РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 39
Продолжение 38 http://www.proza.ru/2020/01/31/1571
«Зачем нам эта чужая земля со смешными названиями: Леппясюрья, Рускасет, Сюскюяйоки...»
«20 февраля 1940 года.
Дни катятся, как камни с горы, – тяжёлые, круглые, похожие друг на друга. Наступило полное безразличие ко всему вокруг. У многих опухли лица, и я не узнаю своих давних знакомых. Стал плохо видеть, голова опущена вниз, и мне тяжело держать её прямо; взглянуть на небо почти не могу, что-то случилось с шеей.
Одолевают вши. Когда утром я выползаю из землянки, первое, что делаю — лихорадочно расстёгиваю ватные штаны, затем с трудом одолеваю большие белые пуговицы на байковых кальсонах. Невзирая на мороз, я изо всех своих немощных сил встряхиваю грязные, заношенные кальсоны. Вши устилают снег, как льняное семя, шевелятся секунду и коченеют. Тело расчёсано до крови. Глянул на себя раздетого и вздохнул – кожа да кости. А когда снял ватные брюки, коленки стукнули друг о дружку каким-то странным деревянным стуком. Без ветра мы высохли и без солнца завяли...
Говорят, к нам пробивалась какая-то кавдивизия. Кавалерийская, что ли? Кони на лыжах. Ура, наша берёт! Нет, лошадей они оставили, а сами, бедолаги-неумёхи, встали на лыжи. Финны подпустили и устроили им секучку, как говорил танкист Алёша Грязнов. У них, у танкистов, совсем плохи дела. Приказано слить бензин для движка медсанбата и движка радиостанции. Теперь танкисты замерзают, когда садятся дежурить у танковых пушек. Танки поставили «подковой», и они очень помогают отражать атаки финнов. Правда, атак этих стало меньше. Видимо, финны берегут своих солдат, экономят патроны, считая, что мы и так вымрем от голода и мороза.
Иногда всё же танкисты заводят мотор, ибо нет сил сидеть в ледяном гробу. Завели двигатель, на зад танка, на его корму, накидывают брезент, и там греются пехота, сапёры. Греются свободные танкисты и часовые, которые сменились в траншее, кладут на решётку онемевшие руки, сушат на ней рукавицы, а некоторые мОлодцы даже портянки. Великое дело – сухие, тёплые портянки! Это мечта всех.
Приковылял из штаба старший политрук Мельников. Заикаясь, сообщил невероятную новость – 16-го февраля часть 97-го полка, которая сидела в Лаваярви, прорвала окружение и вышла к своим. Вывел их неугомонный Иовлев. Такую шифровку для поддержания нашего духа прислал нам дорогой Александр Серюков из корпуса, о котором мы, политотдельцы, почти забыли. Редко дает о себе знать Серюков. Досадно. Позавидовали мы, повздыхали и повесили свои буйные головы ещё ниже.
Самые дюжие, Рыбаков и Самознаев, пошли вечером пилить сосну. Пошли за зайцем, а добыли медведя: нашли, наткнулись на лошадиную шкуру. Все внутренности и кости давно растащили, а шкуру оставили, её припорошило снегом. Вот такая удача! Шкура была похожа на кровельный лист железа – мёрзлая, рыжая, негнущаяся и погромыхивающая, когда её тащили через порог землянки.
Шкуру разрубили на двенадцать частей, каждому по куску. Хвост был разыгран по жребию, выиграл Кутюков. Он прикладывал хвост к будёновке (Алёша называет нашу шапку принципиально, как положено по уставу, шлемом) и декламировал что-то вроде:
«Гусары с конскими хвостами
все побывали тут и ели с нами
до отвала кобылий суп, кобылий суп».
Когда шкура отошла, каждый принялся за дело: почистил, попытался побрить её, но не тут-то было. Волос – будто железный. Стригли, брили чем могли. Затем, разрезав на ленты, стали варить. Малость поварив, вытаскивали и уже до конца соскребали шерсть, затем резали на кубики и снова варили, варили... Шкура разбухала, размягчалась и к концу процесса, которого никак нельзя было дождаться, напоминала домашнюю самодельную лапшу. Дашь себе ложку скользкой кожаной лапши, затем две ложки юшки, и тепло разливается по груди, вот уже забулькало в животе, зашевелилось что-то там, заурчало. Лёгким кругом идёт голова. Главное – не спешить, не суетиться, не пить из котелка, а ложкой,облизывая её каждый раз.
Поздним вечером, впервые за многие дни, я пошёл по траншее за дальний угол землянки. Впервые за неделю. Возвращаясь назад, решил притащить припрятанную неподалеку сосновую вершинку, срубленную снарядом. В темноте споткнулся о мёртвого. Второго мертвеца я еле разглядел. Рядом с ним будто сидел кто-то. Я попытался достать револьвер, но не смог расстегнуть кобуру, пальцы стояли колом от мороза. Наган не понадобился: это был наш боец. Он говорил русские слова, но какой-то необычной скороговоркой, к тому же очень тихо.
– Господи, услышь меня. Сойди с небес на грешную землю. Господи, помилуй новопреставленного раба божьего Леонида. Господи, помилуй и сотвори вечный покой и царствие небесное рабу твоему Леониду, другу моему любезному, товарищу по долготерпению. Плачу и рыдаю, плачу и рыдаю. Прости все прегрешения раба твоего Леонида и сотвори ему вечную память. Вечная память! Вечная память! Вечная память!
Последние слова он пропел. Пропел, не останавливаясь, хотя и увидел меня.
– Нет сил подняться, – сказал он мне. – Дайте руку, товарищ политрук, и не обессудьте. Мы с Лёней из одной деревни. Пяльма наша деревня, может, слыхали?
Крещёные мы, наши матушки крестили нас в один день. Не доглядел я Леонида. Вчерась пуля вражья прилетела, как быстролётна злая птиченька. Давайте снежком его притрусим, коль землицы не достать. Хотя бы самую малость землицы! Ну, да силёнок-то нету ни у вас, ни у меня. А за то, что видели, не серчайте. Все там будем. Отпевая тело, молимся о душе, ей нужна наша молитва. Мы все пройдём этим путём, говорил наш сельский батюшка. Все пройдём, рано или поздно. Помогут не слёзы, слёз у меня, Ленчик, нету, замерзают на лютом морозе, поможет наша молитва. Этот смертный твой час, Леонид Алексеевич, не должен быть для нас, живущих, злым и мстительным. Будем же помнить и мы всегда о своём смертном дне. Плачу и рыдаю. Поплачьте и вы, товарищ старший политрук, поплачьте, не глотайте горе. Пусть слёзы идут, чтоб из сердца исток был...
Не знаю почему, но я потянулся к этому незнакомому человеку в обрезанной, куцой шинели с поднятым воротником и трижды приложился к его небритым щекам. Слёзы поползли из глаз моих и тут же застывали, обжигая щёки, но я этого не чувствовал. Шёл в землянку, а они ползли и ползли.
Это были неостанавливаемые слёзы».
Продолжение в следующей публикации.