Мамочка! Ма! Мамита!
Ты хоть во сне бы, милая,
Звёздную тропу вытоптав,
Лунным лучом склонилась.
Над ребристой рябью Финского залива низко-низко плывут курчавые кучевые облака, белые каравеллы. Снизу будто ножом срезаны, сверху заходящим солнцем подсвечены. А над самой водой чайки стелются, тоже белые-белые. Крылья не гнут и жалобно-жалобно попискивают. Плачут. И Лоле тоже хочется плакать. Может, из-за чаек? Сколько она перевидала их за это путешествие! И каждый раз они вот так же тосковали. Чаечки-чайки, печальные птицы, почему не поёте, почему плачете? А, может, грустно от того, что небо здесь блёкло-голубое, холодноватое, не синее, как в Испании.
У Кронштадта их встретила шедшая поверху подводная лодка. На палубе моряки. Ребята метнулись к борту. Закричали: «;Vita Rusia Sovietica! ;Saludos a ios camarados sovieticos! (Да здравствует Советская Россия! Привет Советским товарищам!)
Педро, крепко держась за поручни, во все глаза смотрит на подводную лодку и застывшую, словно на параде, шеренгу. Это уже страна русских. Он сам однажды видел советского лётчика, которого перебросили через линию фронта из Мадрида. Педро пришёл к отцу на аэродром. Там-то и увидел русского. Его обступили испанцы, обучая, как пить из стеклянного поррона. Струйка из сосуда тоненькая: серебристая водяная игла только покалывает губы. Не быстро опорожняется поррон – как песочные часы, разве напьёшся? Русский махнул рукой. Попросил из кружки. Ему дали боту, - бурдюк с вином. Он, жадно припадая к горлышку, захватывая большими, долгими глотками. Испанцы пьют иначе, экономней. Высоко над головой забрасывают боту или поррон и ловят струю ртом, пропуская её прямо в горло. Так могли делать все рыбаки в валенсийской деревушке, где до войны жил Педро. Никак не мог научиться этому немудрому искусству простого испанского люда. Мальчишки смеялись, когда он поначалу захлёбывался водой, попадавшей не в то горло. Потом научился и привык. Казалось, пить иначе нельзя: направляют ледяную змейку в середину лба, по морщинке пускают к прищуренному глазу, от него вдоль кончика носа, потом в рот . Не всякий сумеет.
На пероход поднялись советские пограничники. Их обступили, стали трогать форму, нашивки на рукаывах, звёзды.
Вотись с «Авророй», торжественной, словно на часах.
- Это ж самый известный революционный корабль, - обьясняет Педро своей сестре. – Вот его б в Испанию, ничего б от «Сирберы» не осталось!
Солнце уже окунулось в воду. Но сумерки не густели, ночь не наступала. Пока добрались до Торгового порта, многие уснули. Встречу отлоджили на следующий день. А рано утром к ним испанцам пришли русские ребята.
Ещё в пути «пионерская гвардия» изготовила красивые флажки, а кое-кто разорвал домашние простыни и сделал из них лозунги: «;Bien venida! ;Salud a los camarados sovieticos! (Добро пожаловать! Привет советским товарищам!)
Сходя по трапу, они размахивали флажками, несли плакаты и знамя испанской Республики. Запели Марсельезу. Подхватили и русские. Потом все вместе пели «По долинам и по взгорьям» и «Молодую гвардию», песни, хорошо известные в испании тех дней.
Спускаясь по трапу, Лола судорожно держит красивый флажок – от волненья. Звенит якорная цепь. Вразнобой кричат встречающие, и в праздничный шум врываются будничные гудки автомобилей и пароходов – безликий говор большого города.
Лолита крепко ухватилась за Педро: боится, как бы в пёстрой толпе не отстать от брата. В Бильбао, во время посадки, они так же прижимались друг к другу – никакая б сила их не разъединила. Война научила их неразрываемо держаться вместе.
У многих испанцев на рукавах траурные повязки: почти у каждого в семье кто-нибудь убит или ранен. Один мальчик гордо несёт на груди большой портрет отца, в чёрной рамке.
Встречающие пионеры взвили руки в салюте. Ударили барабаны. Площадь Морскогоо вокзала заполнили звуки духового оркестра. Вспыхнули мелодии маршей Народного фронта. Торжественно, как парад.
Встречающие прорвались сквозь кордон милиции. Детей хватали на руки, тискали. Обнимали. Тут же хотели унести их с собой, принять в семьи. Отдаваясь порыву, простые русские люди думали, что фашизм отнял у этих детей всё. Они не знали, что на 1505 человек только около ста детей сироты. Но даже у тех, кто лишился родителей, война не могла отобрать того великого и огромного без чего, и взрослый человек становится никчемным и маленьким – потеряв всё, ты ещё не сирота, если у тебя есть Родина.
Лолу оттёрли от Педро. Стало страшно. Вспомнились слова Хоакина о русских. Но, оборвав холодящие мысли, кто-то выхватил её из толпы и стал целовать ласково и пылко. Увидев перед собой чужое женское лицо, Лола отшатнулась. Хоть голубые глаза и лучились добротой, это была не мама. И Лола, уткнувшись в сложенные желобком руки, расплакалась – ручеисто покатились слёзы.
Женщина с голубыми глазами прижала её к груди.
- Успокойся, не надо.
- Пустите! Пустите! – вырывалась Лола.
Но шершавые женские руки знали, как утешать. Лола локотком закрывается. Ведь стыдно: всё лицо в слезах.
Осмелела. Перестала бояться. Понравился у мальчика значёк БГТО. Показала. Он дал. У кого-то выпросила ещё и осоавиахимовский. А потом на груди у милитарио увидела такое… Большой значок и не с кем-нибудь, а с Лениным. Ленина она знала, ещё в Испании видела портреты.
Военный значка не дал. Лола обиделась. Надулась. А он побежал в магазин, принёс большую, перетянутую красным бантом коробку конфет. Потом Педро – он же умный-преумный: всё знает – хмыкнул, обьясняя:
- Это ж не значёк. А орден Ленина. Самый главный. Его нем не дарят.
* * *
Ленинград наряден, праздничен. Политые Ночным июльским дождём проспектыукрашены советскими и испанскими флагами. Развешаны плакаты и транспаранты. ;Bien venida! ;No pasaran! ;Salud a los ninos de la Espana heroic! (Добро пожаловать! Фашисты не пройдут! Привет детям героической Испании!)
У каждого города своё лицо, и выражение ему придают не только планировка и архитектура, но и прежде всего люди. Лицо города на Неве в это прозрачное летнее утро светилось тёплой людской улыбкой, и не какой-нибудь, а детской.
Встречать испанских детей приехали даже ребята из Москвы. Под общежития уже приготовили четыре школы. И там тоже табунилась, нетерпеливо дожидаясь русоволосая детвора.
Из Москвы прибыли переводчики. Среди них четыре школьника-пионера, ураженцы Аргентины. Выделили лучших пионервожатых.
Сообщалось, что в городе дети пробудут несколько дней, потом медосмотр, распределение по курортам и санаториям. В Ленинграде же останутся только нуждающиеся в срочной медицинской помощи. – были и такие.
Выглянув из автобуса Лола милисиано в белом, застывшим на возвышении, как мраморная статуя на пъедестале: одна рука поднята, другая вперёд указывает. Подумала: русские мелиционеры так такь отдают. А он просто пропускал их вне очереди – в этот день весь город был отдан им.
Вдоль проспекта Огородникова шпалерами выстроились русские ребята. Испанцы прямо из автобусов кидали им революционные значки, выкрикивали лозунги. Весь путь следования – площадь Мира, Комсомольскую, Фонтанку – залило, заполоводило.
«Всё врал Хаокин. Русские добрые, хорошие. И вовсе не в шкурах ходят».
От города пахнуло мирной жизнью, забытой за месяцы войны. Их было пока только двенадцать, но они успели перечеркнуть все детские игры: мальчишеские корриды, на улицах и во дворах, коллекционирование шоколадных картинок с портретами актёров и актрис – даже в войну перестали играть. Зато научились собирать осколки после бомбёжек. Их перебрасывали с ладони на ладонь, ещё горячие от угарного жара смерти, спорили, угадывали, сколько весила бомба.
А тут мир. Или это только глубокий тыл?
На устройство на новом месте ушёл целый день. У них отобрали шестиугольные картонные бирки с надписью Departamento de assistencia a social del pais vasco. Expedicion a la U.R.S.S. (Отдел социальной помощи Страны басков. Экспедиция в СССР.) и эвакуационным номером. А в санпропускнике сказали, что надо снять серёжки и браслетики, которые в Испании принято дарить маленьким девочкам. Уже в младенческом возрасте им прокалывают мочки ушей, пропускают через них нитки, а потом вдевают и серёжки.
– Всё это надо сдать на хранение. Здесь ни серёжек, ни браслетов дети не носят. Не принято.
- Ой, как жалко, - огорчилась Лола. У неё красивые серёжки, в виде шляпок, что у гномов на голове, мама подарила.
«Как быть!»
А тутта девочка, что в немцев на пароходе апельсиновыми корками кидалась, Кармен, подлетела, затараторила:
- Спрячь, спрячь их, недогадливая.
- Куда? – вскинулась Лола.
- Во! – и высунула на кончике языка огромные цыганские серёжины: как только такие за щекой уместились!
- А что? Вот и спрячу.
Всё у русских непонятно. В предбаннике выдали номерки.
- Зачем, зачем это? – недоумевает Лола.
- Это взамен эвакуационной бирки. Их на шее носить надо, - нашлась Кармен.
А длинноногая девочка («Как тебя звать?» - «Анхелита») сразу всё растолковала, да так понятно, что ей поверили:
- У нас старое бкльё отобрали?
- Ну?
- А если захочешь его взять, кто будет знать, где твоё?
- Ааааа.
- То-то.
- А нам его сейчас же вернут?
- Сказали, новое выдадут. Я уже видела. Голубые платьица. Рукава короткие. А на груди полоски, голубые и белые. Краси-и-и-во.
- А не врёшь?
- Ну, вот ещё.
Это хорошо: Лола любит красивые наряды.
А после бани сытый обед и отдых.
Чистая, умытая, в нарядной «матроске», Лола взобралась на высокий стул у самого края длинного стола, высунула острый кончик языка и принялась за письмо. Не успела оглянуться, а уже весь стол облепленребятами. И тут вспомнила: писать-то не умеет. Ну, что ж она что-нибудь нарисует, это она умеет. Её цветные карандаши засновали чистому листку, где сначала вспенились синие волны, а потом в них врезался огромный параходище с красным флагом на одной из четырёх мачт. Он вёз детей из Испании в СССР. Это был их пароход.
И ещё вложила в письмо кусочек хлеба, вкусного, пахучего. Только чуть приплюснула, чтоб не выступал из конверта. Перед отъездом из Испании хлеба не выдавали целый месяц. Даже забыла, как он пахнет. Кусочек хлеба в конверте. Пусть папа и мама знают, что здесь их хорошо кормят.
Полторы тысячи детских писем, коротких, наивных, по-своему разных, но одинаковых в одном: здесь им хорошо, совсем как дома. Полторы тысячи писем! Кто вас получит? Они ещё не знали – а это уже случилось, что в день их приезда в Ленинград пал Бильбао, последний оплот родной Бискайи.
…И надвинулась ночь, их первая ночь в России. Устали и от радости, и от слёз. Но уснуть не моглии старые вещички, которых касались материнские руки, перекладывали с места на место, снова прятали в мешочки.
А у Лолы с Педро ничего испанского не сохранилось – всё утонуло. И нельзя было положить под подушку мешочка, чтоб мягче, по-домашнему спалось.
Лолита свернулась калачиком на кровати, а кулак под голову сунула – привычка, оставшаяся от младенчества. Бывало прихватывала в постель те, что больше всего приходилось по душе за денб. Потом отучилась спать с любимыми игрушкам, а всё равно засыпала с нервно сжатым под головой кулаком. И не было жёстко. «Это я хорошие сны беру с собой на ночь. А если на ладошке спать, они улетают. Правда, правда».
И сейчас уснула на кулачке, будто мечтала увидеть во сне самое близкое и родное: мамиту, отца, их небольшой уютный дом.
Спала она, выставив вперёд острый локоток, уронив в треугольник согнутой руки чёрную головку.
Может от того, что здесь была мирная, спокойная жизнь, всплыли в засыпающем сосзнании картины Валде она жила у бабушки ещё до войны. Валенсия, Валенсия, весёлая страна, полная переплеска воли и пошептываний неопадающей листвы миртов, магнолий, миндаля.
Ей Валенсия приснилась,
Домик беленький у моря,
Как и всй, такой обычный,
Сельский дом, неприхотливый,
Гнутой крытый черепицей.
На веранде мама в платье
Самом простеньком, домашнем.
А отец был почему-то
В форме лётчика как-будто
Шла война уже...