Комитет национального наследия | Толстой, Пушкин и Чайковский. 1873. Три письма
Как Лев Николаевич Толстой относился к Пушкину, к его творчеству?
Пожалуй, наиболее ёмко это выражают три его весенние письма 1873 г. В тот год он, вдохновившись Пушкиным, начал работать над своим романом «Анна Каренина» (1873-1876). В тот же год стал членом-корреспондентом Императорской Академии наук.
Ущербность категоричности суждений Толстого, особенно в тех областях, где он был дилетантом (музыка, поэзия), пожалуй, точно передаётся словами Николая Гумилёва: «Прозаик не судья поэту».
Дилетантство Л.Н.Толстого в сфере музыки подробно раскрыто в работе «Толстой в музыкальном мире» (1939) проф. Л.Л.Сабанеева, ученика С.И.Танеева. В той самой работе, которую многим рекомендовал почитать С.В.Рахманинов.
И всё же суждения Толстого о Пушкине весьма интересны и знать их следует.
————————
H.H.Страхову. Неотправленное.
1873 г. Марта 25. Ясная Поляна.
25 марта.
Как грустно мне было читать ваше письмо, многоуважаемый Николай Николаевич! Если бы вы остались у нас, ничего бы этого не было, и я бы воспользовался вами дольше. Спасибо за обещание, я буду рассчитывать на него и напоминать вам. —
Вы мне не пишете, поступили ли вы на службу и ясно ли определено ваше положение? Пожалуйста, напишите.
Очень порадовало меня в вашем письме две вещи: 1) что вы так же хорошо ко мне расположены, как и прежде, и 2) что у вас много друзей (посещавшие вас) и друзей ваших духовных, что книга ваша имеет успех.
Только не вдавайтесь в литературную грязь, и всё будет хорошо.
Расскажу теперь про себя, но, пожалуйста, под великим секретом, потому что, может быть, ничего не выйдет из того, что я имею сказать вам. Всё почти рабочее время нынешней зимы я занимался Петром, т.е. вызывал духов из того времени, и вдруг — с неделю тому назад — Сережа, старший сын, стал читать Юр[ия] Милославского — с восторгом. Я нашел, что рано, прочел с ним, потом жена принесла с низу Повести Белкина, думая найти что-нибудь для Сережи, но, разумеется, нашла, что рано. Я как-то после работы взял этот том Пушкина и, как всегда (кажется 7-й раз) перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но ничем я, кажется, никогда я так не восхищался. Выстрел, Египет[ские] ночи, Капит[анская] доч[ка]!!! И там есть отрывок «Гости собирались на дачу». Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и кот[орый] будет готов, если б[ог] даст здоровья, через 2 недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год. Если я его кончу, я его напечатаю отдельной книжкой, но мне очень хочется, чтоб вы прочли его. Не возьмете ли вы на себя его коректуры с тем, чтобы печатать в Петербурге. {Речь идет о первом наброске романа «Анна Каренина», начатом 18-19 марта 1873 г. – Прим.}
Еще просьба: я начал приготовлять В[ойну] и мир ко второму изданию и вымарывать лишнее — что надо совсем вымарать, что надо вынести, напечатав отдельно. — Дайте мне совет, если вам будет время проглядеть 3 последние тома. Да если вы помните, что нехорошо, напомните. Я боюсь трогать потому, что столько нехорошего на мои глаза, что хочется как будто вновь писать по этой подмалевке. Если бы, вспомнив то, что надо изменить, и поглядев последние 3 тома рассуждения, написали бы мне, это и это надо изменить и рассуждения с стр[аницы] такой-то по страницу такую-то выкинуть, вы бы очень, очень обязали меня. Благодаря кому-то, заботящемуся о том, что я пишу, и извещающему о том публику, я на этих днях получил приглашения в журналы от Некрасова и Каткова, которым надо отвечать отказом и потому раздражать, что очень неприятно. —
Надеюсь, что письмо это застанет вас здоровым и что вы скоро ответите мне. —
Вы благодарите меня за то, что Петя отдал вам мой запоздалый долг, а я забыл сделать то, что хотел в Ясн[ой] Поляне: сказать вам то, что, несмотря на то, что печатание Азбуки есть уже давнишнее дело и что Азбука сделала фиаско (я от того ни на волос не стал о ней худшего мнения), я не перестаю в душе благодарить вас за вашу мне помощь. Если бы не вы, может быть, она бы еще теперь сидела мне поперек горла. — Не взыщите за бестолково написанное письмо — я нынче много радостно работал утром, кончил, и теперь, вечером, в голове похмелье.
Ваш Л. Толстой.
————————
П.Д.Голохвастову.
1873 г. Апреля 9... 10? Ясная Поляна.
Вы, верно, упрекаете меня, Павел Дмитриевич, просто в невежестве; на ваши два столь приятные мне письма и посылку книг я до сих пор не ответил. Я, по крайней мере, несмотря на уверенность, что наши хорошие и дружеские отношения упрочились теми славными днями, которые мы провели вместе, я ужаснулся, когда хватился, что я еще вам не ответил, не поблагодарил вас за книги и, главное, за ваш приезд к нам. Произошло это оттого, что дней 10 тому назад я написал вам длинное письмо; но написал в нем кое-что такое, что, обдумавши, решил лучше не писать, и не послал письмо, а другого до сих пор не написал.
То, что я написал и не послал, относилось до меня, и я не послал, потому что было преждевременно. Радуюсь от души, что вы вырвались из Москвы и засели (вероятно, теперь уже) за работу. За какую? Пожалуйста, известите, это меня очень интересует. Я больше всего, как вы знаете, сочувствую повести и в прозе, потом былинам для Шатилова и менее всего надеюсь на драму. Впрочем это ваше дело с своей душой. С вашей искренностью, чистотой любви к поэтической деятельности должно выдти хорошее. Давно ли вы перечитывали прозу Пушкина? Сделайте мне дружбу — прочтите сначала все повести Белкина. Их надо изучать и изучать каждому писателю. Я на днях это сделал и не могу вам передать того благодетельного влияния, которое имело на меня это чтение.
Изучение это чем важно? Область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии и смешение низших с высшими, или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства. Я знаю, что анализировать этого нельзя, но это чувствуется и усваивается. Чтение даровитых, но негармонических писателей (то же музыка, живопись) раздражает и как будто поощряет к работе и расширяет область; но это ошибочно; а чтение Гомера, Пушкина сжимает область и, если возбуждает к работе, то безошибочно.
Жена благодарит за память и посылает поклон. Прошу передать мой поклон Ольге Андреевне.
Ваш Л. Толстой.
————————
Н.Н.Страхову.
1873 г. Мая 11. Ясная Поляна.
11 мая.
Давно не писал вам, многоуважаемый Николай Николаевич. Я вдруг получил ваши два письма: одно славное, заживо задевшее меня, из Крыма, и другое, мрачное, из Петербурга. И, желая отвечать на оба; остался, как знаменитый осел между двумя связками сена. А на крымское письмо как мне хотелось отвечать! Поверите ли, ошибаюсь я или нет, но на вопрос, что такое добро — сущность жизни, мне так же легко отвечать, как на то, какое нынче число. Отвечать могу для себя ясно и понятно, но ясно и понятно ли это для другого? —
Для того, чтобы это было ясно другому, надо, чтобы другой был со мной согласен в значении вопроса. Объективной сущности жизни человек понять и выразить не может — это первое. Сущность же жизни — то, что заставляет жить, есть потребность того, что мы называем неправильно добро. Добро есть только противоположность зла, как свет — тьмы, и как и света и тьмы абсолютных нет, так и нет добра и зла. А добро и зло суть только матерьялы, из которых образуется красота — т.е. то, что мы любим без причины, без пользы, без нужды. Поэтому, вместо понятия добра — понятия относительного — я прошу поставить понятие красоты. Все религии, имеющие задачею определить сущность жизни, имеют своей основой красоту — греки — плотскую, христиане — духовную. Подставить другую щеку, когда ударяют по одной, не умно, не добро, но бессмысленно и прекрасно, так же прекрасно, как и Зевс, бросающий стрелы с Олимпа. А пусть коснется рассудок того, что открыто только чувству красоты, пусть делает выводы логические из того, как должно жертвоприносить Зевсу, как служить, подражать ему, или как служить обедню и исповеды ваться — и красоты нет больше и нет руководителя в хаосе добра и зла. —
Вы говорите, что вы поймете меня, как бы нескладно я ни писал, так вот, не говорите этого вперед. А очень бы желал бы я побеседовать об этом с вами. Я пишу роман, не имеющий ничего общего с Петром I. Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот — именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь и, несмотря на то, философские вопросы нынешнюю весну сильно занимают меня {Речь о романе «Анна Каренина» — Прим.}. В письме, к[оторое] я не послал вам, я писал об этом романе и о том, как он пришел мне невольно и благодаря божественному Пушкину, кот[орого] я случайно взял в руки и с новым восторгом перечел всего. Еще я занимаюсь поправкой «Войны и мир». Исключаю все рассуждения и французское и ужасно желал бы вашего совета. Можно ли прислать вам на просмотр, когда я кончу?
Ваш. Л. Толстой.
————————
Л.Н.Толстой о Пушкине. Из дневника (1857).
1 Января. [Петербург.] Всю ночь спалъ дурно. Эти дни слишкомъ много слушалъ музыки. Проснулся въ 12-мъ часу, получилъ сухое, но милое письмо отъ Тургенева. Написалъ письмо Вал[ерiи], короткое и сухое, и Некрасову, кот[орое] посылать мне отсоветал[и]. Перевелъ сказочку Андерсена. За обедомъ у Боткина прочелъ ее, она не понравилась. Отъ Некрасова получилъ письмо Б[откинъ], онъ лестно вспоминаетъ обо мне. Болтали прiятно, я пошелъ къ О[льге] Т[ургеневой] и у нея пробылъ до 12-го часа. Она мне больше всехъ разъ понравилась. Едва удержался, чтобы не ехать въ маскарадъ. —
2 Января. Всталъ поздно, пошелъ на гимнастику, оттуда обедать къ Боткину, отъ него съ Анненк[овымъ] къ Друж[инину], и у него написали проэктъ фонда. — Утромъ читалъ Бел[инскаго], и онъ начинаетъ мне нравиться. — Страшная головная боль. —
3 Января. Очень поздно всталъ, прочелъ прелестную статью о Пушкине и поехалъ къ Блуд[овой] и Ш[евичъ?], первую не засталъ, вторая почти отказала участiе въ театре. Гимнастика. Обедалъ у Боткина. Отъ него къ Толстому. <…>
4 Января. Всталъ во 2-мъ часу. Статья о Пушкине — чудо. Я только теперь понялъ Пушкина. <…>
————————
Сергей Львович Толстой. Очерки былого (1949).
О преподавании русской литературы Лев Николаевич говорил: «Обыкновенно сообщают очень немногое о былинах и летописях и о допетровских русских писателях — о переписке Ивана Грозного с Курбским, о жизнеописании протопопа Аввакума, о Котошихине, Посошкове и др. Между тем это серьёзная, содержательная литература, не то, что бессодержательные сочинения писателей, писавших в XVIII столетии под влиянием Западной Европы — Кантемира, Треднаковского, Сумарокова и даже Фонвизина н Державина».
Из произведений Пушкина в моём отрочестве он советовал мне прежде всего прочесть «Повести Белкина». Вообще он высоко ценил язык, слог и форму прозы Пушкина. В этом отношении он считал «Пиковую даму» образцовым произведением. К стихотворной речи отец вообще относился отрицательно. Он говорил, что поэты связаны размером и рифмой и нередко подгоняют под них свои образы и выражения; они не свободны в выражении своих мыслей. Он ценил только очень немногих поэтов — Тютчева, Лермонтова, Фета и, разумеется, Пушкина. Когда я раз ему сказал, что Пушкин мыслил стихами, чего нет у современных поэтов, он с этим согласился. <…>
Помню некоторые отзывы отца о стихотворениях Пушкина. Он хвалил стихотворения: «Буря мглою небо кроет», «Вновь я посетил тот уголок земли», «Осень», «Тазит», «Братья-разбойники», «Туча», «Анчар» и др. Он называл прекрасным стихотворением «Тучу», в котором одно лишь слово неудачно. Он рассказывал, что Тургенев предлагал ему и Фету угадать это слово. Оба отгадали. Это было слово «обвивала» в стихе «И молния грозно тебя обвивала». Молния не обвивает тучу. Отец, по примеру Тургенева, предлагал этот вопрос разным лицам и по ответам судил об их художественном чутье. <…>
Отец мало ценил поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник», «Анджело», «Полтаву», но восхищался «Цыганами». Ведь в «Цыганах» культурный человек осуществляет его собственную мечту — уйти из культурной жизни. В «Домике в Коломне» он ценил стихотворную технику Пушкина, но разумеется — не содержание этой шуточной поэмы. По форме и языку он очень ценил и «Графа Нулина», но говорил, что в этой весёлой пьесе напрасно Пушкин упоминает о соседе Натальи Павловны, который особенно много смеялся, услышав о её приключении с графом Нулиным.
Отец в 90-х годах, когда писал свою статью об искусстве, критически относился к Пушкину. Он говорил, что рабочий народ требует серьёзного и понятного содержания от писателя, а Пушкин воспевает женские ножки и перси и упоминает об отживших языческих божествах — Киприде, Вакхе, Зевсе и др. <…>
Позднее отец перечитывал «Евгения Онегина» и очень сочувственно относился к этому роману. Некоторыми местами «Евгения Онегина», например началом главы VII «Гонимы вешними лучами», он всегда особенно восхищался. <…>
Из русской литературы он особенно рекомендовал прозу Пушкина и Гоголя, «Записки охотника» Тургенева и «Записки из мёртвого дома» Достоевского. Свои произведения, кроме рассказов из «Азбуки» и «Книг для чтения», он не рекомендовал нам читать. <…>
В январе 1880 года Тургенев послал отцу лестный отзыв Флобера о «Войне и мире». Весной того же года, приехав в Россию, он опять посетил Ясную Поляну. На этот раз он взял на себя важное поручение: уговорить Толстого участвовать в празднествах по поводу открытия памятника Пушкину.
2 мая он был в Ясной Поляне. Была весна, «берёзы как будто пухом зеленели», «соловей уж пел в безмолвии ночей», а днем разные певчие птицы свистели и пели в саду. <…>
Перед отъездом Тургенева моя мать пошла звать его и моего отца обедать. Они сидели в избушке, которую построил себе отец в роще, около дома, в так называемом «Чепыже», для того чтобы в уединении заниматься. Тургенев в это время уговаривал отца участвовать в пушкинском празднике. Отец решительно отказался. Он не любил публично выступать и вообще не любил торжеств и праздников, хотя бы в честь Пушкина.
В продолжение 1880 года и последующего дружелюбная переписка между обоими писателями продолжалась. Тургенев, так же как и прежде, распространял произведения Льва Толстого за границей, но продолжал пренебрежительно относиться к его философии. «Мне очень жаль Толстого,— пишет он А.И.Урусову 1 декабря 1880 года, узнав о мрачном настроении Льва Николаевича.— Но каждый человек бьёт блох по-своему. <…>
В Отчёте о яснополянской школе за ноябрь и декабрь 1862 года Лев Николаевич написал небольшую статью, в которой уже проглядывают его позднейшие мысли об искусстве.
Он пишет: «Я делал эти наблюдения относительно двух отраслей наших искусств, более мне знакомых и некогда мною страстно любимых,— музыки и поэзии. И страшно сказать: я пришёл к убеждению, что всё, что мы сделали по этим двум отраслям, всё сделано по ложному, исключительному пути, не имеющему значения, не имеющему будущности и ничтожному в сравнении с теми требованиями и даже произведениями тех же искусств, образчики которых мы находим в народе. Я убедился, что лирическое стихотворение, как, например, «Я помню чудное мгновенье», произведения музыки, как последняя симфония Бетховена, не так безусловно и всемирно хороши, как песня о «Ваньке Клюшничке» или напев «Вниз по матушке по Волге», что Пушкин и Бетховен нравятся нам не потому, что в них есть абсолютная красота, но потому, что мы так же испорчены, как Пушкин и Бетховен». Эти парадоксальные мысли несколько смягчены в статье «Об искусстве», но в сущности одни и те же. <…>
В 1876 году, в одну из своих поездок в Москву, Л.Н.Толстой познакомился через Николая Рубинштейна с П.И.Чайковским. Ещё молодым правоведом, с первого появления в печати произведений Толстого, Пётр Ильич полюбил этого писателя больше остальных. «Когда я познакомился с Толстым»,— писал Пётр Ильич десять лет спустя,— «меня охватил страх и чувство неловкости перед ним <...> Глубочайший сердцевед в писании оказался в своём обращении с людьми простой, цельной, искренной натурой, весьма мало обнаруживающей то всеведение, которого я боялся <...> Просто ему хотелось поболтать о музыке, которой он в то время интересовался.
Между прочим, он любил отрицать Бетховена и прямо выражал сомнение в его гениальности. Это уже черта, совсем не свойственная великим людям: низводить до своего непонимания всеми признанного гения — свойство ограниченных людей». <…>
«Я вынес убеждение,— пишет Чайковский в одном письме к Мекк,— что Толстой человек несколько парадоксальный, но прямой, добрый, по-своему даже чуткий к музыке, но всё-таки знакомство его не доставило мне ничего, кроме тягости и мук, как и всякое знакомство».