Не расплескалась Бискайя,
Жива до последней пяди.
Астурия дорогая,
Милая Эускади. (испанское название страны басков)
Ваши невзгоды помним,
Вашей тоской тоскуем,
Из ваших каменоломен
Камни во сне целуем!
В севастополь прибыли во втором часу ночи. Несмотря на позднее время, встречающие не уходили с перрона. Когда подъехал поезд с 460 испанскими детьми, кинулись к вагонам. Но никто не вышел, будто внутри было пусто. Заволновались. «И все заговорили в полголоса и стали молча расходиться.
А рано утром зашмыгала у вагонов русоволосая детвора с Корабельной стороны. Ещё прошлым вечером чуть не до полночи дежурили, ждали. А теперь первыми прилипли к окнам, где всё ещё спали их черноволосые сверстники.
Из лагерей завода им. Серго Орджоникидзе приехал театр юного зрителя. Привокзальная площадь преобразилась. Вспыхнул митинг.
Потом подкатили автобусы, украшенные гирляндами из цветов, и по головокружительным горным дорогам их повезли на Южный берег.
Горы отдалённо напоминали испанские, хоть в Бискайе они суровей и резче.
Впереди колонны машина с прикреплёнными у кабины флагами Испанской республики и Советского Союза. Караван из 33 автобусов – солидная для тех времён авто-кавалькада.
Байдарсие ворота появились внезапно, и за ними будто распахнулось неоглядное море. Пожалуй, нет в Крыму места прекрасней Байдар. Если ехать со стороны Севастополя, перед ними ничто не выдаёт близости моря. И вдруг горы резко проваливаютсяв пропасть, тесная арочная рамка разрывается, и до самогоь дна отвесного обрыва в полгоризонта море. И это так неожиданно, что захватывает дух и кружится голова. А между небом и морем, на узкой каменной ладошке, приклеилась церквушка. Кажется, в воздухе повисла. Это оттого, что дорога бежит к ней незаметно по срезу обрыва, прячась в камнях и зелени. Вот шоссе перехлестнуло через перевал и заскользило вниз.
И загалдели:
- ;Mira! ;Mira! (Смотри! Смотри! По-испански). Пароход какой! Огромный! Наверно океанский?
- Он и есть – океанский, - тоном знатока вставляет Педро.
- Ой, и правда, - хлопает в ладоши Лола. – Педрито, а вон у самого берега белые домики. Город. Мы туда едем?
Всё воспринималось живо и порывисто. Плеснулось за выступом зелёное виноградное море – и прихлынула волна радости. Совсем как в Испании. А вон на скале, среди кипарисов, одинокая пиния. Родная, как ты попала сюда? Ни под каким ураганом не гнётся твой гулкий ствол, только широкая крона стелется под ветром. Пиния, прямое, голдое дерево. Ты и в заправду, как символ простого люда Бискайи: рудокопов, рыбаков, рабочих – людей, умеющих быть прямыми под любой невзгодой, будь то тяжкий труд или занесённый штык врага.
Пиния, в Басконии и Астурии не стоишь ты одинокая, как эта чужестранка. Там твоя родина, и, ствол к стволу, целые рощи твои взбираются в горы. Пейзаж Северной Испании немыслим без тебя, пиния, южная сосна. В зной, когда накаляются не только камни и воздух, но и деревья, сухие стволы твои источают особый смолистый аромат. Так пахнет одно лишь горное Бискайское прибрежье. Напоминающе-неповторимый воздух Родин…, тебя ничем не передашь, разве что слезами!
И от этой мимолётной тёплой встречи вдруг стало грустно и чуточку тоскливо даже в детском сердце, которое ещё толком не знает, что такое отчий край.
В Байдарской долинесделали привал. На дороге показалась арба, запряжённая ослом. Его обступили, шумно выкрикивая:
- ;Burro! ;Burro! ;Asno! ;Asno! (Осёл! Осёл! Осёл! Осёл! По-испански)
- Здесь тоже есть ослы! – смешно приплясывал Педро.
Лола подлетела. Нежно погладила по голове низкорослого ослика. Прижалась щекой к мягкой потной морде, радостно нашёптывая:
- ;Borrico! ;Borrico! (Ослик! Ослик! По-испански)
И уже забылось о том серьёзном, что минутку назад тревожно стукнулоо в сердце.
Осёл стоял растерянный, не зная, что делать, как спастись от бурного нашествия. И вдруг:
- Иа! Иа! Иа!
- Ого, и кричит по-испански, - вырвалось у Хоакина.
- А, черепица-а-а! – орал Педро, показывая пальцем вниз, где уткнулся в скалу домик, крытый «татаркой», - черепица-то совсем как у нас!
У Алупки-Сары разделились. Большая часть повернула в Симеиз. Остальные в Мисхор. Там уже за месяц до их приезда начались приготовления. Детей из героической Испании готовились принять санатории Ай-Панда, имени ВЦСПС№4, имении Бараноыва и «Красное знамя».
Привезли в санаторий «Красное знамя», похожий на дворец испанского гранда. Восточные, чалмами, башенки, гнутые, с изломом, вырезы окон, высокие, будто натянутые луки порталы – всё на мавританский манер. Как где-нибудь в Гранаде или Андалузии. А в неповторимом парке с могнолиями и пальмами устроены атракционы, площадки для игр и развлечений – дети должны забыться, не скучать о доме. И так в каждом из четырёх курортных мест, где их уже ждут, где столы накрыты лёгкой закуской, шоколадом, фруктами.
В первый же день гурьбой хлынули купаться.
- Эээээй! – как старого друга, встретил накатившуюся волну Педро.
А море потихоньку рокочет, и голос его так понятен – в разных землях одинаков – какие б берега оно не омывало.
Педро влетел в пенный взбитень, в упругую гривастую волну.
- А вода теплю-ю-ю-ю-щая! Сюда давай!
И поплыл резкими толчками от берега, пока окрик всевидящей воспитательницы не заставил вернуться назад.
И Лола вместе со всеми к морю побежала. Тропинка навстречу весёлой скакалочкой: прыг-скок, прыг-скок, с камня на камень, с травы на песок, пока волна не слизнула. Подкатилась вода к Лолиным ногам, приятно охолодила. Солнечным зайчиком плеснулась радость. Села на самом бережке, поджав острые коленки под подбородком. Стала набирать пригоршней тёплую водицу. А то тоненькими серебранными нитями стекает по пальцам, удлинёнными каплями падает на песок и, словно испаряясь, всасывается в глубину.
На дне светятся пронизанные солнцем песчаные золотинки, и, недвижимые, лежат блестящие камешки.
И дома море такое ж – пять лет нактывалось на прибрежье у самого бабушкиного дома, в Валенсии. Вот и полюбилось. Сколько раз расплёскивала ногами тёплые волны на мелководье…
Море. Пахнет солью, ветром, водорослями. Волны будто баюкают. А по гребню вьётся белый опоясок.
Сквозь слитный рокот прибоя доплывают до слуха смех, голоса. На берегу сгрудились ребята. Что-то рассматривают. Смеются.
Захотелось узнать, что произошло. Кинула за пазуху собранные камешки. Поскакала вприпрыжку – то на одной, то на другой ноге.
Голос Педро, перекрывая шум и выкрики, требовал:
- Отвечай. В Бога веришь? Да?
- А тебе какое дело? – вопросом на вопрос отпарировал писклявый голос.
- Факт, вериш, - настаивал Педро. – Что у тебя на шее? Крест? Ну-ка?
И протянул руку. Мальчик скоьзко увернулся.
И завопил:
- Не крест это!
- А вот и крест! Чего ж тогда боишься?
- Показывай! Показывай? – смыкались голоса.
А писклявый:
- Не покажу! Не крест это!
- Даввай проверим, - напирали со всех сторон.
- Не надо! Не надо! – взмолился испуганный тонкий голосок.
Лола не видела мальчика – мешали спины сгрудившихся ребят – только слышала его затравленный голос. Проснулась нестерпимая жалость. Почему они пристали к нему?
А из задних рядов:
- Снимай с него майку. Сами проверим, если не хочет показывать. Что с ним нянчиться? – это Фернандо, такой высокий, что некоторые ему «Вы» говорят. Он уже тянет длинные руки через головы передних, чтоб ухватить жертву.
Мальчик настороженно отшатнулся. Словно к нему подкрадывались на руки, а две змеи, с пятью пальцами каждая. Сопротивляясь, прижал ладони к груди. Тогда с него начали тянуть штаны. Инстинктивно опустил прижатые руки. Этим воспользовались – самые ловкие потянули майку, успев перехватить и зажать его поднятые руки. Фернандо стал поднимать его вверх, а он, как рыба, подцепленная на крючок, вдруг урвался, отбежал в сторону, закричал срывающимся голосом:
- Не трогайте! Песок буду есть!
Нагнулся. Зачерпнул. Зажал в кулаках. Метнул ко рту и…
…песок сухо захрустел на зубах. И судорогой сжало сердце – был в его жизни такой момент, когда он так же ел землю…
Заняв родной городок, фалангисты повели на растрел всю семью: мать, сестру, двух старших братьев и его, самого маленького. Отец, известный республиканский командир, причинял немало хлопот врагам, и они мстили – за храбрость взрослого хотели расчитаться и с детьми.
Мама, вся в слезах, шёпотом уговаривала:
- Беги сынок. Маленького не заметят. Не обратят внимания.
Но Хосе упрямился. И лишь когда она отчаянным шёпотом выдохнулв у самого уха: «Отец не будет знать, кому отомстить, если не сообщишь», он бросился бежать со всех сил.
Фалангисты стали стрелять. Но то ли оттого, что мишень была маленькой, а они приспособились убиватьна взрослый размер, то ли оттого, что мать истошно закричала и бросилась на поднятые дула, пули прошли выше.
Он услышал, как свинцово шлёпнулось над головой и плюхнулось у ног, а горное эхо торопливо раздробило выстрелы.
Упал. Прополз чуток. Посмотрел из-за каменного выступа. Больше не стреляли., решили: убит. И тогда увидел такое, чего не забыть до самой смерти: под винтовками стояли мать, сестра и братья. От гнева и бессилия, а может, для того, чтоб не кричать, не отдавая себе отчёта. Он впихивал себе в рот песок и твёрдую, щебнистую землю. Камни больно царапали дёсна, нёбо и язык, острые края скрипели на зубах.
Потом долго бежал, запыхавшись. Гнал страх. А вдогонку неслось эжхо тех залпов, что оборвали жизнь его близких. Горы в мелкое стекло толкли об острые скалы эти страшные звуки, от которых мог бы сойти с ума и взрослый. Леса почти не было – его мало на горной, каменистой земле Испании. Прятался, как ящерка, меж камней. Потом, исцарапанного и обезумевшего, его подобрали свои, солдаты-республиканцы.
С тех пор он запомнил навсегда, какая она на вкус, жёсткая, кремнистая земля Родины.
Но об этом ребята не знали: горе, детское ли, взрослое ль, - одинаково - о нём не поведаешь каждому, не разделишь попалам.
Да никто и не мог об этом знать: все они ещё были осколками семей, полных или неполных, но неумолимо разбитых войной, всё ещё замкнутые в самих себе, не спаянные воедино. И у каждого на душе нарывало своё, больное, нераскрываемое…
…он стоял и скрипуче ел песок. И это было так решительно, что никто больше не осмеливался подойти ближе.
Кто-то заступился:
- Оставьте. Прицепились, как звери.
- Ну его. Псих ненормальный, - начал сдаваться и Педро.
Один Фернандо не унимался:
- Знаю я таких психов. Приёмчик придумал: песок жрать. Не убедительно. Я тебе не мамочка, чтоб поверить. Мы из него сейчас эту психику выбьем. Не псих он вовсе – отделаться от нас хочет.
С таким точным диагнозом Фернандо снова потянулся к мальчику. Не успел тот опомниться, как две длинные змеи обвились вокруг тела. Но он опять вырвался. На него навалились. Хоакин рванул майку. Мальчик легко, по-рыбьи выскользнул из неё – растеянно шлёпнулся на песок. И… Не крест сверкнул на груди, а металлический жетон. Точь-в-точь такой, какие им выдавали перед баней в день приезда в Ленинград.
Застыли в удивлении – было неожиданней чем минуту назад хруст песка у него на зубах.
И грохнула волна смеха.
- Ему жалко старого белья. Вот и сохранил номерок, - насмешливо процедил Хоакин. Нагнулся. Цепко ухватился за тесёмку.
Вдруг мальчишка с номерком рванулся изо всех сил, головой пробил толпу. Плача от обиды, метнулся прочь от берега. Номерок остался в руке у Хоакина.
Лолита бросилась за мальчиком, сама не заня зачем. Наткнулась на него в кустах у дорожки. Он всё ещё всхлипывал.
- Не плач. Они такие глупые. И Педро тоже. Они над тобой смеялись. А мне тебя жалко. Честное слово.
- Уйди! Чего тебе?
Её слова обидели, и он зло сверкнул глазами и замахнулся.
- Не сердись. Chico (мальчик по-испански) Скажи что-нибудь. Ну, как звать тебя? Скажи.
Он молчал, а она не отходила., и он смягчился, оттаял.
- Хосе звать. Ну, а что?
И всё ещё всхлипывая, обращаясь скорей к себе, чем к ней:
- Думал, скоро домой отправят, и понадобится этот проклятый номерок. Вот и хранил его под майкой. А они – «Жалко старого белья». Вовсе не жалко. Посто домой хочу, к отцу.
И вспомнив, что, кроме отца, у него в Испании уже больше никого не осталось, снова заплакал, теперь совсем не стыдясь её.
У Лолы сочувственно сжалось в груди.
- …а они смеялись. А я домой, домой, домой хочу! – и, сжав кулаки, нервно кинул их ко рту.
- Не надо! Перестань. Пе-ре-стань! – испуганно вырвалось у неё.
Подумала: снова будет хрустеть песком.
А он, словно боясь минутной слабости и откровенности, ещё больше взбеленился. И глаза по-ледяному сверкнули:
- Уходи! Слышишь! Уходи! А то кину! – и схватился за камень.
Лола поняла – и кинет. Резко, обиженно повернулась, быстрой походкой – тук-тук х- зашагала прочь. «Бедный, оттого и здой»
После первых дней, перехлёстнутых новым и необычным, лагерная жизнь стала угнетать. Остро и болезненно затосковали по дому.
Тоска – чувство взрослых. Но, войдя в душу ребёнка, она отнюдь не становится меньше.
…Лолита сидит на берегу моря одна. Солечу убежала – её неудержимо тянет к воде.
Вдоль прибрежья скользит по зеленоватой волне тонкая змейка пены. Накатываясь на берег, сердито шипит, будто жалит, и уходит в сухой, высеребренный солнцем песок.
Лола возится возле воды. Камешки вытаскивает. Перекидывает с ладони на тыльную сторону руки. Игра такая: ловит, снова подбрасывает, пока не уронит. И только у неё получается: ни один не шлёпается в воду.
Лола любит море, его изменчивую, волнующую красоту. И радостно ей от молчаливого общения с ним, неуспокоенно-немолчным. Любит собирать морские камешки. Что дома, что здесь, они одинаковы. И всё же кажется: хоть и такие, а будто б непохожие. Не то, чтоб совсем, а чуточку. Может оттого что ей грустно, и всё иным представляется? Сколько перебрала камешков в Испании, не замечала, а тут в глаза бросилось: в воде они красивые, таинственные, ж и в ы е, а вытащишь на воздух, блекнут. Думается, не тот камешек взяла, что прозрачно, зазывно светился сквозь воду. И на вытянутой ладошке наступает конец водяной сказке. Непонятно и обидно. Она не знает, да и не может ещё знать, что всё то хорошо, что на своём месте, а стоит переставить, перенести, и пропадает красочное естество.
От этого недетского раздумья, в играх, в смене впечатлений – единственный выход, чтоб сбить вспышку детской тоски. Не проходило и двух дней, чтоб их куда-нибудь не везли.
Экскурсии Лоле по нраву: она любит новые места. Особенно понравился водопад Учан-Су. Падающий поток, срываясь с большой высоты, обрушивается на каменные выступы, дробясь на мириады брызг, перехваченных разноцветным кольцом радуги.
Дома Лоле казалось: радуга в стене прячется. Не могла поверить, что её всего-навсего отбрасывает ребро большого зеркала, когда его касаются лучи солнца. А мамита смеялась: «Возле зеркала любишь вертеться, а не замечаешь откуда радуга».
А теперь видит: настоящая радуга не сидит в четырёх стенах, а там ждивёт, где горы, вода и солнце, и кольцо у неё огромно – всю землю охватить может. И от этой мысли будто больше радости прибавляется.
Склони голову, долго любуется водопадным буйством и великолепием. С гиканьем носятся ласточки, окунаясь в водяное сеево. И подобно им, хочется взмыть, широко раскинув руки.
Часто Лола пряталась в нелюдимом уголке парка. Мечтала о своём – очень часто об отце, которого боготворила.
Её отец, Алехандро Родригес, родом из крестьян. В трудный для Валенсийского земледельца год ушёл из родного селения на берегу Средиземного моря в хмурые горы Севера на заработки.
За несколько лет работы ничего не осталось в душе Алехандро от скаредного крестьянского расчёта, от дум о своём клочке земли, пусть крохотном, пусть только чтоб хватило на могилу в конце пути, но о своём, собственном. На трудных шахтёрских угольках прокалилась его душа – стал он настоящим рабочим. И когда в октябре 1934 года начались вооружённые бои астурийского пролетариата, вступил в ряды Компартии Испании и воевал в горных районах, в отрядах астурийских шахтёров. После ожесточённых схваток рабочие потерпели поражение. В числе 30000 пленных, взятых правительственными войсками, он был брошен в тюрьму, где просидел в камере смертников до 1936 года, до победы Народного фронта на выборах. А когда вспыхнул мятеж генерала Франко, лучший механик на шахте, пошёл Алехандро в республиканскую авиацию и служил в Стране басков.
Каждый день рано утром машина с надписью «авиасьон» увозила отца на аэродром. Вопреки запрету Лола старалась вставать раньше, чтоб успеть его проводить.
- ;Hola! ;Lolita! (Ола – испанское восклицание при встрече) Что здесь делаешь? Ищу тебя, найти не могу.
- Ты Солечу?
- Зачем так далеко забралась?
- Я? Я ничего… просто так, - оправдывается Лола. – Здесь красиво. Хорошо. Тихо. Правда ведь? И никто не мешает. Ты послушай, послушай.
Снизу наплывает баюкающий шум моря. Дружно вызванивают на писклявиньких флейтах цикады – многотысячный оркестр, дирижёром у которого некий солнечный день.
Лола развораживает молчание: склонив голову набок, словно прислушиваясь к капризному южному оцепенению, говорит, да так тихо, что будто б и ничего не сказала, а только подумала:
- Хорошо-то как…
Соле (сокращение от Соледад) тоже слушает, она понимает музыку, у неё рано обнаружился слух. Но отец, хоть и работал сверхурочно, никак не мог скопить денег, чтоб дать возможность дочери заниматься музыкой – непозволительная роскошь для человека из рабочей среды. Семья знавала дни, когда на столе не было ни оливкового масла, ни чечевичной похлёбки. Но отец Соле никогда не унывал: если испанцу голодно, он смеётся.
- А я видела Долорес, - вдруг произносит Лола. И это, кажется не имеет никакого отношения к тому, что они сейчас видят и слышат. Но только кажется, потому что это продолжение мыслей об отце. – Она к нам домой приходила.
- Ну, да? Раскажи, - просит Соле.
Так оно и было. В 1934 году, после смерти отца, мамита заболела. Слегла. Бабушка и дедушка слишком старые и не могли работать. Жили совсем бедно. Тогда-то и была в их семье Долорес Ибаррури. Она возглавляла комитет помощи детям заключённых и павших астурийских бойцов и приехала организовать отправку в Мадрид детей, нуждающихся в помощи.
Лолита видела её и во второй раз два года спустя, когда восторжествовал Народный фронт. В прохладные февральские дни люди, ликуя, хлынули в тюрьмы, чтоб освободить политических.
В Овьедо, где тогда жила Лолита с родными, во главе тридцатитысячной демонстрации, шла Долорес, избранная депутатом Кортесов от рабочих Астурии. Ощетинившаяся дулами пулемётов, тюрьма встретила демонстрантов металлическим молчанием. Тогда Долорес вышла из колонн и, требовательно вскинув вверх руки, бесстрашно двинулась навстречу этой тищшине. Тюремная охрана не посмела стрелять в женщину и депутата. Солдаты расступились, дав Долорес дорогу. А начальник так расстерялся, что вручил ей ключи от камер. Отец рассказывал Лоле, как Долорес сама отпёрла двери его каземата и выпустила на свободу.
Вдруг Соле встрепенулась:
- Совсем забыла. О нас кино делают. Потом в Испании покажут. Ты будешь выступать. Танцевать. Тебя разыскивают. Камарада Маргарита сказала – надо снять мерку для костюма.
Весть бабочкой перелетала с одной детской головы на другую. Хорошая, радостная. Вскоре все знали, что их будут снимать для киножурнала.
В Испании мама начала было обучать Лолу танцам. Сеньора Эсперанса умела искусно и темпераментно исполнять хоту, болеро, сигипилью. Знала и баскские народные танцы. Esku dantza, Arku dantza, Segi dantzaи (Танц по кругу, когда танцующие держатся за руки. Танец с полукружьями. Танец с бурдюками, надутыми воздухом) и другие.
Готовых костюмов не оказалось, и камарада Маргарита, воспитательница Лолиной группы, взяла всё на себя. Девочки только помогали.
Приехали кинооператоры. Начались съёмки. Подошла очередь исполнять хоту. Сначала неловко, потом смелей и смелей Лола входила в ритм. И было трудно понять, не хотела ль она, или этого требовала хота.
Музыка полноводно изливала её чувства, куда-то уносила, звала. И Лола уже кружилась на по своей воле, а по зову мелодии, которой следовало непреррекаемо подчиняться. Она как бы вливалась в ритм, отдавая ему, властному и сильному, все движения, всё свое детское гибкое тело.
Вдруг заметила – все внимательно следят за ней, а не за другими исполнительницами. И ещё больше кокетства и грации появилось в смелых, порывистых движениях. Она не видела себя со стороны. Но в эту минуту из её коротинького платьица выглянула женщина, горячая, гордая, неуловимая. Никто из подружек по хоте не произвёл такого запоминающегося впечатления, как она, самая маленькая в группе танцующих.
А когда она сбежала
Прямо в публику со сцены,
К ней Солечу подлетела:
«Лучше всех ты пляшешь хоту.
;Oi! ;Que maja! ;Que majita! («Уи!» - восклицание. «Какая маха. Какая красивая!»)