подумала.
- Оттого, что внутри морская вода остаётся. От неё и шум, - заключил мальчик.
- А я не знала.
Потрясла ракушкой, стараясь услышать шумок набегающей волны. Не услыхала и капризно надула губы. Снова прижала к уху – и опять напевно и тонко зашептало, заплескалось о знакомом и далёком. И стало жаль отдавать ракушку.
Недовольный присутствием постороннего, вмешался Педро:
- Неправду говоришь. Ракушка шумит не оттого, что в ней вода остаётся. Это ветер в неё попадает.
А мальчик внимания не обратил и, будто прочитав Лолины мысли, предлагает:
- Возьми насовсем.
- А не жалко?
- Я ещё найду. Бери. Это тебе, neska (девочка по-баскски).
То, что он назвал её так, как говорят в провинции Гипускоа, где она последнее время жила с отцом и матерью, обрадовало несказанно.
- Ты её даришь!?
- Дарю.
- Спасибо, - и прибавила по-баскски -, mutil(мальчик).
А он, довольный:
- И вообще давай дружить.
Этот мальчик, ясное, доброе небо, море, красивая ракушка – всё так хорошо, и в её глазах неуловимо забилась серебристая рыбка – неприхотливое детское счастье.
У её нового знакомца продолговатое, баскское лицо, коротковатые, неуклюжие ноги, застенчивая улыбка. «Какой смешной и добрый».
А Педро начеку, подглядывает, как бы не обидели сестру. Сам злится, но деланно свистит и как ни в чём ни бывало камни в воду подбрасывает.
Мальчик, взглянув на сердитого Педро теряется и нечаянно роняет в воду ракушку. Эмильяно приходит на помощь. Чтоб как-то замять неприятное, предлагает мальчику вместе искать утонувшую ракушку – Лола упрямо заявила, что ракушка красивая и ей нужна. Пришлось присоединиться и Педро. В поисках «муть» осела, враждебность развеялась, и все увидели, что Мануэль не такой уж плохой, чтоб не принимать его в компанию.
Когда потухал день, и с гор сползали дымчатые глыбы сумерек, все собирались вокруг воспитателей послушать рассказы об Испании, о войне, о подвигах. Беседы не бередили ран. После них хотелось плакать, забывшись в уголок, вспоминая о материнских руках, ласковых и нежных, о руках отца, карающих, но справедливых и добрых. Напротив, они наполняли сердца гордостью за родителей, с оружием в руках, защищавших справедливость, за Испанию, непокорённую, борющуюся. И здесь уже начиналось воспитание, самое действенное: на живом примере отцов.
Особенно увлекала рассказами воспитательница по имени Маргарита Альварес, к которой, как и ко всем взрослым, обращались просто – камарада Маргарита, товарищ Маргарита. Родителей некоторых из них она знала лично, так как работала на Северном фронте санитаркой.
Быстро, стремительно говорит камарада Маргарита. И негаснущим блеском загораются-светятся глаза детишек: им хочется быть похожими на взрослых. А крымские горы, немножко напоминающие испанские, приближабт события, оттеняя их штрихами реальности. И тогда кажется: где-то за их ломанной полоской проходит линия фронта.
Им втайне хочется быть там, гле идут бои. Героизм, смелость, отвага, влекут детские сердца не меньше, чем шумные, беззаботные игры.
Вскоре произошёл случай, который так своеобразно преломил их явные и скрытые мечты…
- Эх, ты! Посторонись! – крикнул напористо Педро.
Но мальчишка в красной ковбойке по-прежнему стоял на четвереньках. И не думал уходить с дороги. Со стороны точь-в-точь игра в чехарду. Сообразительный Педро уже было приготовился к прыжкучерез упрямого незнакомца, для которого стоять на четвереньках, видно, обычное дело. Но в красной ковбойке вдруг встал в вертикальное положение, с акробатической ловкостью спрятав что-то в рот. Ростом он оказался чуть пониже Педро и был грубо и плотно сколочен, будто ножом из свинца вырезан. Педро вспомнил – где-то с ним встречался. Ах, да, на пароходе по пути в Ленинград.
- Что ты здесь делаешь?
Но тот невозмутимо молчал и с тропинки не сходил. Педро осердился:
- Дай пройти. Ну. Мешаешь ведь.
«Свинцовый» только расставил ноги. Коренастый, в боевой стойке, он производил внушительное впечатление. Колючий уличный мальчишка.
Педро сделал шаг вперёд – в лице незнакомца не дрогнул ни один мускул. Это обескуражило. Чёрт-те что!
«Свинцовый» стойко молчал. Во рту у него что-то было: он то и дело двигал языком, и кончик носа и щёки корчились в гримасах. «Меня предразнивает», подумал Педро, у которого, когда сердился, подёргивало щёку. «Ну, погоди». Ещё секундочку и…, но в драку не полез: благоразумия у него не меньше, чем смелости.
А около Хоакин застыл, на лицо его наползает озорное любопытство. А не щёлкнуть ли этого упрямца по щеке, так, из любопытсятва, чтоб хоть закричал, что ли. Лишь бы не отмалчивался. Нельзя и так стоять и корчить из себя… И внезапная догадка стирает любопытство. А может, он и вправду того…
- Педро, он, наверно, того… этого…
- Чего «того-этого»?
- Ну.
- Чего «ну»?
- Ай, да ну, того, - совсем запутался Хоакин.
- Чего нукаешь? Толком говори.
- Да как ты не понимаешь? Ну, немой он. Родился таким, значит, - наконец решается назвать вещи своими именами.
- Нет, не может быть, - и тут же Педро вспоминает: тогда, на параходе, он кричал, да ещё как.
- Конечно, немой, - тянет своё Хоакин. А мы-то дураки.
Но закончить не успел – мальчишка с перекошенным от боли лицом заорал:
- А-а-а-а-а-а!
И как-то весь перекособочился.
Совсем неожиданно. Хоакин остолбенел. Испуганно выдавил:
- Выходит, того-этого…, не немой.
Изо рта у «свинцового» выскочил чёрный жучище с острым шипом на голове. И, подобно боевому снаряду, полетел прямо на Хоакина, и он позорно бросился наутёк.
Сцена приняла смешной оборот. Незнакомец перестал кричать. Он уже не думал о жуке-носороге, которого поймал на дорожке как раз в тот момент, когда его окликнули, и спрятал в рот, боясь, что у него отнимут это сокровище. Забыл и о боли, которую тот причинил ему, сильно боднув изнутри в щёку. Бегство Хоакино рассмешило его. Смех перекатывался по его квадратному телу. Корёжил. Он давился, хватаясь за бока. Приседал, показывая пальцем на удиравшего, который задал такого стрекача, что ноги сами несли его над землёй.
- Держи-и-и-и!
Ничего не скажешь – смешно. И Педро тоже прыснул. Ловец жуков хохотал громко и заразительно – всем нутром, как тут удержаться.
Лолита в сторонке стоит. И ей смешно: в карих с озоринкой глазах прыгают на тоненьких ножках чертенята – давятся от смеха.
Тут «свинцовый» замечает девочку и перестаёт улюлюкать и смеяться. И в её больших, открытых глазах гаснет последняя искорка молчаливого смеха – снова посерьёзнела, словно и не смеялась.
Педро:
- Сначала скажи, какого цвета чёрная лошадь Сант–Яго?
Но ловушка, рассчитанная на быстроту и неожиданность, не удалась. «Свинцовый» тоже не дурак: знает – чёрная лошадь Сант-Яго, конечно ж, чёрного цвета. Это скороговорка такая. Чего там не знать.
Педро снова:
- А ты меня не помнишь – по пароходу?
«Свинцовый» чиркнул глазами изподлобья. Ничего не ответил. Или не признал?
- И ты не боишься этой дряни, жуков всяких? – подаёт голос Хоакин.
И вдруг «Свинцовый» начинает торопливо выплёвывать слова, будто во рту у него столько их скопилось, что девать некуда.
- Эээээ! Чепуха! Хочу стать тореро. Выступать на арене. Ха! Боюсь? Да я могу есть живых кукарачас. Запросто. Тореро ничего не должен бояться. А я буду тореро. Буду.
И бросил, как вызов:
- Хотите, сыграем в корриду?
И театральным жестом – на него ведь «дама» смотрит – сдёргивает с себя красную ковбойку. Виртуозно распростирает вдоль вытянутой руки. Ну, прям плащ тореодора.
- Ты – торо, - безопеляционно бросает Хоакину. – А ты (на Педро) – публика. Бык начинай!
«Corrida de toros», обычная игра уличных мальчишек Испании началась. Мальчик, которого звали Эрнесто, был действительно искусен, ловко увёртываясь от «смертельных» ударов Хоакина-быка, метившего «проколоть» его на месте. Как заправский тореро, он не боялся быка, командовал им. Выходило картинно, явно, в подражание каому-то известному тореро.
- Торо. Торо, - и бык был послушен его воле.
- Торо. Торо, - и Хоакин-бык прошмыгивает у самого носа тореро, чуть не задев его «рогами». Но тореро, не сходя с места, так неуловимо двигает туловищем, что удар проноссит мимо. В таких случаях публика ликует, и Лола захлопала в ладоши, а Педро должен был сорвать с головы шляпу и, как подобает мужчине, бросить её на поле боя. Но на голове ничего не оказалось. А как красиво тореро бросает шляпы назад. Правда, они могут попасть не в те руки, но разве это потеря, когда взамен получаешь такое удовольствие? Ради этого можно пожариться на солнце и без головного убора.
Торо, торо! – властно покрикивает Эрнесто.
Педро однажды видел корриду – в самом начале войны. В воскресенье, в 4 часа (традиционное время корриды) они с отцом уже сидели на местах. Словно по странному совпадению в такие дни авиация мятежников не появлялась над городом. Педро помнил – ни одного налёта.
Всё шло обычным чередом. Торжественный выход участниклв корриды, посвящение быка согласно средневековой традиции прекрасной даме. В тот раз это была Долорес. Ею, уроженкой Бискайи, северяне гордились. Потом появились пикадоры на лошадях, одетых, словно в доспехи, в толстенные попоны – рогами не проколишь.
Вышел тореро и вступил в схватку с быком. Публика тотчас вступила в свою роль. Обмахивались веерами, живо обсуждая ход поединка. При высшем накле страстей самые отчаянные швырялись бутылками из-под гасиоса. (газированная вода)
- Торо, торо.
Бык всё напирал и напирал.
У тореадора появился второй противник – публика, не удовлетворённая боем. Пошли в ход тухлые апельсины. Кое-кто бросал на арену подушками для сиденья за неимением апельсинов и бутылок – к четырём часам каменные скамьи так накаляются, что без подстилки не усидеть. Только один раз какой-то синьор в знак восхищенья пустил на арену шляпу. Тореро замешкался. И яростно подкидываясь, подлетел бык. Педро оглянуться не успел, как тореро оказался на крутых виллах рогов. От неожиданности аж вскочил. Ну и ну!
- Фу, ты. Хватит, - человеческим голосом выдохнул «бвк» и устало повалился на песок.
В этой корриде победителем оказался тореро. Педро вспомнил, что он публика:
- Браво! Браво!
Лола тоже хлопает звонко и весело – от души. И тореро доволен: дама «оценила его искусство, не зря старался. И вдруг, считая, что теперь они как бы подружились, выпалил:
- Помню я тебя, - и резко повернул. – А здорово я тогда фашисту глаз подшиб? На пароходе? Когда встретили немецкий корабль?
- Не хвастайся. Да и не попал ты тогда. Не докинул – далеко было.
А Эрнесто с сознанием собственного превосходства:
- Это я-то не докинул? Ха! Ты, наверно, слепой – не видел. Ха! Не докинул. Да я куда угодно докину. У меня рука во какая сильная.
Заголил до плеча. Перегнул в локте резким рывком. Дал пощупать мускулы. Хоакин попробовал. А Педро не захотел. Вот ещё.
- Ты лучше вот до того дерева докинь. Тогда поверю, что и в тот раз попал.
- Ээээ! Пустяки!
Эренсто наклоняется. Не касаясь пальцами земли, быстро подхватывает камень. Щурит глаз. Вёртко раскручивается.
Щёлк – камень ударяется о ствол. Попал. А у Педро недолёт. Он кипит внутри – и в корриде не главный, и камень сорвался. Но не сдаётся, хочет, чтоб последнее слово за ним:
- А вен на ту гору сможешь залесть?
- Запросто. И выше могу, - и вскинувшись, Эрнесто ткнул пальцем куда-то в небо:
- В Испании во на какие горы лазил, - и снова зажестикулировал, раскинул короткие крепкие пальцы.
- Тогда залезь, залезь.
- Вот ещё. Охота была.
- Значит, не можешь. Хвастаешься.
- Ха. Ха. Сказал. Просто не хочу и баста.
- Врёшь. Не можешь.
- Не вру. Я могу лучше слазить, чем залазить. Вот если б слезть, я б показал.
- Хитрый какой. Так сперва ж туда забраться надо.
- На спор залезу. А так – не. Нашёл дурака, - будто отрубил и рукой рассёк воздух.
И что-то заподозрив, сам накинулся на Педро:
- А зачем вам туда? Наверх? Педро переглянулся с Хоакином.
- Нам вовсе туда и не надо.
- Врите побольше. А зачем тогда в гору поднимаетесь?
- Военная тайна, - не выдержал Хоакин.
- Ну-у-у-у-у?
Упрямый хохолок аж затрясся на макушке от предчувствия чего-то таинственного, и он свистнул по-странному: в себя, вышло удивлённо.
А Лола, не подумав:
- Оттуда, - указательным пальцем прочертила по направлению зубчатого гребешка. Ай-Петри, - оттуда Испанию увидеть можно.
- Ээээээ! Не заливайте, - и снова присвистнул, на этот рах с выдохом – получилось недоверчиво. Сплюнул и рукой махнул.
Хоть Педро и сам-то не очень верил – Лолита придумка - , а тут его задело: какой цепкий и въедливый.
- А вот и правда.
- Побожись, - потребовал Эрнесто.
- Я в Бога не верю.
- Не веришь, так и я тебе не верю. Вот.
- Ну и не верь – озлился Педро. – И без тебя обойдёмся. Да ты просто трус. Вот что. Испугался. Ну, да.
- Кто трус? Я? Сам ты трус. Я ничего не боюсь. Да я… - снова начал плеваться слюной и словами. – Меня вся улица дома боялась. Трус. Ха. Да я…
Педро не знал, как остановить хлынувший поток. А Лола примирительно:
- Пойдёмте лучше, а то искать будут.
Но уходить не хотелось. Прикованно всматривались в известняковые зубцы вершин. Острые, они уходили вверх, словно пальцы чей-то сильной руки, воздетой в небо – не молитвенно, не просяще, а требовательно и с вызовом. И может, от эжтого верилось, что оттуда, с этой трёхпалой горной длани, легко увидеть то, о чём незабываемо думал каждый. Видно, и Эрнесто поверил, потому что притих. Испания, родная, далёкая, неужели так близко от тебя?
А снизу уже выразительно жестикулировала воспитательница, камараде Маргарита, ветер доносил слова:
- Куда полезли? Живо спускайтесь!
А на следующий день неустойчивая детская память отодвинула в дальние тайники самые нестерпимые воспоминания – об отце и матери, о том, что в их представлении было святой, отчей землёй, которая, им казалась совсем близко, стоит лишь взобраться на эти серые горы, так похожие на спанскую съерру. Обычные детские дела и игры притушили воспоминания. Они пригасли. Но ненадолго. Большая мысль не меркнет, не мельчает от того, что поселяется в душе ребёнка. Закон у неё один: что для взрослого, что для малыша. Однажды возникнув, она вернётся снова и снова, пока не найдёт ответа.
Эрнесто быстро подружился с Педро. В группе средних ребят они слыли самыми отчаянными и непослушными. Сын бискайского рабочего, Эрнесто был старшим, сестра Кармэн, лишь на несколько месяцев (может написать - 10 месяцев) отставала от брата, но была нискорослая, отчего её считали очень маленькой.
Крепкого здоровья, небольшого росточка, Эрнесто не боялся никакой хвори. Во время бомбёжки, ни на что, не взирая, мог сбегать в магазин или на рынок и не оставляя очереди даже тогда, когда взрослые разбегались. А после отбоя оказывался первым и приносил домой вместе с пайкой скудного холодного хлеба ещё не успевшие остыть осколки от разорвавшейся поблизости бомбы. Он был смел, по-уличному пронырлив и смекалист. Да и Кармен ни в чём не уступала брату.
Первые дни сближение между детьми проходило трудно. Кто дружил в Испании, сохранял прежнюю привязанность и на новом месте. Маленькие гркппки с неохотой вбирали новичков. Баски – их было большинство – группировались вместе. Астурийцы – всего несколько человек – держались земляков из Астурии. Непонятным образом, может по чуть заметным особенностям речи и произношения, а скорей, стихийно, по интуициии, земляки находили земляков.
Эрнесто – баск. Весь его горняцкий род издавна окорневился в суровых горах Бискайи: прадед, дед и отец были стопроцентными шахтёрами. И Эрнесто гордился: наши люди – самые смелые. И лицо-то у него настоящее баскское – продолговатое. И Х оакин баск. Педро же по отцу из Валенсии, хоть мать подарила ему каплю баскской крови.
Они первые сломали невидимую черточку отчуждённости, показав своей дружбой пример другим. Стали такими друзьями, которых, как говорится, водой не разольёшь.
…Педро встал чуть свет. Солнце ещё не поднялось. Но мир, ождидая его появления, уже пробуждался. Приветствуя проблеск нового дня, на светлых, утренних нотах пели птицы. Может, оттого, что на золотой зорьке пьют птахи прозрачные, чистые росы, от которых серебрятся, яснебт голоса? Они-то и разбудили Педро. Тихо, чтоб нет заметили дежурные по палате, он поднял Эрнесто и Хоакина. Через окно, занавешенное марлей от москитов, вылезли наружу.
- Вот что. Подождите. Обещал Лолу прихватить, - вспомнил Педро. - Ещё чего, - буркнул Эрнесто. – Можно б и без девчонок. Я ж Кармен не беру.
Но особенно не противится – просто недовольно ковыряет носком песок. А потом, ведь Педро всё равно сделает, как сказал: любит сестру.
По знакомой тропке подниаются в гору. А там, высоко, устремлённая в огненно-чистую лазурь, каменная рука с известковыми пальцами.
Их застигли первые лучи солнца. Остановились понаблюдать восход. Сначала ещё можно было смотреть на встающий из моря кирпично-красный диск.
- Как красиво. Давайте ещё посмотрим, мальчики.
Но ребятам некогда. А вдруг их уже хватились. Нет, лучше не останавливаться. А Лола ещё долго оглядывается на восходящее светило. Вот уже вынырнуло из воды. «Смешное, как яичко». Потом чуток ярчеет. «Что твой спелый апельсин». А когда она оборачивается ещё разок, уже округлилось, и, потеряв прежний красноватый отлив, больно слепит глаза. И над морем роскошно разлилось, разметалось алое и оранжеваое.
И тут замечает: ползёт по склону девочка, цепко хватается за острые выступы. Очень ловеко у неё получается. Пожалуй, быстрей, чем если б шла в полный рост. Таким ползучим манером маленькая упрямица очень быстро настигает их. А когда разгибается, Лола узнаёт преследовательницу – Кармен.
- Кто тебя звал? – орёт на сестру Эрнесто, сердито крутит руками.
Педро злится:
- Договорились ведь – никому ни-ни. А ты…
- Не говорил я ей, ничего не говорил, - отбивается Эрнесто.
- Откуда ж она выведала?
- А я почём знаю. Вредная такая. До всего дознаётся. И упрямая, как осёл. Выследила. Увязалась.
Что правда, то правда: Кармен – упрямистая, прилипчивая, кому как не Эрнесто знать нрав сестры.
Кармен не прогнали. И Лола довольна: теперь не одна среди мальчиков.
Узкая тропинка уползала в горы, вертливо извиваясь среди скал. Слева остался «Хаос», обломки утёса, когда-то оторвавшегося от Ай-Петри, может, от его вздыбленной каменной ручищи. А у подножья красивой ящеркой из зеленоватого камня юркнул в ярко-зелёную гущинубывший Воронцовский дворец, да не спрятался: остались торчать стрельчатые башенки. Разве чем прикроешь такую красоту? Тонко стрекотала в траве и деревьях разная насекомая живность. А там, где резкие изломы вершин туго вонзаются в мягкую голубизну, парил орёл. Панорама завораживала.
- А в санатории сейчас, наверно, переполох. Ох же нам и влетит, - прервал завороженное молчание Хоакин.
Они ушли самовольно. Иначе кто б их пустил в такой рискованный поход? Мысль была отрезвляющей и уже начала подтачивать их решимость. А ещё час восхождения и вовсе отбил охоту взобраться на недосягаемую вершину. Обувь натирала ноги. А босиком ещё трудней: голые ступни накалываются на сосновые иглы и колючие камни. А тут ещё на Ай-Петри наползла грязночёрная грозовая туча. Укутала известковые зубцы. Откуда им знать, что здесь всегда так: светит солнышко, потом – глянь – надвинется из-за гор тучище и хлестнёт дождём.
И поняли: всё напрасно – если и доберутся, ничего оттуда не увидят.
По бородатой тёмной туче полоснуло электричесское лезвие молнии. Громыхнул гром. Гулким эхо осыпался по ущельям.
Долго не раздумывая, стали спускаться. По дороге встретился вход в пещеру. Заметили потому, что, подмывая кусты и вертясь, туда устремился поток дождевой воды.
- Давай спрячемся, переждём, - предложил Педро.
Внутри темно и сыро, зато таинственно и интересно.
- Ого-го-го-го –о-о-о! – гоготнул Эрнесто в густой, провальный мрак.
- Го-го-го-о-о-о! – приняв крик, передразнили высокие залы и своды.
- Гогочет, как гуси, - понравилось Эрнесто.
А Лола крепко уцепилась за рубашку брата, боязливо вдавилась в стену.
- Что – испугались? – хвастлиыво высек Эрнесто, и запел напористым голосом: «Paris se quema, se quema Paris, bombardeado por un zeppelin. («Горит Париж, горит, подожжённый бомбами, сброшенными с цеппелина» - слова из популярной песни времён первой мировой войны.) И кинул с сознанием собственного превосходства:
- Эх, вы. Сразу видно – в пещерах не бывали.
- А ты?
- Сколько раз. Не сосчитать, - с готовностью врёт Эрнесто. А был всего один раз. Но привратьне мешает: пусть не задаются.
- У каждой пещеры есть другой выход, - вставил Педро, желая показать, что и он знает в пещерах толк.
- А если идти, идти и идти, куда выйдешь? – лубопытствует Лола.
- Ясно, куда, - невозмутимо и интригующе отвечает Эрнесто, и снова ниточка беседы у него в руках.
- Куда? Куда? – спрашивают хором, ожидающе повернувшись к нему.
- В Испанию – вот куда.
И опять в один голос:
- Откуда знаешь?
- Где я жил, точь-в-точь такая пещера. Длин-ю-ю-ю-щая. А выхода ещё никто не нашёл. Наверно это он и есть.
Открытие поразило: и верилось, и не верилось.
- А что вы думаете, - аоддерживает Хоакин. – Вполне даже может быть.
И предлагает:
- А что если нам попробовать? Пойти? А?
Но твёрдый голос Педро отрезвляет:
- Соображать надо. В такой-темноте-то? И потом попадёт нам всем. Ищут уже нас, наверно.
А Лоле хочется верить: почему бы и нет?
Снаружи вспыхнула молния. Выхватила из вязкой черни длинный ряд известковых сосулин. Лоле кажется: их втягивает в пасть чудища, страшные зубы которого вот-вот сомкнуться и поглотят их.
- Ой, что это, Педро? – и в страхе приваливается к брату.
И ещё страшней становится – в чёрные чертоги вкатывается гром, в дальних коридорах отдаётся глухое эхо.
- Не бойся, - успокаивает сестру, - не хнычь.
И завидует Эрнесьто – он с Кармен никаких забот не знает, она, как мальчишка: безбоязненная.
- Наверно, наши сейчас уже едят, - как ни в чём ни бывало произносит таким голодным голосом Хоакин, что всем вдруг хочется есть.
Стихают, думая о еде. И – чу! Будто капли поредели, в силе поубавились. Выглянули. Вот оно что: дождь-то прекратился. Туча излилась ливнем, её разорвало молниями. И снова во всё небище торжественно расплескалось солнце.
Трава унизана-пересыпана бусинками влаги, не росой – дождинками. Кармен поднимает желудёвую чашечку-рюмочку на тонкой ножке, а она до краёв налита дождевыми каплями.
- Посмотри-ка! Посмотри? – зовёт подружку.
Лола наклоняет лицо – и вдруг в желудёвой рюмочке заискрились серебряные звёзды – вода так вся и просветлела от длинных солнечных игл. И уже забыто об неудачном походе, о том, что с каменной ладони Ай-Петри, воздетой в небо, можно было увидеть самое дорогое – Испанию.
Ослепительна солнечная кутерьма, радостно кружит голову. Внизщу море, ближе к берегу – изумрудно, а подальше – синё до черноты, без белых барашек на неколышимой глади. А к самому берегу скатился курортный городок. Густо-зелёные свечи кипарисов – будто мавританские минареты. А беленькие, аккуратные домики так чётко рисуются на голубом и зелёном, что хочется зажмурить глаза. И всё это, омытое дождём, - словно свежие мазки масляной краски на каменной палитре прибрежья.
В санаторий еле ноги приволокли оказалось, совсем недолго длился этот самых поход – даже на зарядку успели. Их и не хватились. Так воспитатели и не узнали об их немыслимом поступке. Может, это и хорошо, что не всё в детстве проходит через контроль взрослых? Иначе бы жизнь ребёнка была лишена той привлекательной свободы, которая дана всему сущему на земле. И кто знает, может быть, детскому сердцу она нужней и дороже, потому что над ним всегда тяготеет воля взрослого – отца или матери, воспитателя, педагога.
Потом дознались старшие ребята. Фернандо издевательски смеялся, при виде Педро кричал:
- Эй, герой испанских походов! Куда собираешься на этот раз?
Несколько дней спустя во время утреннего купанья, Педро увидел Лола и Кармен пускают самодельные кораблики. Их мастерили из газеты, лёгкие и незамысловатые. В середтинку втыкали деревянные палочки мачты, а к ним цепляли по красной тряпочке – флажку.
- Педро, а правда, что могут по морю до Испании доплыть? Кармен говорит, могут.
Он ничего не ответил, только посоветовал:
- Их же снова к берегу прибьёт. Дайка мне. Отплыву подальше. Там и пущу. А течением вынесет в море.
- Подожди, Педро, - вдруг встрепенулась Лола, - пусти ещё один – за Солечу.
Ну да, конечно, ещё один – за бедную Солечу. Как это она чуть не забыла о своей золотоволосой подружке? Солечу – певунья марипоса. Недавно у неё обнаружили туберкулёз и увезли в Симеиз. Лола боялась, что Солечу умрёт. И прощаясь, думала: больше её уже не увижу.
Педро убегает к Хоакину., Эрнесто и Хосе, которые лепят из песка какую-то крепость, а Лола и Кармен ещё долго топчутся, босоногие, на колких, острых камнях. Резко подавшись вперёд, прижав к глазам руки козырьком, смотрят, как покачивабтся на закипающих волнах алые паруса их крохотных коравелл.
Глядя на них, худеньких, стройненьких, с откинутыми в одну сторону локотками, нельзя не подумать: стоят три маленькие пинии-южанки и глядят в далёкую, одним им ведомую даль. А губы их будто шелестят: «Море, пожалуйста, не опрокинь наших корабликов. Пожалуйста, не опрокинь»…
Корабли-кораблики,
Пурпурный флажок.
До тебя, Испания,
Длинный путь пролёг.
Крейсеры железные
Бороздят моря.
Пусть они не тронут вас,
Не потопят зря.
Пусть волна не высится,
Пусть не гнётся фок,
Принимай Испания,
Пурпурный флажок!