I ВЫБОР МАРИИ
Лао смотрел в окно, привычно заложив за спину руки. Спокойствие и неподвижность, казалось, породнились и застыли в нем на века, а совершенный облик внушал благоговейный трепет и покорность в сердце каждой девочки, что стайками выпархивали из учебного класса и бесшумно скользили за ним, стараясь быть незаметными. И каждая была влюблена. И каждая знала, что Он идеален.
Это не было преувеличением или выдумкой восторженного ума. Лао был идеален. Высок, как исполин. Статен, как Ахиллес. Крепок, как Геркулес. Красив, как грех. Мудр, как Соломон. Бессменный Бог тридцати трех.
За спиной послышался скорый и сбивчивый шаг, припозднившейся ученицы.
- Мария, - не отводя взгляда от окна, позвал Лао.
- Да, Учитель.
Девочка послушно подошла и встала рядом, не смея поднять глаз. Так прошел час.
- Мария, - снова не глядя на девочку, позвал Лао.
- Да, Учитель.
Он повернулся. От страха и долгой неподвижности девочка дрожала. Приподняв детский подбородок, Лао заставил посмотреть себе в глаза.
- Ты прекрасна, Мария.
Мария заплакала и улыбнулась против воли, доверчиво и влюблено.
- Меня дразнят гадким утенком.
- Ты прекрасна, Мария.
И Лао не ошибался. Улыбка девочки была удивительна. Она украшала веснушчатое лицо, скрадывала торчащие уши, отвлекала от массивного нескладного тела.
- Какой урок у вас был?
- Древний мир, Учитель.
- Ты прекрасна, Мария, - снова повторил Лао.
И она зарделась, чувствуя неизвестный жар и часто забившуюся жилку на шее под теплыми пальцами Учителя. Лао погладил девочку по голове.
- Мария, разделишь ли ты свою жизнь с моей?
- Да, Учитель.
- Согласишься ли стать женой моей по истечении десяти лет?
- Да, Учитель.
- Я поистине счастливейший из живущих, - молитвенно сложив руки, сообщил Лао и жестом пригласил Марию к прогулке. – Расскажи, что вы изучали на уроке?
- Сотворение и происхождение. В начале сотворил Бог небо и землю. И увидел, что это хорошо. Но земля была еще пуста и темна. И сказал Бог: да будет свет. И появился свет. И увидел Бог, что это хорошо…
И шли они по кругу мимо школьных классов, библиотеки, общей трапезной, мастерских, прогулялись по теплицам и саду, заглянули в ясли и дом старости, вернулись к школьным классам. И солнце ровно светило в бесконечную череду затуманенных витражей. И смущенная улыбка не покидала лицо Марии.
- И много раз Бог гневался на людей за несоблюдение заветов. И много раз наказывал людей. И старшего сына своего е-д-и-н-о-р-о-д-н-о-г-о посылал к людям, но не вняли они, - Мария вытерла о расшитую замысловатым узором рубаху свои вспотевшие ладошки.
- Ты умна, Мария. И это хорошо.
- И нарушил Бог свой завет. И истребил людей. И радуга не зажглась на небе. И испугались те малые, кто жив остался. И молись они, призывая Бога. И услышал Он. И послал младшего сына своего е-д-и-н-о-р-о-д-н-о-г-о, - при этих словах Мария схватила руку Лао и приникла к ней горячими сухими губами. – И велел нам слушаться его во всем. И появление радуги будет нам знаком прощения.
- Ты послушана, Мария. И это хорошо. Что же заповедано ныне?
- Жить в пустыне, до завершения последнего исхода, пока не будет обретена земля Радуги. Малое просить и в мирской суете не забыть о душе, - девочка с облегчением выдохнула и посмотрела на Учителя.
- Ты прилежна, Мария. И это хорошо.
С того дня Лао неизменно встречал свою невесту после школьных занятий, и они вместе шли в трапезную, а после совершали, ставшую скоро для всех привычной, круговую прогулку вокруг общины.
Прогулка эта приходилась на послеобеденные часы досуга, которые прежде Мария проводила подле родителей, а теперь шествовала рядом с Учителем, по-разному улыбаясь встречающимся, и привыкала чувствовать себя хозяйкой в мире, где царствовал Лао, отдавший свое сердце ей, маленькой и прекрасной девочке.
Заканчивалась прогулка всегда ко времени общего молитвенного собрания, где, поручив невесту вновь родительской опеке, жених занимал свою кафедру.
II СЧАСТЬЕ МАРИИ
Из гадкого утенка Мария превратилась в величественную ворону, на которую теперь стремилась быть похожей каждая девочка, девушка и женщина в общине, поскольку она удостоилась безусловной любви Учителя. Мария смиренно и благодарно принимала восхищение, тайно пряча странную улыбку, уродующую лицо. Эта улыбка порождала в ней страх, но она не решалась открыться в этом Лао из опасения лишиться любви Учителя.
На одном из вечерних собраний общины, Лао спустился в зал, возложил на голову Марии венок и, преклонив колени, просил согласия на брак. Конечно же, Мария согласилась. Нарекши Марию женой, Учитель вернулся к пастве и продолжил собрание. И был пир, и было хорошо. И была счастлива Мария, и счастливы были все, и веселись. Суббота.
Через два года Мария родила. Мальчика нарекли Лео и отец крестил его седьмым днем. И был пир, и было хорошо. И была счастлива Мария, и счастливы были все, и веселись. Суббота.
Субботу меняла суббота, так минуло три года, и каждый вечер Мария приникала к груди супруга, тая нетерпение. «Любимый», - шептала она. «Помолимся», - соглашался он. И молились они: она страстно и скоро, он основательно и стойко. И что-то неведомое зарождалось в Марии: утробное, слепое, темное, томное, манящее, гнетущее, спокойствия и сна лишающее, счастие омрачающее, печаль навевающее. Лао любил Марию, но этого ей становилось как-то невыносимо мало.
И была суббота. И вся община пребывала в собрании. И Лао занял свое место.
- Друзья мои, - начал он свою речь, - прежде, чем говорить, должно мне просить прощения у жены моей за печаль её невольно ей доставленную, благородно скрываемую, и столь поздно мной замеченную. Мария, ангел, прости меня.
Лао спустился и, опустившись на колени, принародно склонил голову в покаянии перед женой.
- Поведай нам свою печаль, Мария. Мне в исправление, иным в назидание.
И плакала Мария без слов, обнимала и целовала голову мужа, и была счастлива. И плакали с ней оные, и обнимались, и целовались, и были счастливы.
- Друзья мои, - вновь обратился ко всем Учитель, вернувшись к кафедре, и голос его был высок и крепок. – Вспомним же первую благородную истину о радости! Мир полон радости! Рождение – радость, болезнь – радость, смерть – радость! Ибо все они оттеняют полноту и глубину жизни, данной нам Господом. Соприкосновение с болью – радость, разлучение с приятным – радость, ибо они обогащают чувства наши, питая их мудростью, укрепляя дух. Человек, дитя Отца нашего небесного, рожден для жизни, предполагающей радость.
Лао выдержал паузу. Обвел всех и каждого взглядом. Одобрительный шепот стих и Учитель продолжил.
- Причина радости состоит в самой сущности бытия нашего, что приводит к круговороту рождения и смерти. Источник радости – любовь и счастье ближнего, они ведут к радости. Корень любви и счастья – в послушании Отцу нашему небесному. Это не просто истинное знание, но истинное мировоззрение и правильное понимание пути нашего.
И снова пауза. И гул согласия. И взгляд для всех и каждого. И тишина.
- Радость жизни заключена в ее бытии, когда мысль направлена на счастье близкого, а дух наполнен любовью. Взращиваются семена радости с помощью… - короткая пауза и голосу Учителя вторил зал, - нравственности, сосредоточения, мудрости.
И снова пауза. И рокот согласия. И взгляд для каждого и всех. И тишина. И Лао продолжал.
- Друзья мои, кто из вас готов нам сегодня поведать о пути нравственности? Кто из вас желает рассказать о движении по нему?
И встала дева, и вставал старик.
О сосредоточии говорил седой доктор и юный молодожен. О мудрости вещали дети, а о любви Мария. И был пир, и было хорошо.
И была счастлива Мария, и счастливы были все, и веселись.
И шла суббота за субботой, так минуло еще четыре года…
III НЕСЧАСТЬЕ МАРИИ
А Лео между тем подрастал. И на седьмом году он вместе с другими детьми стал посещать школу, а дома обучался отцом. Мальчик унаследовал могучее материнское тело и ненасытный интеллект второго родителя. С каждым днем Лао посвящал времени сыну все более. Беседы и занятия в часы общего досуга затягивались, заставляя Марию скучать подле них. Ушедший из-под материнской опеки ребенок освободил время, которым Мария не знала, как распорядиться, а возрастающая привязанность сына к отцу будила в ней незнакомые чувства собственничества и ревности.
Впрочем, ревность жила в Марии и прежде, но не была столь явленной. Учитель принадлежал всей общине, и с этим жена умела мириться, поскольку ей, как избранной, доставалось, несомненно, большее и лучшее. Лао выбрал именно ее, ее из всех! Эта хвастливая тайная мысль растревожила в ней гордыню и породила чувство превосходства, которое выражалось в молчаливом и благосклонном разрешении мужу принадлежать и другим, с горделивой убежденностью в своей путеводной звезде. Именно эти чувства будили странную улыбку, уродующую лицо Марии. Но стоило только пошатнуть эту самовлюбленность, как она тут же, против воли хозяйки, обратилась ревностью.
И Лео прежде всецело принадлежал матери, был ее порождением, отчего неосознанно мыслился ей, как неприкосновенная собственность, на которую всегда будет распространяться ее абсолютная власть. И неожиданным открытием явилось для материи взросление сына, когда он отдалился от нее, разверзнув меж ними пропасть долгих и страстных бесед с отцом, в коих ей не было места.
Так Мария попала в порочный круг страстей человеческих, отчего день ото дня несчастие ее множилось. Оно делало ее капризной, раздражительной, злобливой и своенравной. И давила все это в себе Мария, и страшно скрывала от мужа, страшась потерять любовь Учителя. А поскольку в общине каждый должен был трудиться, чему Учитель являл первый пример, то матери освобожденной от ухода за ребенком, следовало подчиниться традиции, что Мария и исполнила с мнимой радостью.
И вот вскоре каждое утро, покидая дом, святое семейство распадалось в единой троице на трое: Лео отправлялся в школу, Мария в сад, Лао же покидал общину, уходя по ту сторону туманных витражей.
Из всех работ Мария предпочла возделывать сад.
Сад являл собой не только источник жизни общины, но и красоты. И не было человека, кто бы в свое время не работал здесь. Дети, помогая взрослым, впитывали гармонию. Старость находила умиротворение, молодость – уединение, зрелость – усмирение. Так и Мария нашла в саду утешение.
К обеду община собиралась в Трапезной, после чего шли часы досуга, которые следовало посвящать молитве, свободным занятиям, размышлениям, сосредоточению. И вот в эти некогда сладостные часы теперь Мария осталась одна, поскольку мужа и сына все более увлекали совместные занятия. И она стала все чаще уходить в сад, где бесцельно блуждала, молилась и нередко просветленно плакала.
Но вот однажды тихая молитва Марии была нарушена слабым стоном. Поднявшись, она поспешила на звук и вскоре обнаружила под деревом Хулио, работавшего во внеурочный час.
- Ах, Хулио! Разве не должно нам отдыхать? Что скажет Учитель? – но, заметив, что садовник держится за ногу, прикусив от боли губы, забыла о нарушении правил. – Ах, Хулио! Дай осмотрю рану твою, - присев, попросила она.
Рана оказалась ссадиной, но Мария отчего-то еще долго не спешила вставать, тщательно и бережно отирая колено подолом своего платья. А еще через четверть часа, проникнутая добрыми порывами Хулио, помогала ему в работе, находя в этом какой-то неописуемый восторг и запретную горечь одновременно, поскольку труд в неположенное время в общине порицался, считаясь греховным. И Мария грешила, но на вечернем собрании не слышны были ее слова раскаяния. И Хулио не покаялся. И прощены Учителем они не были. Но была счастлива Мария, и счастливы были все, и веселись.
И следующим утром Мария поспешила в сад. И следующим. И следующим. И следующим. И отныне часы досуга дня нее наполнились возбуждающим грехопадением и трепетной помощью прилежному грешнику Хулио.
Но вот как-то однажды Мария уколола палец и вскрикнула.
- Мария! Тебе больно? - и взяв руку Марии, Хулио инстинктивно поднес ее палец к губам.
Неведомый жар пронесся по могучему телу кроткой матроны, вскипела и застыла кровь, а где-то в темной глубине сознания хаотично рассыпались неведомые фантазии. Мария смутилась. Устыдилась. Освободила руку и благодарно посмотрела на Хулио, но вместо усыхающего благообразного старика, пригрезила необузданного Кентавра.
И следующим днем Мария неосторожно уколола палец. И следующим. И следующим. И следующим. Так Мария полюбила боль, ибо она приносила радость.
Семь лет грешила Мария.
IV БОЛЕЗНЬ И ЗАТВОРНИЧЕСТВО ЛЕО
По окончании школьного курса Лео пожелал стать «профессором», этим смешным словом называли человека присутствующего в общей библиотеке и выдающего на часы досуга книги желающим. Обычно «профессорами» становились старики, которым ничто не мешало дремать где-то в тишине между семи полок, коротая четыре рабочих часа. Покой же и мирный сон их редко нарушался, поскольку на любой вопрос каждый общинник мог и желал получить ответ и наставление Учителя. «Учитель знает все, а то, чего не знает Учитель, знать не нужно», - таково было общее мнение. И поэтому Лео в глазах общественности выбрал самое скучное для юного отрока занятие. Увлеченность же и преданность делу вызвали вскоре всеобщее недоумение и обеспокоенность.
Лео осмотрел доктор. Юноша был совершенно здоров, но его странная болезнь прогрессировала, поскольку по прошествии не более чем тридцати суббот он испросил дозволения отца стать хранителем подземелья.
- Зачем, Лео? - перевязывая глубоко порезанный палец, спросила Мария. – Юношам твоего возраста должно выбирать совсем иное. Им надлежит радость и веселье, совместные песни и состязания, выбор подруги. Твое профессорство и так отдалило тебя от сверстников, а работа хранителем удалит и того больше. И, кажется, последний хранитель умер, когда старая Марта была девочкой, а старая Марта умерла, когда я была девочкой. Тебе должно присоединиться к сверстникам, Лео!
Но Лео оставался непреклонен в своем желании стать хранителем подземелья. Отец не только не порицал данного желания сына, но, как показалось матери, был этим весьма доволен.
- Да, почему же?! – воскликнула она, повысив голос и взмахнув огромными ладонями.
- В библиотеке я прочел все книги. Этого мало.
- Как мало? Их там очень много!
- Мне мало. Мне нужно что-то еще, но пока я не знаю что… лишь смутно догадываюсь. Ты понимаешь меня, отец? Это как жажда. Ты очень хочешь пить, но у тебя есть только глоток воды. Я сделал его, но жажда только усилилась, став нестерпимой. В подземелье же очень много книг, вся мудрость предков, которую удалось спасти. Я не знаю, утолят ли они мою жажду, но готов рискнуть. Мне суждено или захлебнуться, или умереть от жажды. Я предпочитаю, захлебнуться.
- Лео, - не унималась Мария, - старая Марфа говорила, что еще никто из подземелья не возвращался.
Мать и сын посмотрели на Учителя.
- Лео станет проводить часы работ в хранилище, удаляясь из него для сна, трапез и часов досуга. Ничто и никому не препятствует выбрать работу хранителя подземелья, но коль им пожал стать Лео, то будет так.
- Учитель, можно ли мне проводить там и часы досуга?
Лао согласно кивнул.
- Но это же грех?! – воскликнула Мария, растирая заживающие пальцы.
- Это радость, которую выбирает каждый сам. Так старый Хулио после смерти своей возлюбленной Джуаны просил часы досуга проводить в работах по саду – это стало его радостью и сосредоточением, в этом занятии он нашел единение с Отцом нашим небесным.
Так Лео получил благословение Отца к дальнейшим умственным занятиям. И в скором времени юношу стали видеть лишь на общих трапезах, да вечерних собраниях. И взгляд его часто был беспокоен, а позднее нередко стало возможным наблюдать Лео бегущим среди ночи в свое прибежище с каким-то обжигающе-восторженным взором.
Мария плакала, общинники молились, но Лео продолжал терять рассудок. И оставались не понятыми слова Учителя о радости, обретаемой в смиренном принятии событий каждого дня.
Не прошло и тридцати суббот, как Лео попросил разрешения проводить в подземелье часы сна.
- Я знаю отец, общинники будут обеспокоены, но мне бы хотелось покидать свое пристанище лишь по желанию, а не по необходимости. Тебе не составит труда успокоить людей.
- Осторожно, сын мой. Начало мудрости – страх Господень.
Лео недоверчиво посмотрела на отца.
- Отец! Учитель! Я знаю, тобой прочитано все, что есть там, - и он неопределенно махнул рукой куда-то в сторону. – Поэтому, ты не можешь противиться или осуждать подобное желание и во мне. Не для этого ли ты готовил меня? Столько лет неустанно воспитывал? Стаду всегда нужен пастух и хорошо, когда пастух готовит себе... – Лео осекся и, в ожидании ответа, принялся ходить по комнате.
- Молчишь? Ты молчишь, отец? Значит, я прав?
- Действия христианина определяет милосердие, действия философа – разум. Твой разум воспален. Ты восторгаешься его всесилием, но это всего лишь иллюзия.
- Отец, но ты сам! Сам ты ведь не уважаешь эту толпу, хотя и служишь ей. Толпе никогда не подняться до тебя, да это и не нужно. Прекрасно, что ей усваиваются готовые правила без размышлений, иначе возник бы хаос, - задумавшись, он остановился и, не обращая внимания на отца, неподвижно сидевшего в кресле, долго смотрел за оконные витражи. – Впрочем… впрочем… я понимаю тебя… ты прав… да, ты прав… Идея «служения своему народу» - это есть обретение единства с этой презираемой, но жизненно-необходимой толпой. Иначе для чего все? Зачем Иисус нашедший? Николай убивающий? Зигмунд воображающий?
- Вопрос о смысле жизни один из традиционных, сын мой. Преимущественно он рассматривается в контексте: «В чем состоит наиболее достойный человека смысл жизни?» Это вопрос вопрошающего, но есть и одержимые, что отклоняются от среднего уровня и, если их оригинальность оказывается полезной или привлекательной, то поколения в них признают героев, основоположников новых идеалов.
- Я понял тебя, отец, - после паузы отозвался Лео. – Я стану послушно следовать традициям общины. Спасибо, Учитель.
И была счастлива Мария. И были спокойны все.
Но все же к двадцати годам Лео окончательно перебрался в хранилище и стал затворником.
V ПРИХОД РЕВОЛЮЦИИ
Так счастливо проходили дни общины в несуетливых мирских заботах о пище и неустанных заботах о душе. Никто не посягал на первенство в этом маленьком мирке, никто не был одержим жаждой власти иль денег, ибо их не знали; никому не приходило в голову ненавидеть, завидовать, унижать, ибо в молитвенной чистоте пребывало сознание каждого; и никому не приходилось знать скуку и лень, ибо традициями была сильна общность. И были счастливы все, полагая свое знание о Боге и мироустройстве истинным, имея и лицезря Бога живого.
Но вот как-то в часы досуга в подземелье прибежала взволнованная Мария.
- Лао! Где Лао?! – и, увидев мужа, упала к нему на грудь. –Учитель! Радуга! Радуга пришла! Она стучится! Там за окнами! Стучится! Лао! Радуга!
Так вот однажды покой общины был нарушен стуком с той стороны туманных витражей, куда мог выходить и откуда умел возвращаться только Учитель.
- Революция пришла, - поправил Марию муж, и сын отчего-то при этих словах встрепенулся и, оставив занятия, поднялся.
- Революция, что это? Имя? – тихо спросила Мария у сына, когда Лао ушел за ворота.
- Это состояние… - уклончиво ответил Лео.
Вернулся Лао не один. Он принес странно одетого человека, который долго и трудно кашлял, когда его освободили от костюма, а следующие двенадцать суббот пролежал в лазарете, где его каждый день приходили навещать общинники.
- Прочь! Прочь! Надоели уже! Устроили зоопарк, выродки! Вы у меня еще покружитесь! – весело приветствовал их гость, говорящий на неясном картавом наречии, многочисленными жестами показывая свою радость.
Ему желали скорейшего выздоровления и оставляли отдыхать до следующих посетителей. Гость невольно разбудил одну из слабостей людских – любопытство.
- Доктор сказал, вы здоровы. Он может вас отпустить, - спокойно сообщил мужчина на родном языке гостя, заставив умолкнуть последнего. – Как ваше имя?
- Нинел.
- Из какой вы капсулы?
- 712.
Лао кивнул и протянул гостю книгу.
- Что это? Разговорник? Просто разговорник? Вы здесь главный? – Лао кивнул. – И вы ничего не хотите больше знать? Вам не интересно, что случилось с 712? Как и почему я оказался тут?
- Друг мой, вам следует научиться говорить на нашем языке.
- Я знаю этот варварский язык и отказываюсь говорить на нем!
- Вас не будут понимать, Нинел. Доктор вас отпускает. Пойдемте, друг мой, я провожу вас к себе. Мы приготовили все необходимое. Вы останетесь довольны. И поскольку теперь наш дом – ваш дом, вам следует общаться на языке общины, - и, оставив гостя осматриваться в доме, Лао удалился, с тем, чтобы вечером вернуться за ним и вместе прийти на общее собрание.
- Друзья мои, я рад представить нашего нового друга, за которого мы столь усердно молились. Его зовут Нинел! Нинел пришел рассказать нам, что чем более мы будем послушны заветам Отца нашего небесного, тем скорее появится Радуга.
Нинел стоял рядом с Лао, но скоро его утомила длинная полная лжи фантасмагория говорившего и он стал без стеснения, с едким любопытством разглядывать лица собравшихся. В зале было около пяти тысяч человек. Все были одеты в длинные холщовые рубахи, украшенные вышивкой, обуты в грубые сандалии, которые теперь украшали и его ноги. Впрочем, убожество и нищета царившие здесь, никого, похоже, не смущали. И старики, и дети, и взрослые – все без исключения были как-то глупо наивно счастливы, представляясь Нинелу умалишенными.
- Лао, а вы не практикуете лоботомию? – прервал он речь Учителя, чем вызвал позабавившее его недоумение публики.
- Доктор, - обратился Лао, - прошу ответить.
Но Нинел не слушал доктора, подробно отвечавшего на вопросы задаваемые уже из зала. Внимание гостя привлекла огромная нескладная женщина, сидевшая в первом ряду с сыном, как он безошибочно определил по внешности. Беззастенчиво разглядывая ее, Нинел потешался, пытаясь определить в зале того героя, который был столь пьян, что сумел осеменить эту Старую Элоизу.
- Чья это Квазимода с ребенком? – отчаявшись найти героя, насмешливо поинтересовался Нинел на своем наречии.
- Это Мария – моя жена. И Лео – мой сын.
- Силен, брат, силен…
- Она прекрасна.
- Несомненно…
Мария же, смущенная столь пристальным вниманием гостя, опустила глаза, когда взгляд Лео напротив сделался пытливым, что не укрылось от наблюдательного гостя. Этот юнец был единственным во всем стаде, включая своего слабоумного фанатика-папашу, которому не изъяли мозг еще до рождения.
Собрание затягивалось. Нинела уже порядком раздражал разыгрываемый спектакль, где каждый вставал и предлагал гостю разделить с ним радость труда. Эти девственные недотепы и догадываться не смели, что еще может приносить просвещенному человеку радость.
И вставала Мария. И предложила разделить с ней радость возделывания сада. И Нинел неожиданного легко соблазнился. И все счастливо и удовлетворенно разошлись ко сну.
VI СТРАСТИ МАРИИ
Как прозаично искушать женщину, но еще более скучно иметь дело с пугливой добродетелью. Искушение представляется прохождением правил семи преград, тогда как в добродетели приходится штурмовать одни и те же бастионы, отчего утрачивается интерес и предмет добычи меркнет в глазах алчущего.
Так и Нинел невыносимо скучал подле стареющей донны, когда его пресыщенную душу лениво влекли иные голоса.
- Мария, ангел… - страстно шептал он.
- Помолимся, друг мой, - неизменно повторяла она.
И так суббота за субботой и как бы минуло уж к году.
Мария молилась. Нинел неотступно молился подле и, питая отвращение к ней, с упорством одержимого штурмовал эту Бастилию, убежденный опытом прожитых лет, что женщина есть самое уязвимое незащищенное слабое и предательское место любой общности. Доверять женщине все одно, что точить нож гильотины и наивно верить, что он не коснется твоей шеи. Лао слепо доверял Марии. Лео любил мать, нежно и благородно. И сокрушить их триединство могла только Мария, но прежде из нее нужно было сделать безвольное зависимое раболепствующее существо, лишив достоинства и чести.
И так субботу за субботой они молились усердно, и встать бы Нинелу на пути добродетели, но… как-то Мария уколола палец…
- О! Мария! Как ты неосторожна Мария, - с хрипотцой дыша, Нинел поднес ее палец к губам и шутливо прикусил. – М-м-м… Мария…
Мария неожиданно вскрикнула, вспыхнула, пошатнулась и осела. Нинел немедленно уложил ее на траву и стал суетливо возиться вокруг.
«О! Мария! О-о-о… Мария…» - рычал он в бессильной злобе на себя, оказавшись не готовым к битве за Назарет.
В ярости он невольно укусил женское плечо… и неожиданно нашел ключ к Марии. С травы поднималась покорная раба, собственность и оружие Нинела.
Так потекли суббота за субботой… Мария одержимая и безвольная, как мотылек летела, бежала, ползла к своему палачу, где плача от сладости и страха униженно обнимала ноги, ожидая воли иль приговора. Томительно теперь текли для нее минуты без него, стремительно летели часы вдвоем.
Мария, горько счастливая и обожженная долго подавляемым чувством, забыла о Боге, Учителе, сыне, муже, общине, доме, делах. Неустанно молилась она, но молитвы посвящала себе. Все помыслы женщины отныне стали привязаны и постоянно кружились вокруг Нинела и, терзаемая противоречивыми думами, она просила эгоистичного счастья, желая лишь быть, видеть, слышать и осязать своего страстного возлюбленного.
Нинел, проходя через призму искаженно чувства Марии, принимал образ романического героя, хотя романов она не читала. Он был идеален. Высок, как Наполеон, неизвестный ей товарищ Нинела. И статен, как Наполеон. И крепок, как Наполеон. Красив и страстен, как он. И мудр, как Дурдом, неизвестный товарищ Нинела. Потрепанный бог лет так шестидесяти трех. Но более всего ее сразило пугающее неповиновение и отсутствие благоговейного страх перед Учителем. С мужем мог не соглашаться только Лео. Теперь это делал Нинел, но его никто не принимал за умалишенного, мало того, к его голосу прислушивались, когда он ораторствовал в трапезной в часы работ, чтобы в часы досуга предаваться неге от трудов праведных в ее тайных объятиях.
И вот суп стал часто выкипать, яблоки в саду - засыхать, дитя - не слушаться отца, а юноша - пить терпкий мед греха. Это революция зрела в недрах общины, обнажая от субботы к субботе тиранство Учителя, столь долго сносимое кроткой Марией.
Нинелу оставалось решить одну маленькую проблему: доказать смертность Учителя.
VII ИСКУШЕНИЕ ЛЕО
Однажды Нинел забрел в книгохранилище, единственным обитателем которого так и оставался Лео - у других общинников оно по-прежнему не вызвало интереса. Случайным его визит назвать было сложно, поскольку спуск в это подземелье занимал более часа. Не без внимания слоняясь вокруг полок, бегло читая названия книг и ежась от прохлады, Нинел набрел в глубине этого склада на странный стеллаж с однотипными названиями рукописных томов «L1», «L2», «L3», «L4» …. «L101», «L102» … «L301», «L302» … «L313»… «L331», «L332». И, если другие залежи пыли оставили Нинела равнодушным, то эта четкая геометрия, исписанная архаическим языком, пробудила в нем жгучее любопытство.
- Лео, ты знаешь, этот язык? – Нинел развернул перед юношей рукопись.
- Да.
- Что здесь написано?
Лео посмотрел на обложку и молча вернул взятое на место, невольно спровоцировав у гостя неконтролируемую вспышку ярости.
- Нинел, я понимаю твой язык. Сквернословие – грех, и тебе следует отучиться от этой привычки, чтобы не вызвать неудовольствие Учителя. Отец запретил читать это.
- И у тебя не возникало ни разу искушения, узнать что там?
- Возникало и не раз, но отец просил послушания.
Нинел ушел, но вскоре вернулся. Он безошибочно почувствовал, что в этих письменах сокрыта тайна смерти Лао. С тех пор Мария радостно молилась и благословляла завязавшуюся дружбу между сыном и возлюбленным, ставшим ежедневно относить воду и пищу в подземелье.
Порой из-за дверей доносились отголоски их страстных споров, которых никто не мог слышать…
- Твой отец лгун! Он скрывает правду ото всех! За витражами ничего нет! Там пустыня и смерть! Мир давно рухнул! Мы обречены! Бога нет, мой мальчик!
- Вера и безверие лишь личный выбор каждого, Нинел! Ты выбрал – безверие!
- Бога нет! Это иллюзия, придуманная твоим отцом, чтобы заставить служить себе!
- Однако награда за веру бесконечна, и ожидаемая ценность веры превышает ценность безверия. Нинел, лучше верить, чем превратиться в такого одержимого страхом истерика.
- Что ты можешь знать?! – с наигранной горечью восклицал Нинел.
- Я предпочитаю задаваться прежде вопросами: «Что я должен делать?» и «На что я смею надеяться?» - отчего-то смеялся Лео. – Вот ты, Нинел, отрицаешь Бога, кричишь, мир обречен и бессмысленен. Это и есть твое знание?
- Это правда! Это истина! Истина, которая скрывается твоим отцом!
- Нинел, ты одержим разрушением. Зачем нам твоя истина?
- Значит, ты не отрицаешь, что отец готовит тебя в свои преемники?!
И Лео вновь отчего-то смеялся.
И эти споры, где каждый заведомо принимал противоположную позицию, их сближали, позволяя сыну тренироваться в риторике, а врагу ближе подбираться к тайне отца. Учитель никогда не вступал в полемику, он наставлял или запрещал, отчего Лео радовался подобным словесным перепалкам, столь же бессмысленным, сколь и увлекательным, опасно подтверждающим его интеллектуальное превосходство и порождающим высокомерие.
- Нинел, в тебе говорит опыт, сформировавший узость взглядов. Бог бессмертен и един, у него нет преемников, он - вечность! И в общине никто не вступит с ним в борьбу за право называться Учителем.
- Эсхатология полная энтузиазма, - скривив улыбку, парировал Нинел. – Фанатизм, как стремление избежать страха перед жизнью. Лео, сейчас не судный день, и он никогда не наступит! Нам не перед кем отвечать! Бога нет! И, если бы ты ослушался запрета и прочел рукописи, то убедился бы в этом! Вечности не существует! Эта абстракция! Есть только движение, борьба, прогресс! Это единственное, чем мы обладаем! Здесь и сейчас!
- Нинел, история остановилась, прогресса нет, осталась только дихотомичная сущность человека, которую следует укрощать. «Борьба, движение…» - быстро жестикулируя, передразнил гостя Лео. – Что стало с 712? Там было все это? Так почему ты здесь, Нинел? Нам осталось только послушание, и это единственное, что может еще спасти нас. Вопрос лишь в том, кого слушаться?
И Лео лениво смеялся, наблюдая за беспорядочными движениями Нинела, злившегося на его упрямство и нежелание нарушить запрет.
- Твоя вода обладает магическим действием. Что ты в нее подмешиваешь?
- Счастье, немного беспечности и радость.
- В общине этого достаточно и без искусственных примесей. Зачем ты это делаешь?
- Что делаешь? – непонимающе нахмурился гость.
- Нинел, я не химик, но у приносимой тобой воды другой состав.
- Я не понимаю тебя, Лео.
- Мне поделиться своими наблюдениями с Учителем? Не приходи ко мне больше. Я не стану нарушать запрет отца.
- Ты же знаешь, что Лао - лжец, но не хочешь этого признавать! Ты боишься узнать правду, мой мальчик! Тебе известно, что скрывается за витражами? Я могу рассказать!
- Не утруждайся, друг, - произнося «р» в нос, забавлялся Лео, наслаждаясь своим превосходством и беспомощной злостью другого. – Нинел, ты решительно будишь во мне грехи человеческие. Что случилось с 712?
- Ты знаешь, что за витражами? – покрываясь испариной, резко спросил гость.
- Пространство. Выжженная солнцем, утратившая атмосферный слой и все формы живой самовоспроизводящейся материи, остывающая и теряющая притяжение, некогда живая, а ныне умирающая Звезда. Нинел, меня больше интересует, что случилось с 712 и как ты добрался сюда? На чем? За витражами амплитуда суточного перепада в больше 200оС, что не совместимо биологической жизнью. Меня интересует принцип действия аппарата с 712, на котором ты добрался сюда.
Нинел молчал.
- Ты можешь мне это рассказать?
- Да, если ты прочитаешь для меня нужные записи.
Лео молчал.
- Мой друг, пусть тебе никогда не доведется видеть смерти твоих близких людей - друзей, женщин, детей! Пусть тебе никогда не видеть последнего полного скорби и муки предсмертного взгляда матери! Пустых глазниц отца… - пафосно принялся вещать Нинел, чем в очередной раз рассмешил собеседника.
- Исходя из этого можно сделать вывод: 712 постигла катастрофа и ты остался единственным прискорбно спасенным? Остается выяснить: не ты ли явился причиной катастрофы?
- Ты! Ты! Ты сумасшедший, - задыхаясь прошипел Нинел и разразился бранью.
- Да, так удобно для всех. Прости, друг, но это твое зелье… - и Лео примирительно пожал плечами, - мне доставляет удовольствие видеть твою беспомощность, обнажать лживость...
- Кем ты себя возомнил?!
- Успокойся, друг мой. Это, кажется, называется быть пьяным. Я пьян и ты сделал меня таким.
- Лео, а тебе известно, что эта комната не ограничивается полками с книгами? – примирительно спросил гость.
- Известно. Где бы я провел химический анализ воды? – небрежительно усмехнулся Лео, заставив собеседника вскочить и заходить по периметру вокруг стола. – Ты все-таки ребенок, Нинел, наивный, глупый, алчный и развращенный, что стремится повелевать другими, лишь бы не признаться в своем бессилии и напрасно убитых других жизнях. Что случилось с 712?
Нинел молча и недвижно остановился позади Лео. На руках его побелели костяшки пальцев, а глаза превратились в две узкие щели, сделав похожим на потомка одной из вымерших рас.
- Ты рвался к власти? – игнорируя молчание, продолжал Лео. – Задумал переворот? Кого-то отравил или всех? Кого-то убил или всех? Тебя изгнали или ты просто погубил 712?
- Что ты можешь знать о жизни, щенок? Ты думаешь, что она известна тебе под теплым крылом папаши? Я боролся?! Да, боролся! За свободу, равенство, справедливость! Честность!
- А здесь за что ратуешь?
- За свободу, равенство, справедливость, честность!
- И ты знаешь, что представляют из себя эти капризные дамы? Ты, который и дня не может прожить без двуличия, трусости, предательства, лжи? Кому нужны твои изощренные свобода, равенство, братство?
- Людям! Людям, которых ты и твой омерзительный папаша держат за стадо овец!
- Полагаешь, что из тебя получится лучший пастух? Может быть и так, друг мой… но ты смертен, а это неустранимый недостаток. Ты ничтожен перед Учителем, хотя бы в этом. Твои приемники поселят смуту, раздор, хаос и тогда нас постигнет судьба 712. Твое стремление к власти не столь смешно, сколь глупо. Чего ты хочешь? Смерти? Чьей? Учителя? Моей?
- Ты слишком подозрителен, мой друг, - с усмешкой заметил Нинел и, сев напротив, скрестил на груди руки.
- Уходи.
- Что?
- Ты слышал. Уходи! И больше не беспокой напрасно меня своими визитами. Тем более, что спуск сюда долог и не безопасен, можно поскользнуться, упасть, ушибиться, не так ли Нинел?
- Заточение не идет тебе на пользу, друг мой. Дичаешь, становишься нелюдимым, всюду мерещатся заговоры – это болезнь, Лео. Пожалуй, следует сообщить об этом Марии и доктору…
- Уходи, - вновь попросил Лео. – Здесь не найти то, что ищешь.
Гость молча поднялся, направился к выходу и, раздираемый едва сдерживаемым бешенством, жалел, что рядом нет уродливой матери этого щенка, на которой можно выместить свою ярость.
-Нинел! – вдруг неожиданно серьезно окликнул Лео.
Он остановился, но поворачиваться не стал.
- Бог есть, Нинел! И отец мой бессмертен, как бы это не противоречило материальной сущности человека и логике разума. Бог есть и Он живет среди нас!
- Это все?
- Да.
- Посмотрим… - сухо произнес гость и вышел.
Как только за ним закрылись двери, Лео поспешил лечь. Голова начинала облачаться в терновый венец. Облегчение мог принести лишь коварный, поздно распознанный, раствор Нинела. Где-то в глубине отворился стеллаж и выпустил старого доктора, что поспешил на стоны своего подопечного.
- Пей, мой мальчик. Сейчас станет легче…
Лео послушно выпил и откинулся на подушках.
- Спасибо, Доктор.
Старик присел на край кровати, о чем-то глубоко вздохнул, помолчал.
- Лео, с ним нельзя было так разговаривать. Он может превратиться в агрессивного маньяка, если унизить его. Ты унижал.
- Простите, доктор, но я устал от Нинела. Его визиты напрасно забирают время, а беседы окончательно утратили смысл и интерес. К тому же теперь я зависим от его зелья.
- Но все же ты мог быть мягче с ним.
- Зачем, доктор? Это ваш пациент. Петр, вы выяснили, что он подмешивает в воду?
- Да, мой мальчик… и это меня беспокоит. Он опаснее, чем мы предполагали.
- Не даром Учитель зовет его Революцией.
- Да – да, мой мальчик… И слишком уж спокойно Он относится к своему пророчеству, слишком спокойно… Нинела следует изолировать от людей, чтобы он не смущал умы и не развращал нравы, но Учитель… Учитель все видит и остается спокоен. Почему? Вот это этого я никак не могу взять в толк, Лео. Иногда мне даже жаль, что у нас нет этого дома… в котором живут такие люди, как Нинел. Как же он назвался?
- Тюрьма, - рассмеялся Лео. – Этот дом назывался тюрьма. И он является уже отжившим институтом принуждения и исправления.
- Но Нинел!
- Он имеет такое же право на личные убеждения, как и каждый из нас. Доктор, я думаю, нам не стоит беспокоиться. У нас есть Учитель и он знает, что делать.
- Да – да, ты прав, мой мальчик… - поспешил согласиться старик.
VIII СМЕРТЬ ЛАО
Лао был отравлен в среду. За вечерней домашней трапезой, обыкновение, к которым с некоторых пор ввел Нинел. Обведя всех присутствующих взглядом, Учитель по очереди у каждого спросил: «Strychnos diaboli Saudw?»
Нинел сосредоточенно нахмурился, с усердием заморгав.
Мария, пожав плечами, растерянно и смущенно улыбнулась.
Доктор побледнел.
- Горько, друг мой, - с упреком сказал ему Лао и встал из-за стола. - Мария, любовь моя, жена возлюбленная, - он опустился перед ней на колени и склонил голову, - украшение дней и отрада очей моих, прости меня, если невольно не внял твоим просьбам и молитвам. Прости, если не услышал тебя. Прости и себя, если не сумела открыться мне. Прекрасная, ненаглядная, моя Мария.
И, поцеловав руки жены, удалился в супружескую спальню. Оставшиеся некоторое время растеряно переглядывались. Наконец, доктор поднялся, а вслед за ним и Нинел. Они, в необъяснимом для Марии волнении, поспешили в спальню. Учителя нашли лежащим на кровати. Он был мертв.
А следующим днем умер доктор, не сумевший перенести горя потери друга и Учителя. Хороший был доктор. Хороший был человек.
И плакала Мария, и молилась… и страшно ей было своих молитв.
А община роптала, забыв молитвы, узнав собрания.
- Товарищи! – это смешное слово растворялось под сводами вот уже третий день. – Прошу внимания! Завтра церемония погребения. Попрошу никого не опаздывать! После собрание. На повестке дня будут поставлены следующие вопросы. А. Выбор председателя. Б. Выбор заместителя. В. Обсуждение проекта Кодекса. У кого-нибудь есть вопросы к бюро?
- Где Мария?
- Товарищ Мария скорбит о потере мужа и доктора. Бедная кроткая мать и жена, на плечи которой свалилась непосильной ношей тяжесть горя потери! Кроткая наша товарищ Мария обезумела от горя, и беспокоить ее сейчас просто преступление с нашей стороны! Даешь право матерям оплакиваться смерть своих детей! Даешь право женам оплакивать смерть мужей! Даешь!
Зал недружно вторил Нинелу.
- Есть еще вопросы?
- Где Лео?
- Товарищ Лео скорбит о потере отца. Сын, на плечи которого свалилась непосильной ношей тяжесть горя потери! Лео, безумный Лео, еще больше обезумел от горя и беспокоить его сейчас просто преступление с нашей стороны! Даешь право детям оплакиваться смерть своих детей! Даешь право сыновьям оплакивать смерть матерей! Даешь право дочерям оплакивать смерть отцов! Даешь!
И зал нестройно вторил.
Распустив толпу, Нинел отправился к Марии. Его беспокоила эта восставшая раба, прозревшая и кающаяся. Безмерная скорбь сведет и эту святую в могилу, полагал он, выбирая удачное к тому время. Оставался еще отпрыск в подземелье, который до сих пор находился в неведении. Убедившись, что Лао по-прежнему мертв, а Мария скорбит подле, Нинел запер их и удалился к себе.
Полночь сменил полдень, когда Мария тайком спустилась к сыну и, упав на колени, обнимала ноги его, плакала. Лео опустился рядом, гладил волосы матери, не пытаясь утешать ее в этой высокой радости очищения.
- Нинел… Нинел… Нинел…
- Он заходил сегодня. С ним все в порядке?
- Лао… Лао… Лао…
Лео поднял ее. Усадил на кровать, сел подле, обнял и спокойно принялся ждать, когда мать успокоится и поведает о своей радости. Стремясь унять рыдания, Мария схватила со стола кувшин и принялась с жадностью пить воду.
- Я… я… я… убили Учителя… - промолвила наконец она.
- Отца? Убили? Это невозможно, мама. Ты ошибаешься. Учитель бессмертен.
- Доктор умер… Лао умер… я… я… я… это все я… я убила их… Учитель покинул нас… день Радуги не настанет… это я… я грешила, но не открывалась…
Когда смысл сказанного матерью был осознан, Лео резко вскочил на ноги, нечаянно толкнув мать, отчего та упала.
«Ты?! Вы?.. Учитель! Отец! Отец, ты не мог умереть! Ты не мог покинуть нас! Ты не мог оставить меня! Отец!» - силясь снять терновый венок, кружил он вокруг стеллажей, не обращая внимания на Марию, так и оставшуюся лежать на полу.
- Я не верю тебе! – наконец подошел он. – Ты слышишь, я не верю тебе! Пошли! Пошли к отцу!
Мария не двигалась, не плакала. Лео опустился рядом, стал трясти мать за плечи, звать. Мария молчала. Предположив обморок, он бегом пустился в глубь хранилища и вернулся со склянкой в руках. Приподняв голову, стал водить ей перед лицом матери. От едкого запаха докторского порошка слезились глаза, но Мария оставалась недвижна и спокойна. Лео затаил дыхание и наклонился к лицу. Сомневаясь в своей догадке, поднялся и, унеся склянку, вернулся с тонким стеклом, также взятым наугад из лаборатории доктора. Долго держал стекло у губ матери…
«Умерла», - наконец признался он себе.
«Ударилась и умерла. Это я ее… убил», - сознался он перед собой. И страх впервые застучал кандалами, обнажая чужую ничтожность перед своим величием.
Впрочем, в этом пошатнувшемся и потерявшем свои ориентиры мирке страх царил уже пятый день: заставлял холодеть стойкие сердца, сводил с ума чистые души, кидал из края в крайность девственный разум. Растерянность и оторопь явились его следствиями, сделав всех покорно послушными новому вожаку. Все перевернулось: безоблачная ясность пути обернулась ужасающей темнотой будущего. И только Нинел чувствовал себя умиротворенно и спокойно в этом хаосе потерянности и боли.
Тело Учителя, вынесенное на всеобщее обозрение для подтверждения факта смерти, лежало на широкой скамье за трибуной, когд Нинел в тишине произносил речь, наслаждаясь смятением людей и млея от звуков собственного голоса, эхом отзывавшего под сводами зала.
- Товарищи, Учитель покинул нас, но в свой последний час он думал о вашем благе и благополучии, и справедливо полагая, что вы не сможете жить без Вождя, и поэтому его последней волей стал приказ мне позаботиться о вас! И я обещал! Обещал посвятить свою жизнь неустанным трудам и заботам о процветании общины! Обещал, что никто из моих подданных не станет подвергаться гонениям, унижениям, притеснениям, лишениям! Обещал создать общество достойное называться современной священной свободной республикой! Обещал изжить, изжечь, вырвать из ваших сердец покорность и раболепие перед тиранией прошлого. Обещал осветить ваш путь своим мудрым и сердечным гением! Урра, товарищи! Урра!!! – загремел Нинел и ему вторило послушное эхо.
Странные слова и чем-то пугающий взгляд Нинела, что обращал он ко всем и каждому, гнетущей тяжестью оседали в душах людей, еще не успевших сознать уход Учителя.
- Где Лео?! Почему его нет?
- Товарищ Лео, не смог перенести тяжести горя потери отца и заболел. Я сегодня был у него, но сын Учителя покинул вас, как и отец. Он не захотел выйти к вам! Он окончательно потерял ум и, думаю, скоро умрет или уже умер!
- Надо сходить за Лео…
- Кто это сказал, товарищи?! С собрания нельзя уходить! Это запрещено! Всем оставаться на местах! Я еще не закончил!
- Где Мария?
- Горе окончательно подорвало силы нашего кроткого товарища Марии…
- Надо сходить за Марией…
- Кто? Кто это сказал?! Встать! Быстро встать и представиться по полной форме!
Никто не вставал. Все в замешательстве переглядывались, испуганно и протестующее.
- Тот, кто это сказал, лишен продовольствия на трое суток и если до вечера я не буду знать кто это, то вся коммуна будет лишена продовольствия на три дня! Ясно?! – угрожающе прорычал Нинел.
В зале неуверенно зароптали. Ропот усиливался, кто-то из старух начал причитать, послышался женский плач. Это неповиновение привело Нинела в бешенство, отчего он разразился грозной сбивчивой и полной вдохновения речью на непонятном для общинников языке, заставив себя слушать.
- Товарищи!!! – выкинув руку вперед, яростно выкрикнул он.
Шум смолк. Наслаждаясь чужым отчаянием и тишиной, Нинел медлил.
Все взоры, преданные и изумленные, были устремлены на него. Молитвенное благолепие читалось в глазах каждого, наполняя его величием и томительным сладострастием.
- Товарищи, - опустив руку, мягко произнес Нинел, сменив гнев на милость.
Тишина проглотила этот последний призыв и застыла ожиданием.
- Товарищи! – набрав в грудь воздуха, выдохнул он, намереваясь произнести долгую речь, но тут неожиданно кто-то положил на его плечо руку.
Нинел вздрогнул и отчего-то посмотрел на часы. Время показывало четыре за полдень, привычный час собрания и общей молитвы. Замерев, стал ждать, страшась повернуться к врагу лицом, догадываясь и не веря себе. Тишина уплывала и медленно растворялась в радостном плаче и восклицаниях, пока не покатилась под сводами общим восторженным рокотом.
- Друзья мои, - обратился ко всем Учитель, и голос его был высок и крепок, - я рад вас видеть! И благодарен вам за радость…
Лао выдержал паузу. Обвел всех и каждого теплым взглядом. Воцарилась тишина, и Учитель продолжил.
- Друзья мои, жизнь есть радость, а порядок в ней есть естественное течение, верность традициям есть разумное установление, а следование добрым велениям сердца и души есть завет Отца нашего небесного. Есть ли усомнившиеся в этом? Есть ли сомневающееся в том, что в счастье ближнего не заключается общая радость? Есть ли среди нас те, кто, размышляя, пришел к обратным выводам?
Нестройный шепот пробежал по залу, и многие согласно указали на Нинела, по-прежнему стоящего подле Лао за кафедрой.
- Нинел, друг мой, поведай нам свою истину, - попросил Учитель и спустился в зал.
Низвергнутый вождь молчал, в бессильной злобе заглядывая в лица людей и не находя в них страха. Тишина более не была тягостна, в ней разливалось ненавистное ему спокойствие и благоденствие других.
- Нинел, ну что же ты! – поддержал его кто-то.
- Ну, Нинел! – воскликнул другой.
В тишину стало вкрапливаться нетерпение и смех, но в этот момент дверь с шумом отворилась, впустив взъерошенного Лео. Оглядевшись, он решительно направился к Нинелу и, безмолвно оттеснив его вглубь, обвел всех затуманенным безумным взором.
- Я пришел призвать к суду над собой… - и, переведя горячее дыхание, вымолвил. – Мне должно быть изгнанным из общины. Я убил Марию.
Все замерли. Лео недвижно стоял, покаянно опустив голову. В глазах же Нинела вспыхнул едкий огонек надежды и, отстранив его, он занял ораторские позиции.
- Вот, друзья мои, вам и ответ. Это та истина, которую, оберегая вас, я пытался скрыть. Убийца! Хладнокровный убийца матери и отца поселился в наших рядах! Безумец, который всегда представлял угрозу для общества! Безумец, к которому вы всегда относились снисходительно тепло и с любовью, но он предал ваше доверие и сострадание, вынашивал хладнокровные планы мести, желая править в одиночку и ни с кем не делить власть! Он ненавидел! Ненавидел отца! Ненавидел мать! Он ненавидит нас всех! Я пытался защитить вас, друзья мои, от этого ненасытного тирана, скрывающегося под личиной невинного безумства. С самого рождения он носил маску и заставлял молиться за него! Он убийца! – сбившись, Нинел закашлялся и замолчал.
Эхо стихло. В никем не нарушаемом молчании, поднялся Учитель. Увидев его, Лео застыл в изумлении, радость озарившая было лицо, сменилась отчаянием. Он кинулся к отцу, но, не сделав и трех шагов, рухнул без чувств.
IХ СУД
Спустя неделю Лео пришел в себя: лихорадка и бред отступили, выпустив его из своих цепких объятий. Еще через неделю молодой доктор разрешил подняться с постели, заставив немного прогуляться с ним.
В общине все было по-старому размеренно, занятия менялись своим чередом. Хулио в одиночестве окапывал деревья, посвящая этому часы досуга, и Лео проводил его долгим взглядом. Бегали дети. Где-то глубине сада слышался сильный девичий голос. Мимо прошел старый Морис и тепло улыбнулся им.
- Он молился за тебя. Мы все усердно молились, - сообщил доктор, дружески похлопав спутника по плечу.
И Лео почудилось, что время застыло: ничего не происходило, все ему привиделось или пригрезилось, но спросить и утратить эту иллюзию он боялся, молча, следуя за доктором.
Минуло еще семь дней и доктор разрешил общинникам навещать больного. Многие приходили, молились, уходили. Лео тайно ждал мать, Нинела, Петра. Но ни они, ни Учитель его не навещали.
По истечении двух полных лун доктор отпустил Лео из лазарета. Была суббота и, преодолевая чувство потерянности и отчужденности, он отправился к общей молитве. Места Марии, старого доктора и Нинела пустовали. Лео сел на свое и, не решаясь оглядеться, с замиранием сердца ожидал появления отца. Учитель по обыкновению субботы открыл собрание проповедью радости и, подозвав к себе Лео, вознес благодарность Отцу небесному за возвращение отрока мирской жизни и общине, а ему -возлюбленного сына.
И был пир, и было хорошо. И счастливы были все, и веселись. И пришел вечер, и постучалась ночь, и разошлись все для отдыха, чтобы утро встретить для радости дня. Лео же еще долго сидел в пустом зале, прежде, чем решил спуститься к себе в подземелье.
Ночью у него вновь началась лихорадка, но вернуться в лазарет, несмотря на все увещевания, Лео отказался. Доктор, чувствуя свое бессилие и не понимая более причин болезни, просил помощи Учителя.
Утром третьего дня, очнувшись, Лео увидел отца. Лао сидел в кресле, по обыкновению скрестив пальцы рук, и терпеливо ожидал пробуждения сына. Вздох радости и облегчения, сменился выходом подавленности и стыда. Он медлил что-либо спрашивать, отец же не торопился говорить.
- Как давно ты здесь, отец?
- С полуночи.
- Что с мамой? Где Петр? – наконец решился спросить он.
- Они оставили нас. Их образ станет хранить наша память, а летопись - имена. Мы с радостью проводили их, веселясь дольше и больше обычного. Они бы остались довольны нами. Теперь их жизнь в царстве Радуги у Отца нашего небесного.
- Где Нинел?
- Нинел просил суда. Его возлюбили, но он решил уйти из общины, не сумев принять нашей любви.
- Почему?
- Импульс.
- Я его понимаю. Я тоже просил суда, но все делают вид, будто ничего не происходило, ничего не было. Что происходит, отец? Мама сказала, что убила тебя. Я убил ее - нечаянно, но все же убил. Я прошу суда, Учитель!
- Суд был. Ты по-прежнему возлюбленный сын общины, Лео.
- Я не могу принять вашей любви, отец! Я недостоин ее! Я утратил радость! Отец, что происходит? Я должен знать истину!
- Истины нет, сын мой. Мир – это иллюзия человека, в которой он может бесконечно блуждать. Эмоция как сущность сознания, придает импульс движения мысли. Мысль – это незавершенность, внутреннее противоречие сути. Человек обречен двигаться от одного состоянию к его противоположности. Все стремится к единице, то есть гармонии, но не может ее достичь без внешнего раздражителя, то есть другой единицы, взаимоисключение или сумма которых и дает вечность. Все полярно, сын мой, в том и есть истина.
- Но есть еще правда! У правды нет двуличия, поскольку она субъективна, в отличие от твоей объективной истины! Я должен знать правду, отец, о том, что произошло. Должен знать правду, потому что утратил веру!
Лао помолчал, словно обдумывая просьбу сына.
- Ты желаешь знать правду?
- Да! Всю правду!
- Хорошо, сын мой.
- Ты знаешь, что за пределами общины есть только безжизненная выжженная солнцем пустыня, как и то, что некогда там была земля обетованная, пригодная для существования живых организмов, обитавших в бесчисленном множестве. В результате мутаций на ней эволюционировала живая форма жизни, сумевшая себя выделить из материнской структуры и осознать себя, как обособленную единицу.
- Ты говоришь о нас? О человеке?
- По мере своего отделения от материнской сущности данная форма жизни прогрессировала, повсеместно распространилась и стала стремиться к господству, уничтожив в итоге породившую ее форму.
- Человек, возлюбленное дитя Бога, есть всего лишь неудачная эволюционная мутация?
- Человечество по мере развития источило природные недра, разрушило защитные оболочки, создало технотронную цивилизацию, паразитирующую на материнской основе. Цивилизацию, убившую планету, но так и не сумевшую стать автономной. После того, как угасание планеты стало очевидным, человечество по всей Земле успело создать тысячу, с погрешностью не более 15%, капсул, являющих собой максимально независимые от первоструктуры самообслуживающиеся техноединицы, обреченные на связь с умершей планетой как более стабильным космическим телом.
- Ты хочешь сказать, что мы все тут рождаемся, живем, умираем только затем, чтобы обслуживать это… это ущербное творение собственных рук? И что нас ждет?
- Самовоспроизводство живой единицы внутри продолжается, пока не изменятся внешние условия или не источатся внутренние ресурсы.
- Бессмыслица какая-то получается… мы - заложники… человек – это совершенное, прекрасное в своей незавершенности существо - обречен быть слугой машины…
Не чувствуя недомогания, находясь в состоянии нервного возбуждения, Лео поднялся и некоторое время сосредоточенно мерил шагами расстояние от стола до кресла, от кресла до крайнего шкафа с книгами, от шкафа до стола.
- Нинел был прав, когда говорил, что никакого Бога не существует и нет никакой разумной силы, которая бы охраняла, оберегала и направляла нас. Бытие – это случайность, а мы - безликая затерявшаяся где-то в бесконечности одна из капсул с заточенной в ней жизнью! Для чего все это, отец? Зачем эта бессмыслица? Зачем человек так упорно продолжает воспроизводиться?
- Он страшится небытия более, чем знания.
- Но ты, Учитель, можешь запретить общине иметь детей, тебя никто не посмеет ослушаться и этой бессмысленности будет положен конец.
- Это не заложено в моей программе.
- А что в ней заложено?
- Сохранение человека, как биологического вида, до смены программы. Поддержание работоспособности «911». Раз в двести лет - обновление семенного запаса посредством активации генофонда, то есть воспроизводства ЛЕО.
Лео сел и неподвижно стал вглядываться в вечно спокойное лицо Учителя.
- Кто ты? – наконец вымолвил он.
- Лабильный Автоматизированный Объект. Лео - Естественный Объект. Меня создал твой пра-пра-отец из людей первого поколения.
- Бога нет и нами управляем робот, - заключил Лео и, откинувшись на подушки, долго созерцал потолок. – Зачем он это сделал? Зачем создал тебя? Что он хотел от этого?
- Человек не обладает уравновешенным состоянием сознания, он ищет крайностей, в которых пытается обрести истину, отчего являет собой мятник разрушительно-созидательной силы. Меня создали, чтобы помочь человеку избежать импульсивных губительных междоусобиц в его цикличном воспроизводстве. Твой праотец был убежден, что Галактика также полярна, как и человек, где Солнце является центром, а остальные звезды представляют его парные ипостаси. Создав ЛАО, он отправился на поиски Земной пары, с твердым намерением создать ее, если не найдет. Он утверждал, что первопричина проста и случайна, а ее следствия бесконечны.
- Зачем тогда я? Зачем нужен ЛЕО?
- ЛЕО – это неограниченный интеллект. В функцию ЛЕО входит изменение программы ЛАО, чтобы по истечении пяти миллиардов лет состоялось переселение сохранившегося биологического вида общины на Земную пару.
- Пять миллиардов лет… это невозможно. Это безумство одержимого фанатика. Бред! Бред больного воображения!
- ЛАО не дано сомневаться. ЛАО следует программе. Сомнения ЛЕО являются необходимым условием, они должны победить страх и искать пути дальнейшего сохранения и усовершенствования «911».
- Сколько еще осталось капсул?
- «911» последняя. Импульсивность человеческого происхождения погубила их больше, чем ужесточение внешних условий среды. Нинел пришел двести восемнадцатой революцией извне, когда лишь девять искали убежища по иным причинам.
- А какой я по счету Лео?
- Триста тридцать третий – по воспроизводству.
Лео шумно выдохнул, сразу поняв, что или вернее кто скрывался за обложками тех рукописей, которые так беспокоили Нинела, разжигая в нем любопытство. Он действительно инстинктивно чувствовал, что ключ ко всем ответам общины и тайне Учителя, скрывался в том архаическом языке, которому так строго учил его отец.
- Триста тридцать третий утративший веру, семнадцатый убивший Марию, - продолжал Лао. – пятый не ослушавшийся отца, двадцать девятый…
- Довольно! – схватившись за голову, закричал Лео. – Довольно! Ты ведь мог бы мне соврать! Зачем? Зачем было говорить всю правду?
- Двадцать девятый, которому выпал «жребий правды».
- Что выпал?
- «Жребий правды». Эмоции и определяющие ими мотивы поведения человека примитивны и статистически сводятся к пятнадцати поведенческим реакциям, но есть в человеческой природе также непредсказуемость, случайность, обычно дающая непрогнозируемый результат. В этом состоит принципиальное различие между вычислительным и естественным интеллектом. Для устранения этого очевидного различия и приближения к естественному поведению раз в семь лет методом случайной выборки определяется поведенческая реакция или сценарий действий. Тебе выпал «жребий правды».
- А если бы выпало что-то другое?
- «Любовь». Коленопреклоненное покаяние за невнимание. «Справедливость». Вода с содержанием нитроэтилена убила Марию. «Милосердие»…
- Это правда? Правда, что не я убил маму?
- Она выпила воду, предназначавшуюся тебе. Мы все молились о светлой душе Марии и ее радостной жертве, принесенной во имя любви к ближнему.
Слезы невольно потекли из глаз Лео, отчего он вновь принялся мерить пространство сбивчивым шагом.
- Что стало с теми Лео, которым выпал «жребий правды»?
- Четверо покинули общину с намерением найти другие капсулы. Они не вернулись. Трое покинули жизнь раньше отведенного им срока. Они успели оставить только свое семя. Семеро оставили занятия и ушли жить в общину. Они не спускались больше в хранилище. Двое стали докторами. Остальные выбрали жизнь отшельников и провели жизнь здесь, - Лао обвел взглядом комнату. – Они оставили хорошее семя.
- Какой сценарий уготован мне? – не скрывая враждебности, спросил Лео.
Учитель развел руками.
- Мой создатель, твой пра-пра-отец верил, что Человек сам способен выбирать свой жребий.
Х ВЫБОР МАРИИ
Лао смотрел в окно, привычно заложив за спину руки. Спокойствие и неподвижность, казалось, породнились и застыли в нем на века…
2009 г.