И снился мне сегодня сон, где моё ощущения себя находилось в каком-то очень привлекательном месте, словно я попала в мир сказочного Шира Толкина с голубым безоблачным небом, ярким полуденным солнцем, изумрудным лесным газоном и мощными круглокроными дубами. Я не могу ничего сказать про убранство жилищ этого мира, поскольку поймала себя выбегающей из дома навстречу сыну и невестке, которой, к слову сказать, была весьма недовольна.
Недовольство во мне было вызвано каким-то мелким и несущественным родительским решением о воспитании внучки, и вот я, как бабка и самая старшая в семье женщина, спешила исправить ситуацию, чтобы предотвратить будущность будущих катастроф, которые никогда, в принципе, могут и не произойти. Однако до детей своих я так и не дошла, попав в обычные метаморфозы сна.
И вот я спешу такая – старая грузная, но решительная и волевая утка – к своим молодым и неразумным детям с четким намерением заставить переодеться сначала невестку, а потом уже и внучку. И в руке-то у меня платьице невестки… благородного такого бордового цвета, крошечного размера, обтягивающее и очень короткое – одним словом, маленькое красное платье для юной стройной и хрупкой, словно фарфоровая статуэтка, девушки.
Я спешу переодеть невестку, но вместо этого зачем-то начинаю напяливать платьишко на себя… и превращаюсь в юную, стройную, хрупкую и красивую девицу, которая помнит, что она, вообще-то, старуха. Но мне так нравятся мои холеные ручки и длинные стройные ножки, тяжелые темные волосы, каскадом рассыпавшие по спине и плечам, ощущение молодой и упругой кожи, которая, словно мягкий корсет, покрыла всё тело, придав ему правильные и желанные формы. Это восхитительное преображение захватывает дух: у меня чудесное тело, которое не стонет, не болит, не грустит, не хрустит, не чувствуется, но ощущается каждой клеточкой, что находятся в полной моей власти и распоряжении: «Пальчики… какие чудные пальчики… да… вот так… ещё чуть длиннее… Запястье… какое чудное запястье… да… вот так… чуть тоньше… О! какая чудная кожа… само совершенство… бархат… нет… шёлк… О, да!.. бархатный шёлк… вот так…»
И я не спешу больше никого спасать, ибо все это глупости, мне хочется насладиться своим новым телом, а заодно продемонстрировать его окружающим, поэтому сворачиваю на лесную поляну туда, где молодые люди в белоснежных одеждах играют в мяч, бегая босыми ногами по изумрудной зелени. Я бегу к ним, точнее, я смотрю, я с наслаждением наблюдаю, как мои белые точеные босые ножки с маленькими ровными пальчиками и педикюром в тон платья, бегут по мягкой зелени ковра – мои ножки, они так прекрасны, они волшебны, они произведение искусства!
И вот я уже играю в мяч… Правда, это какой-то очень огромный серо-серебристый мяч… и он летит прямо на меня, а я такая маленькая и хрупкая… Я пугаюсь, потому что понимаю, если сейчас это серебристое нечто из неизвестного материала в меня врежется, то от меня мало что останется, как сказала бы бабушка, только мокрое место… И вот уже не замечая никакого шедеврального маникюра в тон платью, я принимаю боевую позу, которая сильно нарушает равновесие общей эстетики, так как мои ноги широко расставленны и некрасиво согнуты в коленях, но самый недопустимый сюжет: под моим очень коротким платьицем оказались… о, боже! большие белые бабусины трусы, резко контрастирующие со всем гардеробом: «Господи! Какой конфуз! О, боже! И как жить после этого! Господи! Мозоли на пятках Кейт (Миддлтон) просто отдыхают... о, боже...» – начинаю причитать про себя, но мяч… Обругав всех и себя идиотами, я пружиню на своих цапельных кочерыжках, выставив врастопырку перед лицом все десять пальцев, и мысленно готовлюсь к адской боли, так как сейчас эта серебряная хрень наверняка загонит мой маникюр к чертям собачьим в…
Однако эта серебряная хрень лишь слегка касается моего маникюра и самостоятельно поворачивает градусов на семьдесят, чтобы лететь к другому игроку. А моё волшебное тело делает волшебно-красивый пируэт в пространстве: немного подпрыгнув, оно изгибается, словно кошка, чтобы продемонстрировать, видимо, совершенный пресс, скрытый под совершенной тканью совершенного платья. Моё тело, наверное, думает, что оно в бикини на пляже, поэтому стремится показать себя максимально эффективно, чтобы…
«Ого!» – «О…» – «О, нет! Только не это!» – «Ого-го-го!» – «Иго-го-го!!!» – «О…» – «Осталось только слюни пустить!» – «О, боже, какой мужчина!» – «Возьми себя в руки, идиотка!» – «Да, возьми… возьми… возьми... его в руки!» – и с этим словами моё тело фантастически эффектно посылает серебряный шар игроку напротив вместе со всеми своими флюидами, плюидами и прочими эманациями. Понятно, что после игры нас ждет потрясающий закат, свечи и романтический ужин. А пока? А пока моё тело занято делом, я решаюсь осмотреться вокруг.
Солнце – восхитительное полуденное – не печет и глаз не слепит. Небо – безоблачное глубоко-голубое монотонное – ветра не рождает. Трава – мягкая кудрявая нестриженная ровная однотонная – босых ног не щекочет.
И тут я замечаю рядом с собой крупную девушку в белом и кружевном, с витыми темными локонами, умело спрятанными под широкие поля летней шляпы. Она мне напоминает кого-то из Дома Романовых в 1913 году… Именно эта ассоциация пролетает в голове, зацепившись за одну из бесконечных картинок интернета, что остаются в сознании. И все было бы очень идеалистично, если бы не висела у этой девушки огромная корзина на руке, обвитая белоснежным тончайшим кружевом. Я отворачиваюсь от соседки, моё тело отбивает очередной пас кобелю напротив, но я уже не замечаю его феерических выкрутасов, ибо меня притягивает содержимое корзины.
«Его бы в ромашке искупать… – побежало самой собой в голове, – подожди… в ромашке? Она тут не поможет… возможно, чистотел… нет… тут надо думать, а чтобы думать нужно посмотреть…»
Я с усилием воли стараюсь смотреть на кобеля, чтобы хоть на кого-то переключить своё любопытство, но его образ пролетает мимо, поскольку рядом с ним тоже… крупная дама в белом с ещё большей корзиной на руке. «О, нет…» – проносится страдальческое в моей голове, ибо теперь, нарушая все границы приличия, я буду пялиться на этих дам, влекомая тайной их корзин.
Огромное сверкающее серебром эго кобеля снова летит ко мне, стараясь угодить в глубь декольте, но я, не замечая ни тонких изящных пальчиков, ни шедеврального маникюра, отправляю пас его соседке – даме в белом, та принимает мяч и отправляет его своей товарке по… корзинке, товарка принимает – и отправляет моему-своему-нашему колеблю, кобель – в чужое декольте. Я ломаюсь: любопытство берет верх…
Подхожу к соседке, мягко улыбаюсь, испрашивая взглядом согласия, и, получив разрешение, без слов и церемоний откидываю с корзины кружево.
В корзине годовалый малыш, хорошенький такой крепыш, тихо играет завязками кружева. Я смотрю в глаза малыша – мне отвечают осмысленным взглядом. Мне хочется плакать – мне улыбаются печально и обреченно. Я поднимаю взгляд, полный сочувствия, к его матери и нахожу в её глазах… гордость потомством. Мне больно. За этой болью чужого ребенка я перестала чувствовать свое синтетическое тело. У ребенка нет голоса – он плакать незасинтезирован, – поэтому в голос взвыть, заорать, закричать и замолить о милости хочется мне, но я стою, мило улыбаюсь… и просто смотрю на мать малыша, ибо мое совершенное тело незасинтезировано на звуки боли.
Мы с матерью малыша смотрим друг другу в глаза: в одних – гордость, в других – восхищение. Мы улыбаемся: её улыбка - это её успех, моя - счастье сорадости. Игра остановилась. К нам подошли все и окружили корзинку с малышом, желая также полюбоваться чудесным чадом…
Мой взгляд снова обратился к ребенку… У малыша чудесная мягкая молочная кожа, вся усыпанная пост-экземными пятнами. Как это? Если бы вы родились в далёком СССР, то в роддоме получили бы не только прививку от оспы, но и памятное пятнышко на плече об этом. Вот и кожа ребенка представляла собой последствие сплошной вакцинации, словно при рождении его опустили в кислотный раствор, который заживо свёл с него все естественные покровы тела, вплоть до мышечных тканей, а после искупали в заданного цвета молочном растворе искусственной кожи, которая не будет стареть, дряхлеть, чесаться, резаться иль краснеть – всё одно. Маленькая недоработка заключалась в том, что остатки кислоты не были нейтрализованы новым кожным покровом, поэтому поджирали потихоньку мышечную ткань под ним, отчего по телу малыша и расплывались эти пост-экземные пятна, придавая ему не слишком эстетичный вид. Впрочем, это был мелкий недостаток, который легко устранялся новым погружением в кожный раствор заданного цвета. Правда, пока детенышу приходилось терпеть адские муки – под кожей-то все чесалось, саднило, болело, горело и пекло.
Я огляделась вокруг: ни ромашки, ни крапивы, ни зверобоя, ни подорожника, ни тысячелистника не было – трав вокруг не было, только синтетический газон. Да, если честно, они и не были нужны, потому что при таком обороте дела подобное лечение было бы напрасной… нет, не тратой сил – надеждой. С детеныша следовало бы для начала снять кожу и хорошенько её прополоскать, а само тело при этом выдержать в лечебных успокаивающих отварах, и только после этого всё соединить обратно, тогда бы ему полегчало – зуд ушёл. Однако новая кожа уже начала срастаться с телом в единое целое, поэтому снять её было нельзя – только содрать. Живьем. С мясом. Однако…
Пока я озиралась по сторонам, мать желая полностью продемонстрировать окружающим свое дизайнерское чудо, откинула с ребенка белоснежное одеяльце, прикрывающее нижнюю часть тельца. О! это была пост-ирония: «Я думала ты мальчик…» – «Я и есть мальчик…» – «А…» – «Агу-агу-агу…»
– Агу, моё дитё! Агу, чадо! Агу, чудо! – гулили с ребенком женщины. – Агу!
Я посмотрела на кобеля: его больше не интересовали ни закат, ни декольте, ни ложбинки ни на моём, ни на каком ином теле. Кобель стоял и улыбался: мужчина в нём плакал. Кобель молчал и улыбался: мужик в нём всех куда-то посылал, проклинал, угрожал. Кобель улыбался и мило с ноги на ногу переминался, а человек в нём разрывался и распадался на части от какой-то своей невыносимой боли.
Я посмотрела на ребенка: он смотрел на мужчину – они понимали друг друга, и всех дур вокруг проклинали вместе: «Агу!» – «Ага!» – «Агу!» – «Угу…» Вокруг царила идиллия: голубое небо, золотое солнце, зеленая трава, красивые женщины, сильные мужчины, счастливые матери, прекрасные здоровые младенцы – рай.
Я снова обратилась к малышу. Он был бесполый от слова совсем, но это был, в сущности, сущий пустяк: вырастет, придумает кем желает быть и тогда ему под заказ всё изготовят, благо искусственная кожа позволяет творить любые выкрутасы. Однако меня больше заинтересовали ноги малыша, ибо это было новое дизайнерское решение в проектировании человеческой телесности, с которым я ещё не сталкивалась: ног у ребенка – не было, были… как бы это сказать, заготовки что ли, напоминающие два батона "Докторской" рецептуры 1936 года, только из живой человеческой плоти. Вот эти свои ножки-заготовки ребенок инстинктивно и поднимал вверх-вниз, реагируя на щекотку, которой женщины сопровождали своё гуление – качал пресс, одним словом. И вдруг я поймала себя на том, что улыбаюсь… именно я улыбаюсь, а не моё тело, настолько забавен стал весь этот фарс в своей чудовищности. Детёныш подрастет, и ему сделают не только классик-пенис или пунис-пинис, смотря что будет в моде, а также и чудесные ножки, какие только он придумает и пожелает: хочешь коленками вперед, хочешь – назад; хочешь – сорок пятого размера, а хочешь – тридцатого… Но тут меня из чудесных фантазий вырвал не чудесный звук.
Я отвлеклась от созерцания малыша и огляделась в поисках звука; он исходил из корзинки второй дамы в белом, я подошла – в корзине лежала живая заготовка будущего нечто. Я бы сказала, что в корзине лежал малыш, но у него не было ни ручек, ни ножек, ни половых признаков – он был всего лишь заготовка. Я бы сказала, что это будущий человек, но вдруг он осознает себя как… Бэтмен или Супермен, Лосяш или Бараш, Бетти Буп или просто Принцесса. Что был за звук? Малыш собирался духом, чтобы удовлетворить зов природы… А это надо заметить нетривиальная задачка, если вдруг у вас для всех нужд только одно отверстие, как у черепахи, а вы привыкли к двум. Почему черепахи? Ну, у дамы был какой-то совсем модерновый малыш, поэтому его нижняя часть туловища заканчивалась черепашьим хвостом, которым он с усилием и тужился.
Гуление прекратилось, все немного отстранились в ожидании окончания этого малоэстетичного процесса, жертвой которого сейчас падёт белоснежно-слепящий тончайший хлопок… «Хорошо, если бы от этого можно было вовсе избавиться…» – понеслась мечтательная мысль в небо цвета голубой дали.
Я проснулась, не дождавшись конца истории…
02.02.2020 года