Предисловие.
Произведение моего отца. Бойко Владимира Григорьевича. Публикую у себя на странице. Не могу создать страницу ему т. к его уже нет с нами...
Испанским друзьям и русским товарищам, отдающим жар своих сердец благородному делу интернационального воспитания во имя советско – испанской дружбы, посвящается эта повесть.
«Мы благодарим ща постоянную заботу ою испанской эмиграции в Советском Союзе на протяжении долгих лет. За помощь ей. Дети испанских трудящихся сформировались в Стране Советов как специалисты различных отраслей науки и техники, сохранили свой родной язык и приобрели широкую культуру».
Из письма Председателя Коммунистической партии Испании Долорес Ибарури на имя генерального секретаря ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу.
Москва. 13 мая 1977 г.
Мария Соледад Дель Боске Арин Алехандер, жене моей, посвящается.
Глава первая.
Авиация и флот мятежников не только задерживали суда, шедшие на помощь испанскому народу, подвергшемуся нападению внутреннего и международного фашизма. Они чинили препятствия деятельности международного Красного Креста и других общественных организаций, направленных на оказание помощи гражданскому населению, которое искало спасения и убежища в нейтральных странах. Так 8 июля 1937 года французский пароход «Грегастель», направляющийся в Сантандер для эвакуации детей, был захвачен мятежниками. Были и случаи, когда они атаковали параходы, вывозившие гражданское население. По сообщению агенства «Рейтер» из Сантандера от 18 июня того же года, накануне вечером флотмятежников, эвакуирующие мирное население, обстрелял и захватил несколько из них. А одно судно по предвари тельным данным, было потоплено. На его борту находилось 300 женщин и детей. 1 июля из Сантандера вышли два английских парохода «Кендльстон Касл» и «Кэльвин». На них эвакуировали 6000 баскских беженцев: женщин и детей. Их обстреляли восемь самолётов мятежников.
В эту тяжёлую для Испании годину люди доброй воли всех стран протянули руку помощи испанским братьям. Осуществлялась великая миссия милосердия. 22 Мая тоого же года в английский порт Саутгемптон прибыло 4000 детей из Бискаи. Намечалось отправить 1500 испанских детей в Данию, Норвегию и Швецию. Советский народ, ненавидящий фашизм и чуткий к чужому горю, принял в этом гуманнейшем акте по спасению испанских детей самое активное участие.
По сообщению газет «Правда» и «Ленинградская правда» 1937 года.
Так бывает с детьми – жизнь, ни с чем не считаясь, вдруг требует от них, чтоб они за несколько часов взяли и стали взрослыми. И они становятся.
К. Симонов.
;Que sol. Senores. Que?
;Que va a encontrarse en el cielo
Major que el sol espanol?
Huan Pandero.
Синьоры, какое солнце!
Испанское солнце. Нет
Нигде ему равного чуда! (перевод автора)
Хуан Панадеро.
Узкий баскский городок прижался к голым боковинам ущелья. Крепко прижался – не оторвать. И никто б не вспомнил, когда прилепился первый, весь из камня, дом, за ним другой и ещё, и ещё, пока не выросло ласточье поселенье на полпути меж небом и землёй, каменное на каменной, неродящей земле.
На изломанном стыке гор тесно. Но именно здесь уместилось несколько продольных улочек. И бывает, с одной стороны трёт плечём прохожий лобастые лысые глыбины, а с другой только руку откинь – и коснёшся шероховатой стенки забора. Когда на такой улице появляется мул, гружёный необьятными тюкми, пешеходы и дети, играющие на мостовой, прижимаются к заборам и стенкам домов: иначе не разойтись.
Камень. Камень. Камень. Кажется, и небо-то из прокалённого нифрита.
Сиеста. На улице ни души. Лишь выплёскивает меж валунами ручеишко. Знойно, а вода в нём холодна: по притаённым горным желобкам, прячась от солнца в известняковых лабиринтах, стекает с крутых горных кряжин. И зачерпнутая в ладонь, она, как драгоценный камешек, радостно холодит пальцы. А окрест калёный, каменный зной. Воздух обжигает, высушенный солнцем, скалами, небом.
А у ручейка особый, прохладный голосок. Только он и манит к себе зазывно в знойный час сиесты. И к нему первому, как к другим, направляется путник.
Сиеста. Тишь. Но на улице людно. У источника женщины. В их торопливом говоре пропадает переплёск ручья.
- Синьёра Хулиана отправляет детей в Англию. Уде записала. Это хоть и остров, но недалеко, - скороговоркой бросает худая, с нестерпимой печалью в глазах. И чувствуется, будто совета спрашивает: ведь у самой целый выводок (детей) – как не беспокоиться.
- Dios mio! (Боже мой! – по-испански), - непрошенно вставляет старуха, с резкими апостольскими морщинами на сухом лице. – Святая Мария, какое настало время: матери отрывабт от груди детей своих, чтоб отправить на чужбину. Матеоь Божья, куда ты посылаешь маленького Христа? Он ещё младенец и не знает, что путь его на Голгофу.
И истовокрестится широким латинским крестом, всеми пальцами. Это юродивая. На неё не обращают внимания. После того, как фалангисты убили единственного сына, у женщины помутился разум. Эту беженку из Оньедо жалеют, но в разговор не вступают: о святом писании и о сыне её отрывочная и несвязная речь.
- А вы сеньёра Гуаделупе, - снова будто ищет ответа на свои мучительные мысли, начинает худая с нестерпимой печалью в глазах. – а вы разве… ?
Es pear be! Lenagon il nere semeak bialy beno munduaren askener – no ez esagunen artera, (Ещё не хватало! Лучше умру вместе с детьми, чем отправлю к чужим, на край света. Говорит по-баскски) – жёлчно цедит низкорослая синьора, и сердитые огоньки толкуться в чёрных зрачках.
Наплывает неловкая тишина. Снова слышен прохладный звон воды, наполняющей кувшины.
- И что вы всё боитесь? – говорит третья. И голос у неё весёлый, задорный. – Мои вот во Францию записаны. И пусть себе едут. Ничего не случится. Добрые люди везде найдутся. А здесь, гляди, под пулю попадут.
К источнику подходит высокая, стройная, очень красивая женщина, жена механика, из местных. Её муж, Алехандро, родом из Валенсии. Давно приехал он из этой крестьянской провинции в поисках работы в страну басков, да и осел, а в жёны взял дочь горняка, баску. Необычно, потому что вленсийцы испокон веков женятся на валенсианках, баски на басках, астурийцы на астурийках. Так уж повелось и редко кто это нарушает, где ты родился, там тебе и умереть.
Когда началась война, Алехандро устроился на аэродром. Потом и сам стал летать. Его уважают: лётчиков в этом отрезанном уголке республиканской Испании по пальцам пересчитать. А уважая мужа, уважают и жену, и к синьоре Эсперансе относятся с почтением.
За руку женщины держится девочка лет семи, а может, чуточку старше.
- Мама, а правда, что гномы из теней рождаются?
- Нет.
- А почему ж они ночью приходят, когда во всех уголках тени?
Ох уж эти гномы. Они не дают Лолите покоя. Однажды узнала, что босиком они ходят, и давай тайком ставить свои тапочки за дверь, на улицу. А утром проснётся и бежит смотреть, одели ли их гномы. Потом тапки пропали, и мамита ругалась, а Лола успокаивала:
- Не расстраивайся мамочка. Я ж их не потеряла. Это ночью пришли босые гномы. У них тоже ножки маленькие, а одевать нечего. Теперь и мой гномик ходит в тапочках и ему не хорлодно.
Женщина с девочкой подходят к источнику.
- Egun on! (Добрый день! По-баскски) – голос у неё ручьистый.
Ей отвечают. И снова тишина. И снова звонко падают студёные серебристые монетки в гляняные ботихос. Вода бездумна, оттого и плезет уверенно и ровно, а людям есть о чём беспокоиться.
- Сеньёра Эсперанса, - подступает худая с нестерпимой печалью в глазах, - а вы отправляете детей?
Даже низкорослая и жёлчная ждёт, что скажет жена лётчика.
- Да.
- Ederki. (очень хорошо. по-баскски) Вот я и собираюсь, да всё не решусь. Синьора Хулиана в Англию записала. Синьора Росарио в Бельгию. А вы?
И все ждут. Даже ручеёк не звенит – слушает, а может просто вода налилась до краёв в подставленный кувшин, и вот-вот набежит та последняя капля, что переполняет сосуд. И набежала, капнула, подала голос.
- А я в Россию, в Советский Союз, и как-то по-своему, легко и гордо сеньора Эсперанса поводит правым плечом и подбородком. И сразу бросается в глаза, какая у неё складная, обточенная фигура.
А девочка смотрит восхищённо и, иммитируя её жест, повторяет:
- А мы в Совет-ский Со-юз едем. Вот.
Она крепко держит маму за руку, а сама крутится то на одной, то на другой ноге, а то и сразу на обеих, устоять спокойно не может. Потом отпускает мамину руку, отходит в сторонку поиграть в «эвакуацию». Причёсывая свою куклу, белокурую Пепу, говорит воображаемым подружкам:
- А я дочку в Со-вет-ский Со-юз эва-куи-рую.
- Ene ama! (Боже мой! По-баскски) И вы отправляете детей в Россию! – всплёскивает руками жёлчная. И не боитесь? В учебнике у моего Ами-амы сказано – это страна суровая, холодная, дикая.
- Вот-вот, - снова засомневалась худая. – А падре Августин говорил о русских такое – прямо страшно сказать.
- Глупости. Вы ведь знаете: русские наши друзья. А учебник географии старый. Ему уже лет пятнадцать. А то и больше. По нему ещё ваш старший учился, синьора Гуаделупе.
- Hombre! (О Боже! По-испански) Разве святой человек может лгать?
- А где сейчас падре Августин?
- Не знаю, синьёра Эсперанче, но…
- То-то. К Франко он сбежал.
- Да, да, - поддакивает юродивая. Что деется на белом свете. Пастырь паству свою покидает, аки вор.
А жена лётчика продолжает:
- Одни русские нам помогают. Их пароходы везут в испанию пшеницу, масло, лекарства. Нашим детям в России будет хорошо. Мой говорит: они там не в семьях, как во Франции, а в детских домах жить будут. Это лучше: не отвыкнут от родителей. А здесь им нельзя оставаться. От пуль и бомб погибнут.
- Так-то оно так, - и сдаётся и будто не сдаётся худая, - а боязно одним в такую даль отправлять.
- Не без причин обрадовалась женщина у источника в час сиесты, не зря завели разговор о детях. Армия республики отступает. Вторые сутки через городок бегут усталые солдаты. Безжалостно сушит солнце. И женщины выходят, чтоб напоить мужчин водой из прохладных ботикос и накормить, кто чем богат – солёными маслинами, или крупными баскскими яблоками, а кто и краюхой хлеба, которого здесь, на Севере, сейчас почти не стало: раньше его завозили с Юга, а туда путь вдруг стал непомерно длинным. Срезанный от большой земли, кусок республиканской территории тает с каждым днём. И настал час, когда следует подумать о самом главном – о детях. Их надо эвакуировать. В этой войне им приходится делить участь отцов и матерей: часто их растреливают в одном строю со старшими – за то, что отец коммунист или социалист, за то, что брат комиссар или республиканский командир. Да мало ли найдётся причин, было б желание убивать.
И Лола, играя, думает о стране, куда ей предстоит ехать. Ами-ама, тот противный мальчишка, говорит, что в России всё льдом покрыто. Что такое лёд, она не знает, но верит: это что-то страшное, ведь Ами-ама ещё говорит, что там люди в звериных шкурах ходят, только наизнанкувыворачивают. А если их снять, то замёрзнешь, потому что там мо-роз и се-вер-ное сия-ние. А папа другого рассказывает. Он летал с лётчиком из России. Говорил, отчаянный, просто дьявол. И, наверно, сегодня, когда через город шли войска, она тоже видела русского.
- И совсем это не убеждает. Откуда ему знать, если он сбоку смотрел. Да и вообще Ами-ама ни с чем сразу не соглашается.
А было так. По узкой улочке полз танк. Редкость необыкновенная: в армии Республики техники не хватало.
Ребята забрались на заборы и ликующе орали: ещё бы, не что-нибудь, а танк. И Педро, брат Лолы, тодже вскарабкался. А она осталась на мостовой. Когда огромная железная лягушка выползла из-за поворота, Лола испугалась. К стенке не прижмёшься: места мало, и попятилась. А лягушка, грохоча, напирала и напирала. Лолита спрятала лицо в ладони. Машина дёрнулась. Остановилась. Из люка выглянул человек. Крикнул. Лола не расслышала. Рук от лица не оторвала, а сама сквозь пальцы всё поглядывала. Танкист улыбнулся. Сошёл с танка. Посадил её к себе и довёз до муниципальной площади, там и высадил. И ни слова не сказал, только по голове погладил. Ох же и завидовал Педро, что её на танке прокатили. А Хоакин и тут и не поверил, будто сам не видел:
- Ты что, в танке ехала?
А мальчишки обступили и давай наперебой:
- А какие в башне рычаги?
- Не заметила.
- А приборы?
- Не заметила.
- А пушка прямо из башни стреляет или как?
- Тоже не заметила, - растерялась Лола.
- Ээх! – махнул рукой Хоаким, бросил презрительно: - Девчонка и есть девчонка! Что она в технике смыслит? Ей бы только в куклы играть!
Даже Педро не заступился за сестру:
- Я б на твоём месте всё разглядел.
* * *
В жаркий июльский день, тоже в час сиесты, поднимая тонкую, горную пыль, на дороге показался автобус. Он то прятался за петлистыми поворотами, то снова появлялся, пока не вполз на грубо мощёную площадь у здания Uri – betsar (муниципалитет по-баскски).
Дети высыпали на улицу. Загалдели матери и дрожащими рукми стали увязывать вещи. Хотелось всего положить побольше: и лишнюю рубашечку и шерстяную кофточку и маслин, и яблок про зщапас: мало ли что, дорога-то длинная, негладкая. В последнюю минуту и своего Алма-ату собрала сеньора Гуаделупа – побоялась за родную кровинку.
Перед прощаньем, ступив на подножку автобуса, сеньора Эсперанса хотела ещё раз поцеловать дочь. Но Лола не потянулась, как делала прежде, отвечая на ласку матери, а стояла, упрямо наклонив голову, вдавив в грудь маленький острый подбородок.
Наконец мамита с усилием подняла лицо дочери и увидела: Лола плачет, но молча, будто не хочет, чтоб видели её слёз – крепилась, чтоб не расплакаться вслух, вот и голову опустила. Глядя на дочь, заплакала и мать.
Автобус стронулся. Мимо поплыли лица матерей. Лола неотрывно смотрела на мамины губы, что-то шепчущие, будто в бессловной молитве. Но не шопот – их раздирал крик. А слов не расслышать, потому что тесное ущелье до самых вершин потонуло в разноголосо – зовущем: «Ма-ми-тат-т-т-аа!» крике детей, увозимых в неведомое.
И ещё до Лолы долетело напоминающее, беспокойное мамино предостережение: «Смотри, берегись воды!» Лола поняла: это мама о предсказании хитаны (цыганки), которая, как-то нагадала: «Вашей дочери суждено утонуть».
Лола забыла, что рядом Педро. Будто притянутая магнитом, смотрела на мать, видела её одну. И казалось странным: на мамином печальном лице, в больших тяжёлых каплях слёз, весёлой радугой играет солнце. Ослепительное. Неповторимое. Испанское. Так и увезла она с собой горючие материнские слёзы и широко раскрытый веер Иберийского солнца, щедрого, ни с чем не сравнимого. Чтоб согреваться ими в дальней холодной стороне.
Под вечер приехали в городок на берегу моря. Накануне его бомбила фашистская авиация. Битый кирпич. Обвалившаяся штукатурка. Гнутые балки и стропила. Руины. Уцелевшие стены щерились ослепшими окнами. Жёлтый осколок луны ли мёртвое белёсое сияние. Во мраке, неразличимые, неугадываемые, таяли тени людей. Всё здесь казалось выдуманным, несуществующим, примерещившимся.
В автобусах детей продержали до утра. Только к вечеру посадили в поезд, шедший на Бильбао.
Лола не теряла надежды, всё думала: кто-нибудь приедет. И в последнюю минутку, когда поезд, дёрнувшись, оторвался от платформы, показалось: в толпе отец. Он де обещал, вот и… Высоколобый, с большими, сильными руками, чуточку сутуловатый. Только в штатском, но ведь он мог и переодеться.
Человек спрыгнул на рельсы. Пригнувшись, побежал за вагоном.
Педро это ж папа, папа!...-
Высунувшись наружу, Лола кричала:
- Па-па-а-а-а!
Ветер цепко схватил вырывающийся голос, отбросил под откос, прижал к земле вместе с клубами дыма. Грузно набежали колёса.
Поезд набирал скорость. Фигура уменьшалась. Сходство таяло.
- Не отец это был, - подитожил Педро.
А Лола знала: отец: он никогда не обманывал, и если сказал, что вырвется проводить, не мог не сдержать слова. Наверно, на самолёте прилетел. Но почему не в форме? Этот вопрос назойливо подползал, и не находилось на него ответа. А может и вправду не отец?
Долго они ещё стояли в тамбуре. Молчали и плакали, тесно притиснувшись друг к дружке.
За окном ультрамариново стекленело море, спокойное, по-довоенному мирное. Вон ослик гружёный так, уто одни уши торчат, лениво перебирает тонкими запылёнными ногами. А вон похаживают деловито по обнажившемуся в час отлива прибрежью шустрые чайки, ищут застрявшую в водорослях рыбёшку.
В бою, в отступлении, в эвакуации, как бы не нагромождалось ужасное и трудное, случается такой тихий миг, когда ничто не напоминает о войне. Вдруг у свеже вырытого окопчика, стряхнув землю, выпростается ласковый полевой цветок, которого раньше б и не заметил. Или на примятой солдатским сапогом траве распрямится тонкой саблей чистая травинка. И тогда уж не хочется верить, что через секунду они могут сникнуть, скошенные свинцом.
И глядя на всё это покойное, солнечное, умиротворённое, думалось: войны больше нет.
На одной из станций их высадили. Продержали ещё сутки. И поползли разнотолки. Говорили всякое. А Лола всё ждала, выискивая в толпе беженцев дорогие лица отца и матери, которые, она верила, должны быть где-то рядом.
Рано утром пришёл какой-то военный. Сказал, что остаётся одна дорога – морем. Их посадили на пароходик, что вёз раненных в Бильбао.
Лоле казалось – матросы на пароходе русские: по-испански не говорили. Откуда ж ей знать, что это были французы? Для неё существовали испанцы и русские. Испанцы дрались. Русские помогали. Были ещё и мятежники, но она их не относила к испанцам, потому что они враги.
На палубе теснотище – яблоку упасть негде.
С востока слегка заголубело. И снова проскользнул тот неуловимый миг, когда ничто не напоминает о войне. Повеяло свежестью и тишиной, которые могут быть только на безветренном море в рассветный час. Потом, пружинясь, закрепчал ветер. Нагнало низкие недобрые тучи. Стали звонко накатываться волны. Южная капризница-Биская оставалась верна самой себе: из штиля внезапно родился шторм. И тут, скрытый крадущимися тучами, будто всплыл из зелёных морских глубин вражеский эсминец «Сербера»: его трёхтрубный силуэт влился в кильватор их парохода. Тогда это и случилось. Под палубой затрещало. Корпус передёрнулся. Из трюма повалил дым, сырвались хваткие оранжевые пальцы огня.
Когда на корабле пожар, вода и пламя – эти вечные враги – выступают союзниками. Вокруг изобилие воды, но оно не помогает человеку в борьбе с огненной стихией. Острые жаркие осы жалят обшивку. Кажется, горят волны. Красно-жёлтые судороги пробегают по зеленоватой поверхности, подсвеченной злыми янтарными и рубиновыми сгустками. Разрушительную работу огня довершает море.
Так случилось и с ними. Пожар начался посередине. Торпеда, пущенная эсминцем, или или ударившаяся в днище случайная мина, - не всёль равно. Пароход зловеще оседал. Экипаж и ходячие раненные боролись с огнём.
Тотчас появились чайки – взрывом оглушило рыбу – слетелись на лёгкую добычу. А по накренившейся палубе метались, ошалело крича, дети. Огонь колючими точками вспыхивал в расширившихся от ужаса зрачках. Их ловили и кидали в гудящую пучину, где неустойчиво вертелись в водоворотах шлюпки. Не теряя самообладания, капитан всё же успел в хаосе и неразберихе спустить их в воду. Дети прежде всего. Раненые потом. Он попытался пересчитать малышей, но не мог – всё живое прыгало и мелькало перед глазами.
Вдруг за бортом увидел мальчика и девочку. И вспомнил – во время посадки, когда они поднимались по трапу, он хотел взять их за руки, чтоб не сорвались в воду. Но дети так крепко держались друг за друга, что ему так и не удалось разомкнуть их нервного обьятия. Сразу догадался: брат и сестра, боятся потерять друг друга.
…мальчик выбивался из сил, поддерживая девочку на воде. Она судорожно цеплялалсь за него руками. Из надо было спасать немедля ни секунды.
Невдалеке от Лолы колыхалась голова – голубые глаза, золотистые волосы. Стало ещё страшней и крепко схватилась за плечо Педро. Подкатилась волна. Тряхнула голову. Голубые глаза смеркли, закрылись. Madre! (Мть по-испански). И поняла – это любимая кукла. Её убило. Больше инет Пепы.
Сквозь бегущие низкие тучи пробрызнуло утреннее, но уже яркое солнце. Такое же, как и над их городком. Там оно высушивало даже камни. Волшебное испанское солнце, почему и ты не сотворишь чуда – не высушишь океан, не поднимешь в своих сильных ладонях тонущих детей?
Волна доплеснулась до Лолы. Оторвала от брата. Резко метнула в сторону. Потеряв его поддержку, она стала быстро тонуть. Вспомнилось предсказание хитаны.
- Ма-а-а-а-а!!! – и захлебнулась: налетела встречная волна, и её выбросило на край пропасти между двумя перехлестнувшимися волнами, - … ми-т-а!
Не кукла – девочка повисла
На голубом отвале гребня.
А ветер огненно-неистов,
Как будто вспыхнул из-под кремня.
Саженный вал, горбатя спину.
Её несёт в холодных лапах.
Уж лучше мне, больному, сгинуть,
Чем ей, беспомощной и слабой…