Оно
«Ну, что тебя от меня надо? – лопнуло терпение Смирнова. – Что ты меня постоянно дергаешь, терзаешь, изводишь? Ноешь, болишь, ломишь? Я что-то не так делаю? Все так! Забочусь о тебе. Выгуливаю каждый день. Диету составил и неуклонно следую ей кроме праздников. Укладываю в кровать вовремя. А если ты не спишь, то это уже твои дела. Что я еще для тебя могу? Не хочешь со мною жить по-человечески, проваливай ко всем чертям! Ага, испугалось? До жизни ты жадное. Так и живи в свое удовольствие и мне не мешай. Молчишь, скотина? Хвост поджало? Язык свой обложенный проглотило?»
Смирнов стоял посреди людной площади, мешая целенаправленному движению людей в поиске решений своих проблем. И поскольку его тело отказывалось отвечать, Смирнов обратился к окружающим, в которых не наблюдалось недостатка.
«Вы случайно не знаете, что оно хочет? Покоя от него нет. А ведь мне нужно так мало: искусство в виде книг, фильмов и музыки; причем, совершенно неярко и негромко. И, кстати, глаза и уши – тьфу, тьфу! – меня еще никогда не подводили. К ним у меня претензий нет. Ну, еще успокоительные картины природы. Не какая-нибудь там субтропическая экзотика или курортная нега. Вовсе нет: элементарные лиственные деревья умеренной полосы, меняющие окраску осенью. Небо с облаками – где его нет? Озерцо небольшое, в десяти минутах езды. И это все! Так, почему оно мне во всем мешает? Может, вы подскажете? Как вы находите на него управу?»
Видно, Смирнов недопустимо повысил тон и переусердствовал с жестикуляцией, потому что люди стали шарахаться от него и обходить стороной, кидая в его сторону испытующие взгляды, а машины замедляли свой ход, чтобы их водители и пассажиры успели составить впечатление о происходящем и понять, кто перед ними: пьяный, сумасшедший или марсианин. Большинство склонялось ко второму варианту, не исключая при этом третьего. Постепенно вокруг нарушителя порядка образовался пятачок свободного пространства, словно отгороженный от кишащей площади прозрачной стеной. Вскоре в этот островок решительно шагнул полицейский, чтобы исполнить свой профессиональный долг перед общественностью.
– Вы, что, гражданин? – попытался он уладить вопрос мирным путем. – С кем это Вы тут возбужденно беседуете?
– В данный момент с Вами, – схитрил Смирнов.
– А до того? – не отступился полицейский.
– Сам с собой, – соврал Смирнов.
– Для приватных разговоров отведена персональная жилплощадь. Или, может, Вы – БОМЖ?
– Что Вы! У меня двухкомнатная квартира. Только оно всегда в одной комнате со мною. Преследует, знаете ли, по пятам. Я на кухню, и оно туда же. Я на балкон, оно тут как тут. Я в кровать, оно наваливается сверху и не дает дышать.
– Вы себя плохо чувствуете? – не стал вникать полицейский в эту цветистую сумятицу симптомов, предпочитая извлечь корень зла за торчащий из него стебель.
– Да, – признался Смирнов, – неважно.
– Может, отвести вас к врачу?
– Вы шутите? – попятился Смирнов. – Я только что от него!
– Тогда, может, в больницу?
– Только не в больницу! Больница – фабрика смерти. Там его напичкают всякой дрянью, и оно потом на мне отыграется...
– Так, – окончательно запутался полицейский и, как всегда в моменты сомнений, скрыл растерянность за строгостью. – Нарушение порядка в общественных местах подлежит уголовной ответственности и карается законом в соответствии с предусмотренной статьей: от штрафа в размере до заточения на пятнадцать нескончаемых суток.
– Я не нарушаю, – затрепетал Смирнов. – Я просто хотел выяснить.
– Не у кого здесь ничего выяснять. Немедленно покиньте общественную территорию, если не умеете на ней находиться.
И Смирнов послушно поплелся домой, волоча за собою упирающееся тело, от которого за сегодняшний день не услышал ни одного искреннего извинения и вразумительного объяснения.
А тот пятачок, где он только что стоял, заполнили другие тела, спешащие по своим неотложным нуждам.
Ветка
Маленькая птица вспорхнула с ветки и улетела. Ветка, на которой она сидела, некоторое время продолжала раскачиваться, и недавно овдовевший Белкин неотрывно следил за ее колебаниями. Наконец, ветка замерла, а вдовец все продолжал смотреть на нее, словно ему не осталось в жизни ничего иного.
Праздники
С годами он стал бояться праздников. Они больше не вызывали приподнятого настроения, а контраст между собственным равнодушием и торжественной обстановкой вокруг вызывал стыд. Он чувствовал себя обязанным радоваться и не мог; пытался улыбаться, как все, но мускулы щек отказывались повиноваться, и лицо застывало в унылой гримасе.
По окончании праздников он чувствовал такое облегчение, что на время приходил в праздничное расположение духа. Но оно длилось не больше дня.
Дар
Петр Иванович никогда не проявлял талантов ни в точных науках, ни в гуманитарных дисциплинах. Он не мог производить в уме сложные математические операции, не умел рисовать с натуры, не был наделен музыкальным слухом, не владел словом. Не отличался он и практической смекалкой, открывающей путь к наживе и легкой жизни. Зато Петр Иванович обладал уникальным даром – ожидания в условиях, не гарантирующих благоприятного исхода.
В очередях, где люди нетерпеливо переминаются с ноги на ногу и заглядывают через головы стоящих туда, где мерцает желанная цель, Петр Иванович стоял с невозмутимостью часового, гордого сознанием долга и пониманием, что процесс важнее конечного результата.
Но с особенной яркостью его дар проявлялся в приемных врачей. Люди вокруг него являли взгляду унылое зрелище. Одни ерзали на стульях, а их зрачки бегали в надежде зацепиться за какую-нибудь спасительную, обнадеживающую или хотя бы утешительную деталь, а лучше сорваться с глазных орбит и без оглядки бежать в открытое пространство за окном. Другие пытались обмануть себя и отвлечься от тягостных дум за легкомысленной беседой. Они искали контактов с другими пациентами и, установив их, начинали жонглировать вопросами и ответами, охотно обсуждая ближневосточную политику и водный спорт, к которым прежде были равнодушны. В их цирковом притворстве было нечто жалкое и заискивающее. Наконец, третьи пребывали в ступоре безнадежной подавленности, напоминая ведомый на убой скот, давно смирившийся со своей участью и жаждущий конца мучениям.
Другое дело Петр Иванович. Он восседал на стуле, словно на царском троне: прямо и неподвижно, с мрачной и преисполненной достоинства отрешенностью, напоминая покинутого подданными монарха. В его облике сквозило стоическое благородство философа, постигшего, что жизнь создана не для счастья, и страдание является ее единственным имманентным атрибутом. Но было бы неверно предположить, что выражение его лица сводилось к просветленной мрачности. Потому что, хотя его черты застывали в скорбной маске, в уголках глаз теплилось подобие улыбки, вернее, горькой усмешки. Словно страдания, из которых казалась сотканной реальность, были иллюзорны и преходящи, а всё сущее – не более чем тень от недоступного зрению источника света.
Когда открывалась таинственная и грозная дверь медицинского кабинета, и сестра вызывала следующего по имени, зачастую коверкая его (что безусловно символизировало ранимость и эфемерность обозначаемой именем личности), одни заходили туда осторожной рысцой подследственных, перебирая в уме алиби и смягчающие обстоятельства, а также изучая местность на предмет возможного бегства; вторые – порывистым нервным шагом бросивших вызов неправедным судьям; третьи – тяжелой и мерной поступью приговоренных.
А Петр Иванович входил в кабинет на свой особый лад: не как грешник, заглатываемый вратами ада, или праведник, переступающий порог небесных чертогов, и уж, тем более, не как какой-нибудь Иван Петрович, не отдающий себе отчета в том, что попал из точки А, которую не намеревался покинуть, в точку Б, которую не стремился достичь. Петр Иванович входил в кабинет, как широкая река впадает в безграничный океан; как настоящее становится прошлым, а будущее настоящим.
Рыбаки
Это только казалось, что рыбаки являлись воплощением спокойствия или, по меньшей мере, его парадигмой. Вокруг простиралась невозмутимая водная гладь, а в глубине их сердец бурлил неуемный горный поток, доводимый до исступления земной гравитацией и пределами берегов (ибо умиротворенность в рамках внеположных границ возможна лишь при отсутствии мотивов, подмывающих за них выйти).
Рыбаки фокусировались на поплавках, но их периферийное зрение с болью регистрировало всякого проходящего мимо человека или пролетающую птицу. И если эти объекты быстро не исчезали из виду, рыбаки переводили на них взгляд, полный затаенной злобы и еле сдерживаемого негодования. Особенно досаждали им цапли (или похожие на них пернатые с гигантскими клювами и тонкими кривыми ногами). Цапли шумно взмахивали крыльями и скорбно хрюкали в своем тяжелом, как жизнь, полете. Они распугивали ту рыбу, что не смогли выловить сами. Но, может, это было к лучшему. Казалось, если рыба клюнет и потревожит неподвижность поплавка, это приведет рыбаков в еще большее расстройство, свойственное людям, утратившим последнюю иллюзию. Чтобы избежать подобной развязки, многие из них давно перестали нанизывать червей, а особо предусмотрительные срезали крючок с лески, чтобы какой-нибудь шальной лещ или окаянный окунь не заглотнул пустой крючок лишь оттого, что он блестит, или чтобы положить конец собственному прозябанию.
Рыбаки приходили на берег и закидывали удочки, дабы забыть о суете и обрести умиротворение. Но их души противились безмятежности, как печальное бежит радостного, а день скрывается от ночи. Время от времени, словно очнувшись от чуткого сна, они с бешенством сматывали леску, смотрели в небо, потом на воду, удрученно вздыхали и снова закидывали удочку как можно дальше. В садках некоторых из них неподвижно лежала мертвая рыба с выпученными глазами и оттопыренными жабрами. Но рыбаки редко заглядывали в свои садки.
Наступал вечер. Рыбаки собирали амуницию, молча прощались скупыми кивками голов и расползались по своим домашним бухтам до следующей рыбалки.
Навигация
Думаю, когда-то я понимал, куда плыву, хотя теперь не помню ни своей цели, ни того, знал ли я о ней наверняка. Но куда вообще можно держать курс на воде, если не к противоположному берегу? Или к тому, с которого отчалил? Пожалуй, это спорные утверждения.
Я греб, не чувствуя усталости. А когда она все же наваливалась на меня, то быстро проходила после краткой передышки. Океан редко штормило (если водный массив вокруг являлся океаном, а не, скажем, морем или широкой рекой, берега которой скрыты в дымке тумана).
Но однажды я увидел за бортом красивую русалку. Она тянула ко мне руки, моля о спасении, или просто в знак расположения. Я протянул ей весло. Русалка ухватилась за него чем могла (и хотя могла она немногим, это немногое неожиданно оказалось ловким и цепким). Я потянул изо всех сил (а сил в те времена у меня хватало на двоих). Лодка накренилась. Русалка ухватилась еще крепче. На верхнюю, женскую, половину, она уже вылезла из воды, тогда как рыбья продолжала цепляться за свою стихию. Еще немного, и лодка перевернулась бы, накрыв нас обоих. Я инстинктивно отпустил весло.
Русалка плюхнулась обратно в воду. Разочарование и досада овладели ею. Она сказала, что я упустил прекрасный шанс. Мне следовало крепче держать весло: тогда она смогла бы вытащить меня из утлой лодки и забрать с собой на дно морское с его чудесами и великолепием. Я предложил ей воспользоваться вторым веслом, но русалка уплыла, махнув на прощанье хвостом. Она была не из тех, кто дважды пытает счастье, особенно чужое.
Пока я думал, как лучше выловить утерянное весло, оно пошло ко дну. Теперь я греб одним веслом. Для этого мне пришлось вытащить его из уключины. И все равно лодку мотало из сторону в сторону. Мне пришлось встать на ноги. Положение мое было шатким, а прогресс – мучительно медленным.
И все-таки я плыл, пока не увидел за бортом обломок чего-то необычного. Он переливался на солнце, как могут искриться только сокровища. Я попытался подцепить его веслом, но оно соскользнуло, приведя обломок в движение, от которого он засиял еще ярче. Я перегнулся и предпринял новую попытку, но потерял равновесие. Чтобы не упасть за борт, я с силой швырнул весло. Оно осталось лежать на поверхности воды, рядом с драгоценным обломком, но лодку отнесло в сторону.
Теперь я плыву по течению, не задумываясь о цели своего мореплавания (если, конечно, речь не идет о речном судоходстве). Я пытаюсь наслаждаться солнцем (что получается только на рассветах и восходах, когда оно не слепит меня, отражаясь в воде мириадами бликов, и не жарит на своем медленном огне) и недоступным горизонтом, где небо сливается с землей. Иногда я сожалею о том, что не прыгнул вслед за русалкой, но вовремя вспоминаю, что людям не дано жить под водой, и что вечная погибель – чрезмерная плата за минуту услады . А еще я раскаиваюсь, что не пустился вплавь за вторым и последним веслом (ведь я умею плавать). Хотя, скорее всего, я не смог бы забраться обратно в лодку.
Иногда мне мерещится незнакомый берег, но видение всякий раз оказывается миражем. Погода стоит по преимуществу благоприятная. Во время шторма я ложусь на дно лодки лицом вниз и пережидаю ненастье. Я открыл для себя, что отсутствие весел способствует устойчивости небольшого мореплавательного судна. Когда-нибудь я обязательно доберусь до своей цели.
Болото
Эти места окружали болота. И хотя ландшафт болотами не ограничивался, – то есть, к ним не сводился, включая в себя равнины, овраги, холмы и сухие хвойные леса, – жизнь этих мест вращалась вокруг болот и упиралась в них, как если бы прочие формы и консистенции земной поверхности являлись исключениями, отклонениями от нормы и обманом чувств.
Соседство болот в особенности повлияло на творческую интеллигенцию. Художники писали их с натуры, хитроумно размещая мольберты и самих себя на шатких кочках. Многие из них погибли в процессе живописания. Иные пропали без вести. Третьи вернулись одичавшими и утратившими человеческие облик, повадки и язык. Зато, благодаря уцелевшим, возникла новая школа живописи, совместившая импрессионистскую палитру с тематической интенсивностью экспрессионизма.
Как минимум, три композитора попытались запечатлеть в своих опусах дух и характер трясины и добились мировой известности. Несмотря на общий источник вдохновения, их творческие методы кардинально различались. Один писал камерные произведения, в которых вибрафон, челеста, арфа и флейта воссоздавали мир соблазна, иллюзии, истомы, сладостной погибели и мистического преображения. Второй отдавал предпочтение симфоническим формам. Болото на его музыкальных полотнах было изображено средствами струнных нижнего регистра – виолончелями и контрабасами, тогда как парящие над ними скрипки рождали звуковой эквивалент марева. Кларнеты, гобои и фаготы синкопировали музыкальную текстуру, словно хилый тростник и ветхие замшевшие деревья, среди которых преобладали мертвые. И эта унылая эпическая картина, то замирающая в статике мрачного великолепия, то приводимая в движение неисповедимыми процессами становления и гниения, производила на слушателя гипнотическое впечатление. Наконец, третий передал зловещую атмосферу болот посредством медных духовых инструментов. Он сочинял атональные концерты, в которых болото символизировалось тромбонами, валторнами и тубами. Протагонист (чаще скрипка, иногда альт) пытался достичь неведомой цели по ту сторону трясины (или хотя бы твердой почвы под ногами), чтобы быть без остатка засосанным ею к финалу. А если ему чудом удавалось уцелеть, эта временная победа была оплачена ценой неимоверных усилий и необратимых потерь.
Не обошли болота вниманием и писатели. Самый известный из них заселил его сказочными персонажами – воплощениями света и тьмы. Нечистая сила неутомимо и неутолимо вершила свой шабаш. Главный герой то вступал с нею в единоборство ради торжества добра, то поддавался ее соблазнам и принимался верой и правдой служить злу, но вскоре прозревал, и цикл начинался по новой.
Тяга к болоту полоумных маргиналов и богемных гениев не вызывает удивления. Но кто мог вообразить, что его чары распространятся на самых обычных людей, которых в этих краях (как и в любых других, заселенных человеческим родом) было сполна. Ни счастливые с виду семьи, ни пожилые пенсионеры не могли выработать иммунитета против его обольщений. Вместо того чтобы съездить на ярмарку соседнего города или выбраться на пикник в парке Труда и Отдыха, с озером, по зеркальной поверхности которого плавно скользили лебеди и лодки, они отправлялись на болото за ягодами, и, в лучшем случае, возвращались с пустыми руками (а иногда и без них). Или шли по грибы, в которых прекрасно разбирались, но неизменно оказывались в больнице с отравлением, и зачастую врачи оказывались бессильны помочь им. Среди молодежи процветало рискованное времяпровождение: вооруженные шестом и обутые в резиновые сапоги, они соревновались, кто сможет глубже проникнуть в вероломные хляби. Проникнуть удавалось, вернуться – гораздо реже.
А потом болота высохли – в результате труднообъяснимого процесса, начавшегося неожиданно и закончившегося всего за несколько лет. Натуральное осушение кардинально изменило уклад жизни. Новое поколение не могло понять склонности своих отцов к риску, пагубе и мороку. Памятники канувшим в трясине больше не украшали цветами и не чистили от голубиного помета. Среди молодых укоренились здоровый образ жизни и любовь к фундаментальному: семье и работе. Твердость почвы под ногами стала нормой и неоспоримой ценностью; увязание, хлюпанье, страх и жажда ложного шага – капризом, атавизмом и психопатологией.
Казалось, жизнь этих мест навеки вошла в твердое русло. Но тайные гидравлические процессы, ушедшие под землю, но не прекратившие своей круглосуточной работы, готовили людям новые сюрпризы.
Луковица
Невероятное количество слоев – слипшихся, как глаза после сна, и расслоившихся, как страницы книги, листаемой ветром. Хотя, если присмотреться, – не так уж и много. По меньшей мере, их можно пересчитать по пальцам:
Слой животный и первобытный – желание тепла, сытной пиши и ласковых прикосновений.
Слой жадности к наживе и успеху.
Слой надежды, что тепло, пища, ласка, нажива и успех будут всегда.
Слой обиды, что это не так.
Слой жажды мести за причиненные обиды – за несправедливость миропорядка.
А рядом, в обратном порядке (снаружи внутрь), иные слои, словно существующие в параллельном измерении:
Слой отчуждения и усталости от тщетной борьбы.
Слой раскаяния за ненависть и злобу.
Слой затаенной мечты о примирении и прощении.
Слой предвкушения окончательного апофеоза покоя...
Две звезды
В одиночестве вселенной перемигивались две звезды. Хотя, возможно, их взгляды были адресованы не друг другу, а иным небесным светилам. Но вторая звезда решила так: я знаю, что подмигиваю той звезде. Но разве я не прекратила бы подмигивать ей, если бы мое подмигивание оказалось безответным? Я продолжаю лишь потому, что встречаю отклик. Значит, та звезда подмигивает именно мне!
Возможно, логика звезды была не безупречной, и нашлись бы софисты, которые с легкостью опровергли бы ее аргументы. Но голоса этих софистов слабели и терялись в Земной атмосфере, не в силах пересечь вакуума космических пространств, и звезда оставалась при своем мнении.
Но однажды она подумала: что если та звезда просто мерцает в темноте, и ее сигналы не обладают смысловой нагрузкой? Иными словами, это вовсе не сигналы, а визуальные проявления неких объективных физических процессов? Что если она вообще остыла и угасает? А, возможно, уже угасла, и до моего зрения доходят прощальные световые потоки мертвой и похолодевшей массы?
И тогда вторая звезда перестала подмигивать. И – бывают же на свете совпадения! – в тот же миг перестала подмигивать первая звезда. Возможно, она рассуждала, как вторая. Или те внутренние процессы, что заставляли ее мерцать, внезапно прекратились.
Верх и низ
– Вот, видишь, Егорушка, как здесь хорошо! – сказала она, отдышавшись после изнурительного восхождения, в течение которого ей пришлось тянуть за собой упиравшегося спутника. – А ты не хотел подниматься.
Егор сидел насупившись и уставившись себе под ноги.
– Ты только посмотри вокруг: вид-то какой! Вон там, слева, телевышка. Ее трудно не заметить. Справа, где скопление огней, – новый стадион. Не представляешь: всего за три года выстроили. А перед нами собор святого этого... забыла имя. Он очень красивый снаружи и внутри.
Егор быстро взглянул перед собой и снова опустил глаза.
– А там, вдалеке, если напрячь зрение, мост. Да, тот самый мост...
– Какой еще мост? – спросил Егор.
– На котором ты мне сделал предложение. Помнишь?
– Не помню, – сказал Егор и закрыл глаза.
– Как не помнишь? Ты находился на левом берегу, а я на правом. А потом мы пошли навстречу другу другу.
– Ничего не помню. – сказал Егор. – Не было такого.
Она грустно посмотрела на него.
– А, впрочем, что-то припоминаю, – припомнил Егор, не заметив ее огорчения. – Только я никуда не шел. Это ты пересекла мост от начала и до конца, причем, слева направо. И предложение первой сделала ты.
– Нет, ты ошибаешься: ты тоже шел мне навстречу.
– Я сидел неподвижно.
– Ладно, не будем спорить. Главное, что ты вспомнил мост.
– Только моста я отсюда не вижу.
– Это из-за дымки. Обычно он вырисовывается во всех деталях, как игрушечный.
Егор зевнул.
– Как здесь светло, и воздух свежий!
– Зябко, – пожаловался Егор.
– Давай я тебя пледом укутаю, – спохватилась она. – Но если честно, здесь не холоднее, чем внизу. У тебя там постоянный сумрак, даже в ясные дни. Это вредно для здоровья.
Егор пожал плечами.
– От сырости плесень повсюду.
– Не выдумывай: нет там никакой плесени. И вообще отвяжись от меня!
– Извини, Егорушка, не обижайся. Я знаю, неприятно, когда критикуют место жительства. Но признайся, что здесь все-таки гораздо лучше. Подставь лицо нежным солнечным лучам.
– Ну, их, – вяло возразил Егор. – Хотя здесь, действительно, не так уж плохо. Я ожидал худшего.
– Вот видишь! Я тебе дурного не посоветую. Тебе так нужны новые впечатления.
– Возможно, ты права, – не стал возражать Егор.
– Перемены необходимы и часто к лучшему, как, например, то, что ты сюда пришел, поддавшись на мои уговоры.
– Я понял, – сказал Егор. – Хватит. Не люблю, когда повторяют.
– Все, молчу!
Они немного посидели в тишине, один неподвижно, вторая ерзая. Она следила за Егором. Тот снова опустил голову и смотрел вниз.
– Ах, дырявая башка! – воскликнула она. – Я же забыла купить тебе трюфели. Ты ведь по-прежнему их любишь?
– Трюфели я бы отведал.
– Я сейчас мигом слетаю. Подожди меня тут. Хорошо?
Егор кивнул головой.
Она вспорхнула и полетела. Егор проводил ее взглядом. Когда она скрылась из виду, он оглянулся по сторонам. Телевышка, стадион, собор и мост не отпечатались в его сознании.
Егор сбросил с себя плед резким движением плеч, встал на четвереньки и пополз к себе вниз.
Серый день
День был настолько серым, что даже мне, питающему давнюю слабость к тихим серым дням без ветра и дождя, стало не по себе от его серости. Вода, земля, небо и горизонт были одинаково серыми. Казалось эта серость способна засосать любой движущийся или неподвижный предмет и переварить его в некое серое вещество, лишенное каких-либо атрибутов, помимо серого цвета, – в субстанцию, из которого состояла она сама.
Чтобы спастись от всепоглощающей серости, мне пришлось поскорее покинуть поле и углубиться в лес. Там, под голыми деревьями со скрюченными ветвями, я снова почувствовал отдельность своего существования.
Свет в окне
Каждый вечер, с наступлением сумерек, в окне напротив зажигался свет. Обстановка внутри была скрыта от взгляда плотными жалюзи, и воображению предоставлялась полная свобода выдумывать детали интерьера и населяющих его людей. Но оно отказывалось пользоваться этой свободой. Видя матовый свет в окне напротив (не столько молочный, как кремовый – цвет взбитых сливок), душа чувствовала себя менее одинокой.
Каждый день, ровно в десять, в окне напротив гас свет. Вероятно, там жили пунктуальные люди, строго соблюдавшие установленный режим. И как только свет гас, душе становилось не по себе, хотя ни в отношении мира к ней, ни ее – к миру не менялось ровным счетом ничего.
Последняя иллюзия
– Не отнимайте у меня последнюю иллюзию! – стонал Смирнов посреди людной улицы. – Слышите? Не крадите последнего!
Прохожие не обращали на Смирнова большего внимания, чем требовалось для того, чтобы обойти его стороной. Потому что пьяных и сумасшедших в городе хватало и без него, а шанс посещения Земли марсианином был не выше вероятности второго пришествия.
К Смирнову, не торопясь, подошел участковый, попеременно нащупывая резиновую дубинку и наручники и затрудняясь в решении, с чего начать.
– Буяните, гражданин? – поздоровался он, прежде чем приступить к усмирению.
– Когда-то, – поведал Смирнов полицейскому, – их было так много: на все случаи жизни. Настоящий мир снов! А теперь осталась последняя кроха, и даже ее у меня хотят забрать...
– Пройдемте в участок, – сказал участковый. – Там разберутся, кто, что и у кого отнимает.
Он собирался вывернуть задержанному руку за спину, но оценив хилость правонарушителя, довольствовался тем, что крепко схватил его за плечо, развернул спиной к себе и принялся толкать в направлении участка.
Смирнов шел, не сопротивляясь, и лишь изредка спотыкался, поскольку заданный полицейским темп превышал его нормальную пешую скорость, вместе с тем, не позволяя перейти на бег.
– И какую же иллюзию у Вас забрали? – поинтересовался участковый, потому что до цели оставалось еще далеко, и ему стало скучно.
– Что до меня кому-то есть дело в этой вселенной, – охотно поделился проблемой Смирнов, с удовлетворением ощущая неослабевающую железную хватку на своем плече. – Но теперь мне уже лучше: мне снова кажется, что я не до конца безразличен.
– Если эта иллюзия, действительно, является вашей собственность, – бескорыстно посоветовал полицейский, – что нам вскоре предстоит выяснить, следует бдительнее следить за своим имуществом. У нас, знаете ли, участились случаи карманных краж и откровенного грабежа в публичных местах.
Конец января, 2020 г. Экстон.