…крутится винт железный,
Наматывает расстоянья.
В зелёную, злую бездну
Рухнула Испания.
Взмыв над кормой, доплеснулись до мачт пеннокрылые чайки и поплыли рядышком, тоненько, горестно плача.
«Палома» (название вымышленное. На самом деле это был пароход»Навара») вышла в открытое море. Корабли военного эскорта зорко следовали на траверзе.
Долго, появляясь, то слева, то справа, далеко за кормой маячил «Сербера». («Цербер» название вымышленное. На самом деле «Альмиранте Сербера» - военный корабль мятежников.) Хищное, с косыми контурами тело угрожающе качалось на волне. Он и вправду напоминал трёхглавого пса.
Только утром второго дня «Сербера» развеялся в тумане, как навождение. Будто его и не бывало.
Низкие берега Франции смутно сливались с горизонтом. Но также сторожко переплёскивались за кормой воды Бискайского залива.
Если бы волны не зглаживали размашистый след, он увёл бы далеко – до высокого бетонного мола в Бильбао, до кровоточащего, как рана, материнского сердца. Но след терялся. Пароход настойчиво держал курс на север. Вс незнакомую страну.
Наконец, горизонт прорезали металлические шпили и красные кровли французского городка Ла Паяк. В порту уже дожидался советский пароход «Сибирь». (Название вымышленное. Это был «Сонтай», зафрахтованный Советским правительством) На него быстро, но без лишней суеты была переведена часть того ценного и хрупкого груза, что так бережно сопровождали военные корабли Англии. (Согласно решению Комитета по невмешательству Лиги Наций, контроль в зоне Бискайского залива осуществлялся английским флотом)
Столь же быстро «Сибирь» отдала швартовы – путь лежал в Ленинград. Через Немецкое море, немецкие территориальные воды.
Отплескался ещё один день.
Дежурный вписал в вахтенный журнал по-морски скупо и лаконично: «Идём как модно мористей. Никаких чрезвычайных происшествий».
Запись, скупая и краткая, нгастораживала в предвидении нгеожиданного.
…широкоплечий муждчина снял с головы морскую фуражку. Большой ладонью стёр со лба сырые капли влаги.
Рядом с ним, вцепившись в поручни, вся будто трепещет на ветру девочка. На ней тёплый шерстяной свитерок домашней вязки, на тонких аистиных ногах гольфы. Антрацитовые волосы взъерошены. Что-то говорит по-испански. Быстро-быстро. Голос громкий, нервный.
Ничего не понимая, он молча кивает головой. В неразличимом потоке слов проступает одно: «Кармен».
- Кармен? – переспрашивает он, неправильно ставя ударение.
- No, no. Carmen? (Нет, нет. Кармен по-испански) – поправляет девочка. Глаз у неё огненный, смоляной. Быстрый, как и речь.
- Кармен, - снова произносит неверно.
Чёрные с иссиня-белыми зрачками глаза брызжут смехом. Кармен думает он балуется. И снова: «No-o-o-o!» - учат настойчивые глаза. И снова он пробует. И снова не получается. Она не выдерживает и рассыпает смех, мелкий, как битые цветные стёклышки.
Наконец, он произносит, как надо:
- Кармен.
Галочьи глаза теплеют и от этого становятся глубже, темней.
- Si, si. Carmen. (Да, да. Кармен. По-испански) – радуется девочка и опять что-то рассказывает, цепко впившись цыганскими зрачками в окружающее.
А он молчит – думает о судьбе детей в эжтой войне, в которой фашизм впервые открыто бросил вызов народам Европы.
Ни одну их тысячу, разных возростов, от 2 до 13 лет, увозили в эти тревожные дни иностранные корабли в чужие земли из Испании, страны, гед в течение более сотни лет не было ни одной большой войны.
* * *
Ещё 22 мая в английский порт Саутгемптон прибыло 4000 детей из Бискайи. Многих уже вывезли в соседнюю Францию и Швецию.
«Палома» приняла в Бильбао 5000 детей, а вместимость судна не превышала 1000 человек. Пароход был перегружен. Дети стояли вплотную. Те полторы тысячи, которые ехали в ССССР, почти всю дорогу до Франции простояли на верхней палубе.
Маленькие человечки, но у каждого из них своя почти взрослая жизнь. Война не только укорачивает судьбы, но и удлиняет биографии, и, может быть, кое-кому из этих малышей стоять вровень со старшими под пулями врага. (Он помнил) Газеты писали, что 20 апреля 1937 года под Овьедо, в секторе Пуэрта Нуэва, мятежники привязали к брустверам детей республиканцев, чтоб заставить их отцов прекратить огонь. Когда малышей отбили, оказалось, что некоторые из них сошли с ума.
И если солдату, взрослому человеку, год войны считается за три, каков же счёт военного времени для ребёнка? Ведь ему ещё расти и расти, чтоб стать полноценным членом общества. За год войны они повзрослели на много лет.
Этот широкоплечий мужчина редко растающийся со своей морской фуражкой думал: наверняка, у этой маленькой глазастой Кармен, в её крохотной судьбе есть что-то тяжёлое и большое, как у тех мальчика и девочки, что лежат в его каюте. От советского представителя по эвакуации он знал, что несколько детей, доставленных на «Плому» за день до отплытия из Бильбао, были подобраны в море.
Маленький тёплый комочек, Кармен, доверчиво приткнулась к нему и что-то говорит и говорит. А он и не догадывается, что она рассказывает о своей судьбе, тоже удлинённой войной и лишениями: «Ты не думай, что я маленькая. Я большая. А то, что я ростом невелика, так это оттого, что я расти не могу. Мне уже 8 лет, а все говорят: «Кармен только 5». Мамита рассказывала, когда я родилась, отец был безработным, и мы голодали. Поэтому я и расту плохо…»
Он ничего не понимает, а она всё рассказывает и рассказывает:
- Мой отец тоже был в России…
И это верно. В 1934 году, когда рабочиеБискаи и Астурии с оружием в руках поднялись против попытки правительства Хиля Роблеса установить фашистскую диктатуру, генерал Лопес учинил расправу. Десятки тысяч борцов, коммунистов, социалистов, анархистов, ушли в горы, эммигрировали. Отец Кармен нашёл временное убежище в СССР. Работал вместе с другими шахтёрами-испанцами в Донбасе. Он привёз дочери безделушки и румяную русскую куклу:
Её звать Матрёшка. Она светленькая и со смешными глазами, - неутомимо тараторит Кармен.
И вдруг происходит страшное, но такое простое и обьяснимое: девочка прижимается к нему, как к родному человеку. И замолкает, словно что-то вспомнив от этого невольного прикосновения. Яркие, бегучие глаза грустнеют, притухают. Что с ней?
А Кармен вспоминается день отплытия из Бильбао.
Утром 12 июня от фашистских снарядов загорелось хранилище бензина в Сан-Турсе. Густую жирную сажу доносило до Бильбао. Эвакуируемым предстояло собраться в центре города, потом поездом ехать до Сае-Турсе. Но Бильбао бомбили без передышки. Только к вечеру самолёты улетели к Дуранго, на свою базу. Тогда матери и дети, ждавшие с самого утра, крадучись стали пробираться к месту сбора. Кармен была из Эраньё, предместья Бильбао, и им пришлось долго идти. И снова стали рваться снаряды. На этот раз город бомбордировали из орудий, расположенных в окрестных городах. Кармен видела, как снаряд угодил в лучшее здание города, «Дворец Права». Фасад дал трещину и рухнул на мостовую, накрыв женщину с двумя детьми, которые тоже, наверно, спешили на эвакопункт.
В поезд сели с наступлением темноты. Родителям на разрешили провожать детей до порта. Но когда поезд тронулся, папы и мамы кинулись к дверям вагонов, пытаясь сесть.
На пероне, заламывая руки, кричали матери. И никто не стоял: все, старые и молодые, бежали, не отставая от окон, за которыми проступали смертельно бледные лица детей.
На пароход в Сан-Турсе тоже сели ночью, почти под утро. Некоторые родители добрались и сюда. Они толпились у самого борта, выискивали глазами своих детей, а найдя, от чего-то предостерегали. Что-то настойчиво приказывали.
Кармен, как и другие дети, эвакуируемые в СССР, стояла на верхней палубе. Оттуда увидела мамиту. И расплакалась, хотя в другое время из её испанских глаз и слезинки не выдавить.
Забрезжил безоблачный рассвет. Тихо, без гудков, «Палома» оторвалась от пристани. И невидимые струны, что натянулись от материнских глаз к родным детским лицам, разом оборвались – и в небо вонзился крик. Острый. Рвущий душу. Будто и в самом деле что-то лопнуло. Если б пароход отходил с гудками, наверно, их звук утопил бы в себе этот вопль отчаянья и боли, словно исторгнутый из единой груди.
Матери бегут, не отрывая глаз от детских лиц. На долго ль увозят их детей? И суждено ли свидеться снова?
Матери бегут вдоль мола. Под ноги не смотрят. Глаза их не отрываются от переполненных палуб.
Матери падают, поднимаются, снова бегут, как примагниченные. Так вот – спотыкаясь, падая, они готовы пробежать всю жизнь, чтоб только не расставаться с детьми, самым дорогим, что у них есть.
И вдруг дальше бежать некуда. Внизу, почти у самых ног, зло вскипает белое и зелёное – океан. Мол, круто обрываясь бетонными быками, уходит в закипающую бездну. Безумно, злобно сечёт камень стальная бискайская волна, будто жаждет подмыть устои и сбросить в воду этих отчаявшихся женщин.
Задние напирают на передних, не веря, что теперь уже всё. У кромки волнолома, словно у края могилы, горстка женщин кричит и плачет, размахивая мокрыми от слёз платками. И у всех из самого сердца исходит один вопрос: «Боже. Что будет с ними?» Их бедных детей здесь же, в Бискайском заливе, у родных берегов, могут потопить корабли или самолёты мятежников.
Ветер крепчает, высоко над молом подкидывая волны, готовые смыть бесстрашных женщин, ещё чуть-чуть и их захлестнёт взбунтовавшийся прибой. Шипящая пена обдаёт лица и промокшую насквозь одежду. Но матери не расходятся. И они не уйдут до тех пор, пока не увидят собственными глазами, как пароход, увозящий их детей, превратится в еле видимую точку на горизонте.
Плачут и на пароходе и, глядя на матерей, спрашивают:
- Что будет с ними? Что будет с нами?
…С ними?
…С нами?
Всхлёстывает. Взвизгивает ветер. Высоко, в величавом великолепии вселенной зябко вздрагивают последние утренние звёзды и тают в рассветно – лазоревом омуте неба, где уже низко несутся грозовые тучи.
Надо быстро пройти трёхмильную зону, самое опасное место. Потом уже не страшно – там их возьмут под охрану военные корабли. Английский крейсер подходит справа, миноносец слева. Но дети их не замечают: их сердце всё ещё там, у кромки края мола, где плотной, неразличимой стеной стоят матери.
Вдруг в небе проступают чёрные точки – самолёты, значит, начался день: обычный утренний налёт. Но дети пугаются не за себя – самолёты идут на Бильбао. А там остались матери. Что будет с их бедными мамами в городе, стиснутом кольцом блокады?...
Обо всём этом, снова вспомнив, думает маленькая глазастая Кармен, прижавшись к этому первому в её жизни русскому человеку, зная: он не даст в обиду, а выражение её глаз по-взрослому серьёзное.
* * *
«Сибирь» шла в немецких территориальных водах. Почти все дети находились в каютах. Некоторые уже проснулись. Толпились у поручней. Широко открытыми, любопытствующими глазами рассматривали окружающее. Что-то задорно по-испански кричали чайки.
Но сквозь детскую непосредственность он видел тень неопределённости. Они знали, куда их везут. Об этом им говорили родители и воспитатели. Своим детским умом они ещё не могли охватить всего того, что развёртывалось вокруг. Но стоило при них произнести слово «Фашисты», как в их глазах пробегали чёрные молнии, а тонкие, неокрепшие пальцы сжимались в кулаки: они знали, сто такое «рот фронт».
Человек вспомнил о мальчике и девочке, что в этот ранний час мирно спали в его каюте.
Девочка во сне обхватила худую мальчишескую шею. Он лежал на спине и дышал ртом: после морского «крещения» простудился. Такими он их оставил, уходя на палубу. Не спалось. Думал о них. О том. Что творилось в большом беспокойном мире. В годину военных невзгод на долю детей выпадают самые тяжкие испытания, не по их слабым плечам.
Было свежо. Озябнув на порывистом ветру, закурил. Глубоко затянулся.
…Лолита проснулась первая. Педро ещё спал, во сне нервно дёргались веки. Поскрипывал зубами: всё из-за того ужасного пожара на пароходе.
Педро старше сестры на полтора года. Но сейчас ей почему-то джалко брата. Нежно, почти по-матерински погладила его по голове. «Педруче устал, бедный, не надо его будить. Пусть ещё поспит».
Лола вспомнила Бильбао, куда их привезли, выловив в море. Они успели, не опоздали. Из-за того. Чтонад городомчасто появлялись самолёты мятежников, «Палома» не отплывала, и долго болталась в порту на якорях. Утром ударил вздорный бискайский ветер, срывая с мужских голов чёрные баскские береты, перепутывая женские причёски. Но среди провожающих ни мамы, ни папы. И она почувствовала себя забытой, никому не нужной.
А где сейчас её мамочка? И заплакала, горько всхлипывая, содрогаясь острыми плечиками. Вслух звала мамиту. Только она могла утешить, приласкать. Лола очень любила маму, и когда, не послушавшись, делала что-нибудь плохое, потом ей было жалко, что мама расстроилась. И она подходила к ней, гладила по коленкам, но никогда не просила прощения. Отец говаривал; «Она у нас гордая». Что такое гордость, она ещё толком не знала, но догадывалась: о ней отзываются с похвалой. И тогда хотела, чтоб все на неё обращали внимание, ведь папа ещё говорил: «Она у нас красивая». А значение этого слова Лола понимала хорошо.
…Педро открыл глаза. Сразу испуг тёмной тенью задрожал в глубине зрачков.
Под потолком, покачиваясь, плыла лампа. У края стола зябко почёкивались друг о дружку стаканы. Подрагивал и гранёный графин, такой же, как дома. И вспомнился родной городок. И мама перед расставанием. Она твёрдо глянула ему в лицо, сказала:
- Педро, ты старше. Береги сестру.
Он хотел её обнять, но не мог: нёс обеими руками саквояж с продуктами и кой-каким бельём на дорогу. А отец был на работе: на своеё «фанерке» отбивал очередной налёт авиации мятежников. (самолётов не хватало. Летали на «Нюпортах» и «Брюге», машинах устаревшей конструкции, их называли «Фанерками»)
Педро выполнил мамин наказ. Если б не он, Лола утонула б. Он помог ей удержаться на воде, пока их не спасли. Она плохо плавала, не то, что он, ещё до войны, в Валенсии, его учили плавать рыбаки, смелые, отчаянные люди. Там и полюбил море, решив стать моряком. Об этом под страхом клятвы сказал лишь Хорхе, своему другу, сыну рыбака Кинтаны. Но этим его не удивил. Для Хорхе всё было просто, он считал: мальчики все должны стать рыбаками, когда вырастут. Сам родился и жил у моря и для него не могло быть иначе.
И вот теперь он, Педро, на настоящем корабле. Мало того. Даже пережил кораблекрушение. И остался жив, спася свою сестру. Это почище того, что пишут в книгах по географии: «Санта Мария», новые земли, кругосветные путешествия. Интересно, захватывающе. Но всё это было где-то и с кем-то. А тут настоящее море. Оловяные волны за бортом. Настоящая, не книжная опасность. И всё это происходит с ним. Педро, а не с кем-то другим. Чтоб сейчас сказал Хорхе?
Вдруг вспомнил о сестре, услышал её плач:
- Что ты? Перестань! – сказал, словно взрослый мужчина, но неумело, даже сердито: не мог утешать, защетить – другое дело. Что угодно, только не видеть слёз, не терпел их.
Лола перестала похныкивать. Взглянула на ладошку, а там, в перекрестье линий, алмазно блестнула капля. Слезинка.
Непродолжительно детское горе, но и от него набегают слёзы, точь-в-точь как из глаз взрослого человека.
Скользнул луч солнца – осеребрил дрожащую каплю. Лола разняла пальцы, и слезинка скатилась на пол. А секундой позже. Словно сговорившись, они взялись за руки и вышли на палубу.
Человек встретил их у самых дверей каюты.
- Проснулись? А умываться? А завтракать? Ну-ка назад.
Не поняли, и только когда жестами выразил то, что сказал, догадались: им предлагают есть. Девочка капризно попросила, обращаясь скорее к брату, чем к чужому человеку:
- Кушать. Хочу кушать.
Большой, как медведь, он сгрёб их в охапку и внёс в каюту.
Притихли. А он говорил, спрашивал. Не понимали. Но когда он нахлобучил на голову Педро свою форменную фуражку и подарил ему звёздочку, тот почувствовал к нему доверие и расположение. Такой, настоящей, капитанской, с якорями, нет ни у одного мальчишки. Эх, будь бы с ним Хорхе…
Здорово – вот он, Педро, не только в открытом море, он сидит в капитанской каюте, рядом с настоящим капитаном, сильным и добрым, овеянным ветрами всех морей, и они разговаривают, как равные.
Общий язык найден. Теперь человек не спрашивает, чего они хотят. Ставит на стол масло. Они согласно кивают. Он улыбается: значит, всё в порядке, они хотят масла. Достаёт яйца или колбасу, и всё повторяется в том же порядке. А когда откуда-то из-под стола появляется пригоршня конфет, девочка в ладоши:
- !Pedro, que caramelos tan bonitos! (Педро, какие красивые конфеты, говорит по-испански)
Большеголовые коричневые мишки на картинках. Из всех игрушек, кроме своей Пипы, Лола любила мишек больше всего. Это, как раз то, что ей надо. И обернувшись к брату она выпаливает:
- Педро, там, где живёт дядя, такие конфеты едят медвежата.
Выдумщица, всё у неё не так. Педро привык к её фантазиям, относится к ним спокойно: Лола не может жить без причуд.
Девочка завладела сладостями, пренебрегая яйцами и колбасой. Зато мальчик предпочёл всё, отвергнутое девочкой.
Чтоб не смущать их, человек снова вышел, поднялся на мостик.
Шли северными проливами. Откуда-то из прошлого, когда был ещё матросом, выплыла песня. В словах настораживающе проступила тревога:
И если тебя пропустил Скагеррак,
Волной захлестнёт Каттегат.
На мостик поднялись и его новые знакомцы. Дружба завязывалась прочная. Уже знали: дядю зовут Петром, и Педро приятно, что их имена созвучны.
Капитан накинул на плечи Педро кожаную куртку: мальчик ещё не окреп после грипа. Тут прикрыл ею и сестру.
Всё было так, как хотел Педро. Вот он стоит в матросской куртке на капитанском мостике. И стоит ему крикнуть в переговорную трубку какой-нибудь приказ, его выполнят тут же: машины загудят ещё громчеи понесут пароход хоть на край света. А что? Он может. Это совсем просто. Возмёт и …
- Право на борт! Полный! – вырвалась команда.
Но это не Педро – капитан прокричал в трубку.
На палубе – словно кто бросил вразброс горох – застучало, затопало, замелькало.
Из кают, с палуб всех кинуло к борту. Кинуло и прижало – не оторвать. В каюты? Назад? Где там?
Дети перестали быть детьми. Вот они, совсем рядом, фашисты. Вынырнувший из густого тумана, рассекал волны острым носом немецкий военный корабль. Будто шёл на таран. Он появился столь же внезапно, как тогда «Сербера». Казалось, эсминец мятежников передал чёрную эстафету немецкому союзнику.
Там. Во французском порту, принимая на борт испанских детей, притихших, измученных, изголодавшихся, он думал: дети, и какое им дело до войны. Но как он ошибался. Несмотря на возраст, они кое-в-чём разбирались. И неплохо. Их сердца опалила война, и, живя своими детскими интересами, они не хуже взрослых знали, кто их враги.
Теперь они собственными глазами видели тех, кто убивал их родных и близких в Испании. Неважно, что эти люди носили другую форму. Это были враги их отца, значит, и их враги. Может, им казалось, что они ещё где-то в Басконии или Астурии, и те, кто внезапно вырвался из тумана, фашисты, которых надо во что бы то ни стало уничтожить. «Но паса ран!» Фашисты не должны пройти!
Узкая полоска воды между ними и немецким эсминцем превратилась во фронтовую полосу. «Побоище» началось. Ничего, что в руках у них никакого оружия. Яблоки, маслины, то, чем их снабдили родители перед отъездом, - всё полетело в немецких моряков.
Ещё в начале плавания была организована «пионерская гвардия», которая помогала выбивающимся из сил воспитателям следить за порядком. Теперь и «гвардия» вступила в бой с общим врагом. Детвора озорнисто кричала, свистела, топала ногами.
У Педро ничего не оказалось под рукой. Долго не раздумывая, нацелился на яблоко в руке у соседа и только хотел цапнуть, а тот:
- Э! Э! Ты! А то как двину! – не сказал – выискрил и локтем замахнулся.
Педро опустил руку: уж слишком у того угорожающий вид. А Лола рядышком пристыла. Видит, черноволосая девочка с огненными глазами из-под чёрных бровей, кидается корками, по-мальчишески задорно кричит:
- Вот вам! Вот вам! Получайте!
И в смоляных её глазах полыхает. А ноздри небольшого, приплюснутого к кончику носа, гневно трепещут. «Наверно, брат и сестра – очень похожи».
Мальчик нетерпеливо покрикивал:
- Кармен! Ещё корок! Мои кончились. Да поживей! Ну!
И вдруг, как ни в чём ни бывало, пихнул Педро под бок и, не глядя на него, выразительно расхохотался:
- Ага! Попал! Попал! Тому толстому под глаз – аж рукой схватился. То-то!
Педро, всё ещё сердясь, не поверил. Да потом и расстояние увеличилось: чуть не наскочивший на них в тумане корабль быстро уходил.
И всё ж чуточку завидно: он-то сам, наверно, не докинул бы так далеко.
Первая, шумная и яростная, часть атаки прошла. Вторая нахлынула неожиданно и была торджественно – строга. Почти клятва. Старшие дети, словно по команде подняв сжатые кулаки, упрямо выкрикивали:
- У-АЧЕ-ПЭ!
- У-АЧЕ-ПЭ!
(Union de Hermanos Proletarios. Сюз пролетарского братства. Примерно то же самое, что и «Рот фронт»)
И каменной, не детской ненавистью наливались голоса, будто гранитом о гранит высекали искры.
Педро тоже влился в стихийный хор гнева. А Лола, прижимаясь, спрашивала:
- Педро, что случилось? Почему все кричат?
Её слабый голосок растаял в твёрдом ритме выкриков. Она дёрнула брата за рукав. Он посмотрел на неё непонимающими глазами, ещё крепче прижал к себе, беззащитную, податливую.
Чайки, вспугнутые голосами, привлекли её внимание. Стала следить за тем, как их серебристо-белые искорки потухали в неохватной лазури. Море бросало на борта тяжёлые гири волн. Мир казался странным и непонятным. Почему у Педро такие чужие глаза? Откуда этот корабль-призрак? И вообще где она? Гдк её дорогая мамита?
Дети выкрикивали «рот фронт», вскинув в небо стиснутые кулаки. И это была клятва в том великом, ради чего боролись и погибали их отцы.
Над свинцовыми волнами
Звуки клятвы колыхались.
Уносил их жёсткий ветер
За отроги Пиренеев.
И в окопах и траншеях,
Где отцы их бились насмерть,
В этот миг стояли дети,
Помогая им солдатам,
В их мужской и трудной доле.