…В двенадцать лет
Мы были взрослыми. Нас убивали,
Почти как взрослых. Было страшно жить.
Эухенио де Нора («Будущее в старческих морщинах»)
Война исхлестала детские души, вошла в плоть и кровь, и первые дни и здесь, вдали от родных очагов, опалённых её жёстким дыханием, они не могли избавиться от страха перед бомбёжкой.
Бильбао бомбили постоянно – франкистская, немецкая, итальянская авиация. Дня не проходило без налёта. И они хорошо знали, чем кончается нарастающий свист над головой.
Страх перед самолётами жил в их душах неистрибимо. И вот что случилось, когда их привезли на воскресенье в загородный дом отдыха.
Медноозарённые, будто монументы, сосны подступают к реке, теснят невысокий песчаный бережок. Воздух сух, чист и напоён тем ароматом, что неумолимо источает лишь сосновый бор. Это пьянящий запах смолы и хвои. Чем яростней солнце, тем суше и смолистей воздух. О, им хорошо знакомо это дыхание сосны. Она растёт и в Бильбао в обнимку с сестрой своей, пинией.
Только здесь север, и солнце посылает ровно столько тепла, чтоб природа знала меру, не допуская капризного южного буйства. И сосновый запах здесь не назойлив – умерен.
А рядышком широкая рука Невы и чуть подальше к западу – море. Оттуда навевает освежающим холодком, и солёный морской воздух, чуть опреснённый ветром с реки, смешивается со смолистым дыханием бора.
Разделись на узком речном пляже. Кое-кто в воду уж бултыхнулся. И тут за лесом возник слитный металлический гул, и наплыли на сосновые верхушки маленькие чёрные крестики: три, ещё три, ещё и ещё. Кресты росли, приближались, загромождая, перечёркивая небо.
Десятилетний Эмильяно первый забил тревогу:
- Aviones! (самолёты)
И ушёл под воду с головой: спрятался, а всё остальное на виду торчит. И померещилось то, что уже было в тот страшный день, когда генерал Франко приказал стереть с лица земли Гернику, неповторимый город в стране Басков, откуда Эмильяно был родом.
Своими глазами маленький мальчик видел, как мать и брата, бежавших к бомбоубежищу, накрыло бомбой.
Самолёты шли радвми. Эмильяно на старинном баскском кладбище. Ой-как страшно лежать среди могил. Но никакая сила не могла оторвать его от земли. Война не щадит не только живых, но и мёртвых. Бомбы добрались до тех, кто давно уже умер. Рассыпались, разбрасывая в стороны мертвецов, каменные склепы. Смерть таилась и под землёй, к которой он прижимался, и в небе, таком ясном и по-воскресному безоблачном. Фалангисты выбрали именно воскресенье, когда в Гернику, священную столицу басков, съезжаются крестьяне из окрестных деревень, чтобы помолиться и сделать покупки.
Эмильяно всегда боялся кладбища, но что-то посильней неподавимого страха перед мёртвыми прижимало его к кладбищенской земле.
А когда вернулся весь дрожа, после бомбёжки, увидел: на месте дома обломки и, как раскопанная братская могила, глубокая воронка. Так он стал самым старшим в семье. Погибли все взрослые. В живых остались лишь две младшие сестрёнки. Они молча прильнули к нему, инстинктивно сознавая, что теперь он их единственная защита от опасностей и невзгод. Эмильяно, стиснув зубы молчал, прижимая их к себе, золотоволосую Солечу и чёрную, как смоль, Кончиту…
Воспитатели не успели остановить перепуганных детей. Нырнули под воду и другие, а неумевшие плавать, бросив бельишко, голыми кинулись врассыпную, метнулись под защиту сосен, что стеной надвинулись к воде.
Разве не так, волна за волной, шли бомбить Бильбао фашистские «юнкерсы» и «савойи»? Они методически обрушивали смертельный груз не только на «синтурон», «железный пояс» обороны вокруг Бильбао, но и на город, на его рабочие кварталы Лос Каминос, Эрнандио и другие.
И ничего нельзя было сделать: на Северном, отрезанном от остальной Испании фронте на один самолёт республиканцев, к тому ж устаревшей конструкции, приходилось десять самолётов врага. Фашисты превратили Бискайю в испытательный полигон, где, готовясь к большой европейской войне, проверяли новейшие модели боевых самолётов: хейнкелей, юнкерсов, мессершмиттов.
…В панике разбежались кто куда. Самолёты летают далеко. И разве не могли они добраться и сюда? Шли-то с юга, как и там, дома.
В первую очередь стали вылавливать тех, кто нырнул под воду. И самым ужасным было то, что никто не знал, всех ли «ныряльщиков» нашли, ведь многие скрылись в лесу.
Воспитатели, не знавшие языка, не могли объяснить, что это свои, советские самолёты. Да и всё произошло слишком быстро.
Лишь к вечеру удалось разыскать тех, кто спрятался в соснах, и установить, что никто не утонул. Воспитатели, отвечавшие за каждого ребёнка, переволновались донельзя, но с чем можно было сравнить их волнение, с тем реальным чувством ужаса, который не раз испытали в своей короткой судьбе эти мальчики и девочки, видевшие своими глазами смерть?
Ещё не освоились с новой обстановкой. Русского не занли. Не были знакомы с советским укладом жизни. Случалось, всякое, нередко и смешное. Неприятный случай приключился с Хоакином Пересом, астурийцем, сыном портового рабочего из Бильбао. С ним всегда происходили истории. И в Испании рос невезучим.
…Однажды ловили ребята крабов в прибрежных камнях. Улов был плох: попадалась мелкота, шустрая и глазастая. Малейшее движение со стороны своих преследователей воспринимали как хитрый трюк и бочком сигали в тёмные щели между скал. Толко Хоакину «повезло»: он поймал огромного краба с широким бугристым панцырем. Но произошло это при печальных для него обсьтоятельствах. Если выразится точней, краб поймал Хоакина. С нечеловеческим воплем вылетел он из нагромождения валунов, вопя: Поймал! Поймал!
Квадратный крабище с клещистыми, цепкими клешнями крепко кусанул Хоакина за указательный палец, вцепившись мёртвой хваткой до самой кости. От растерянности бедный вукрикивал одно и то же: Пойм-а-а-а-л!
Потом ещё страшней: «Ой! Ой! Отцепите!
Еле выдернули из панцырного тела краба клешню, а потом освободили и посиневший палец краболова-неудачника…
И на новом местес ним стряслось неприятное. Ещё в день приезда выдавали им детское мыло в виде рыбок, медвежат, зайцев и даже поросят, известных грязнуль. Душистое, вкусно пахнущее. Достался ему кусок шоколадного цвета. Сразу решил: русская кофета. И в карман – на всякий случай. А после бани всем велели отдыхать. Но Хоакину не спалось. Покрутился-покрутился на постели. Не выдержал – пошёл в туалет. В умывальнике для порядка умылся. О мыле и не подумал. «Моряк одной волной моется, без всяких там премудростей. Дочиста смывает. Морская водица лучше мыла». Так говаривал его отец.
И пошёл Хоакин знакомиться с помещением. Вытащил припрятанную шоколадного цвета рыбку – решил подкрепиться. Рассматривая картинки по стенам, принялся за еду. Первый кусок не вызвал сомнений. А откусил второй раз и в душу закралось сомнение. Мало он едал конфет на своём веку. Ой как мало. Но ни одна не имела такого странного вкуса. «А может, у русских конфеты вообще того…?»
Уже начал догадываться, в чём дело. Но тут попался мальчик постарше. Тоже не спал и вышел с той же целью: осмотреться получше.
Потом Хоакин жалел: «Если б не этот длинноногий баск, никто б и не узнал».
Но баск оказался смышлёным пареньком – пробы с шоколадной рыбки снять не пожелал. Напротив, Хоакина насмех поднял:
- Ori astaki! (по-баскски) Это ж мыло!
- Ну, мыло. А привязался чего?
- А для чего его употребляют? Знаешь?
- Отвяжись! А не то. Не посмотрю, что длинный, - злится Хоакин.
- Не груби, молюск безмозглый. Старше тебя, имею право учить!
- Уйди, тебе говорят! – не сдаётся Хоакин, опозоренный и уязвлённый.
- Ах, ты ещё грубишь! А это видал? – взвинчивается и длинноногий.
Четырёхугольный кулачище запрыгал у самого носа Хоакина. Словно загипнотизированный, не отдавая себе отчёта, тот водил злыми глазами за кулаком. Но ноз страха быстро рассеялся. Хоакинбывал и не в таких переделках. А то, что этот верзила старше, наплевать.
Смекалка мальчишки, не раз битого в уличных драках, и неистрибимое упрямство, не позволявшее уходить с поля боя побеждённым, отлились в решение: схитрить, но не сдаться.
- Какой нашёлся – сеньёр учитель! Не бойсь, сам полакомиться хочешь? Не выйдет. Не на того напал!
Чтоб уничтожить улики своего повара, решил съесть «рыбку» всю, целиком. Было противно. Тошнило. Но он заставлял себя жевать и проглатывать свою мыльную конфету кусок за куском.
- Тебе ничего не достанется. Вот я её…
Длинный опешил. Прыснул со смеху:
- Ой! Не могу. Ха-ха-ха! Ну и ну. Настоящий осёл.
Красное и чёрное хлынуло в голову. Застлало глаза. Нивесть откуда взявшееся остервенение толкнуло к противнику.
Долговязый сильней: без особых усилий отпихивает его ладонями. Хоакин снова рванулся в атаку, остро выставив правое плечо вперёд. Долговязый снова отражает натиск. Это обозлило. Хоакин снова кинулся петухом. Наконец, длинному надоело и тон так пихнул Хоакина, что тот грохнулся на пол. И ещё больше озлился. Вдруг вспомнил: в руке недоеденная «рыбка». Быстро вскочил. Заорал:
- Ах, ты, баск проклятый! Предатель! Все вы предатели!
(От взрослых к детям доходили разговоры о том, что в поражениях на Севере якобы виноваты баски-националисты).
Потом ещё злей:
- На! На! Получай!
И давай молотить долговязого мыльным огрызком: одной рукой в лицо тычет – нос норовит расквасить, другой свой страхует.
- Кто предатель!? Я – предатель!? Ах ты, сопля астурийская. Ну, держись!
Схватил и р-р-р-р-аз кулаком под подбородок. Тот в сторону отлетел и заорал – больно! И запустил в противника куском мыла:
- На, ;perro! (собака)
Два крепких паренька, Аурелио и Анхель, земляки из Сан-Себастьяна, выскочившие на шум, бесстрашно ринулись разнимать. Обхватили долговязого за живот, рванули назад, чтоб оторвать от Хоакина. А тот, весь в крови, бежавшей из разбитого носа. Воспользовался передышкой – подлетел к длинному и поддел ногой в живот. Длинный скрючился. На Хоакина навалились.
Так они стояли друг против друга, вырываясь и тяжело дыша, будто непримиримые, смертные враги.
Дети войны, предоставленные самим себе, издёрганные, брошенные на улицу, пахнущую кровью, они дрались с остервенением, до полной победы. И ещё пройдёт много времени и потребуется немало усилий, чтобы вытравить всё это из детских душ, опалённых термитным огнём войны.
Кто-то поднял с полу хращеватый, кровяной кусок.
- Этот верзила ему нос откусил. Во-начисто!
Передние испуганно придавились к стене. Уставились на сгусток крови на лице Хоакина. Нос как будто на месте.
Взвизгнул комариный, девчёночий голосок:
- Да он ему мозги вышиб!
- Ха! Это ж мыло, - не выдержал длинный, утираясь рукавом. – Мозгов у такого осла и в помине нет. А если и есть, то ослиные.
И тяжело дыша, рассказал собравшимся, что делал Хоакин в коридоре. Все смеялись, а за Хоакином, как и в Испании, закрепилась слава человека, с которым приключаются курьёзные случаи.
На следующее утро, когда с полотенцем в руках он появился в умывальнике, ему услужливо-насмешливо предлагали мыльных поросят, птиц и зайцев.
…возвращались с экскурсии на трамвае.
- Передайте, пожалуйста, на билет, - то и дело говорили люди.
Педро растерялся, а до воспитателя не протиснишься, чтобы узнать, в чём дело.
- Что они говорят? Ты понимаешь Хоакин?
- Наверно, нам деньги дарят, - смекнул тот. – Здесь все испанцам помогают. Увидели наши шапочки и решили, кто мы такие. Если дают, бери. И в карман прячь.
В Испании за проезд в трамвае передавали сразу же при входе, на задней площадке. Иначе кондуктор не пропустит в вагон. А то каждый захочет бесплатго прокатиться. А здесь вот как – бесплатно везут да ещё деньги в придачу.
- Ого. У меня 150 песет.
Голова. Не песет, а копеек. У русских все деньги – копейки, - разьясняет Хоакин, успел узнать. Загибая пальцы высчитывает:
- Если копейка – песета. А в одном дуро…, - и закатив глаза к потолку, шевелит губами.
Хоакин достаточно постиг денежную науку: в семье каждый сентимос был на учёте, и нельзя было не считать – в любую дырочку просачивались с трудом заработанные деньги.
- Выходит, у меня один дуро, (исапнская денежная монета, содержащая пять песет)
- прерывает его математичесские подсчёты Педро.
- А я только пятьдесят этих самых копеек собрала, - разочарованно вставляет Соле. На свамом деле меньше, но она ещё плохо разбирается в счёте.
А Лола молчит. У неё ничего нет: стеснялась брать – некрасиво.
- Что с ними делать будем? – размышляет вслух Педро.
- А ничего. Нам дали, значит наши, - Хоакин так просто деньги не отдаёт, дудки.
- Так нельзя, - перечёркивает Педро. – Отдадим воспитательнице. Не для нас одних – для всех испанцев это.
- Хочешь – отдавай. А я нет, - гнёт своё Хоакин. – Шутка ли, столько денег.
- У, жадина. «Ovaricia rompe el saco». (от жадности мешок лопнул – испанская пословица)
- Попробуй – не отдай, - почти приказывает Педро.
Вышли – и прямо перед ними Эмильяно, как из земли вырос. Хоакин похвастался:
- Во сколько. Это нам русские в трамвае дали. Здесь все добрые, - и вычерпнул из кармана горсть денег: хотел, чтоб этот длинный чёрт, с которым он дрался в первый день, позавидовал. Не тут-то было: Эмильяно рассмеялся в глаза:
- Ты что ж, своими мозгами ослиными додумался до такого? – и покрутил длинным узловатым пальцем у виска.
Никто не ответил. А Соле стыдно перед старшим братом.
- Это ж вам деньги передавали на билеты. А вы их, выходит, того.
- Всё из-за тебя, - Педро обрушился на Хоакина. – Куда их теперь девать?
Они всё равно что краденные.
Хоакин пришибленно насупился. Голову опустил. Его затея. Он предложил собирать. Что там оправдываться. Вообще-то не в его духе сдаваться, но тут он кругом виноват. Чего уж там.
* * *
Пребывание в Ленинграде подходило к концу. По распоряжению из Москвы их отправляли в Крым. Были больные. Кой-у-кого обнаружили туберкулёз: война и лишения не прошли бесследно. Требовались отдых и лечение.
И снова в пути. Снова бегут вперемежку впечатления. То выскочит из-за поворта лесок, то ярко блеснёт речка, а то вырвется поезд на равнину, что раскинулась так беспредельно, что не понять, где ей начало, где конец. В Испании ни таких загустелых лесов, ни таких безначальных и бесконечных степей. Немыслимый пейзаж.
Поезд спешит на юг. За окошками мелькает необыкновенное: русская природа, почти неприбранная, не приглаженная человечесской рукой.
Для чуткого детского воображения всё в ней кажется сказкой, что тесно переплелась с образами реального мира.
Лола, Кармен и Солечу долго простаивают у окна.
Вот уже пропал и лес. Но не совсем: поле нет-нет, да и перечеркнёт то ельник, то осинник, то сосновый передлесок. Июль. Рябинка в рост пошла, густо висят красно-оранжевые кисточки. А то вон розовеют бусинки – брусничка. «Какой у русских виноград – маленький, красный»
А солнце меж деревьями в прятки поигрывает: спрячется-выскочит, будто кто его ловит.
И вдруг вылетает навстречу берёзовая роща. Слились деревца в одну белую стену, а над ней трепещет зелёная крыша. Красиво-то как! Листочки зелёненькие, стволы беленькие. «Всё здесь белое, - думает Лола, - Ночи белые, деревья белые».
- Педро, почему деревья в белую бумажку завёрнуты?
- Какие?
- В-о-о-он те. Стволы у них в белой бумаге. Чтоб на пачкались? Да?
- Вовсе это не бумага. Просто здесь зимой всё белое, и деревья тоже.
Педро сам не знает отчего. Но перед сестрой нельзя показать, что и для него это загадка.
- А разве сейчас зима?
- Наверно, зима. Почему ж так холодно? Когда в Испании так бывает, там это зима.
На самом деле не холодно – просто бьёт в открытое окно вечерний ветерок, пристуженный лесной прохладой.
Лола обезоружена. Видно, Педро прав. Он всегда всё знает.
Снова бегут поля, перехлёстнутые лесами, блескуче полыхают живым чешуйчатым серебром речки и озерца, неохватимо скользит вдаль простор.
А вон среди мелко дрожащей берёзовой зелени мелькнул деревянный терем-теремок. Сказочный. Волшебный.
- Девочки. Да посмотрите ж скорей!
В Испании такого не увидеть. Весь в резном кружеве, в сказочном рисуночке, башенки узорчаты, балконцы крохотны-прекрохотны. А узорец особый – лесной: то цветы, то ягоды, то всякая лесная всячинка. Лолита прилипла к стеклу – аж нос приплюснула.
Стучит-перестукивает поезд. Один пейзаж на другой налетает. Косо уходит за горизонт, под самое небо, земля. Во все концы разметнулся просторище. Выдумка и действительность бегут рядышком, обгоняя друг дружку. И чудится: это самый волшебный уголок, где живут сказки. И их можно подглядеть, если долго-долго высматривать из окошка. И она смотрит. А там –
Неохватные дали России
В серебрист-нежной раскраске,
Полупризрачные, голубые.
Это явь и не явь. Это сказка.