Миниатюра
Когда-то я работал в районной газете. Когда-то ко мне в кабинет при первом удобном случае заходил местный поэт Слава Добров. И он не просто заходил. Он торжественно возвещал о своем появлении чудной декламацией. Из редакционного коридора начинал звучать красивый напевный голос Славы:
Гармоники пиликали,
Европа браво топала,
Глаза России никелем
До слез слепили Опели.
Или:
Я в фуфаечке грязной
Шел по насыпи мола,
Вдруг тоскливо и страстно
Стала звать радиола:
Эта декламация означала не только то, что Слава радуется нашей предстоящей встрече. Но и то, что обладатель красивого певучего голоса уже немного под «шафе». По всем признакам ожидался интересный разговор о самых свежих литературных новостях в области. Тогда Слава довольно часто ездил в Воронеж. Там его благожелательно встречали в областной писательской организации. Иногда печатали в местном толстом литературном журнале.
Тем для разговоров у нас с Бодровым было бесчисленное множество. И чаще всего, прежде чем к ним приступить, приходилось прослушать певучую декламацию стихов Алексея Прасолова или Николая Рубцова. Оба поэта были самыми любимыми у Славы Бодрова. Он страстно мечтал дождаться того момента, когда и его стихи будут опубликованы. При этом никогда себя и близко не ставил рядом со знаменитостями, которых он в состоянии легкого опьянения так красиво и душевно декламировал.
Бодров нередко признавался, что его разгульная жизнь очень мешает ему быть изданным. До Воронежа часто доходили рассказы, а нередко и явные сплетни о пьяных «подвигах» Славы. До тех, кто его привечал в областном отделении союза писателей, доводились эти события. Их предупреждали быть с Бодровым как можно осторожнее. Зачем местной писательской организации тень от разгульного стихотворца, которого еще и в союз никто не принимал.
Однажды апрельским днем, когда сельские улицы еще были в обильной грязи, ко мне ввалился с чтением стихов, в обычном своем состоянии легкого опьянения Слава Бодров. Закончив декламацию, он бодро сказал:
– Все, друг! Кончаю с прошлым. Еду в Бор завтрашним утром. Буду лечиться от водки. Мне в союзе поставили условие: «Либо ты становишься трезвым, как стеклышко, либо книги тебе вовек не видать».
Мы с час поговорили о разных разностях. Он рассказал мне о том, что происходит в литературных кругах областного центра. Причем, Слава умел их преподнести так, что некоторые из них, по сути, вполне серьезные, в изложении Славы становились довольно остроумными анекдотами.
На следующее утро мы, конечно же, не встретились. Автобус из нашего райцентра в Воронеж уходил слишком рано. Но примерно через неделю пошли разговоры о новой проделке Бодрова. Будто бы он в психиатрической больнице Бора оставил вместо себя своего брата Федора. Тот был вполне нормальным человеком. Водку, если и потреблял, то настолько умеренно, что на закоренелого алкаша никак похожим быть не мог. У Федора был один изъян. Он недослышал. Но за это на лечение в психиатрическую лечебницу никто не берет.
Но, судя по сплетням, Федора какое-то время в лечебнице все-таки продержали. А дело будто бы обстояло так. Слава обладал неотразимым обаянием. Когда они с Федором приехали в Бор, он предложил своему глуховатому брату, что вести разговор с принимающими их врачами будет именно он, Слава. Федору этот вариант показался резонным. С его слухом можно попасть в глупое, или смешное положение. А Слава все поймет и сделает, как надо. Сам ведь напросился в эту лечебницу.
Когда врач женщина приняла их в кабинете, Слава представил дело так, будто Федора он привез класть в лечебницу. В кабинет врача - нарколога была большая очередь. Врач попросила документы. Слава ей их подал и в красках, убедительно преподнес ситуацию. Та восприняла рассказ златоуста Славы как вполне убедительный. Она сказала, что надо немного подождать в коридоре, пока она разберется с ситуацией в палатах. Потом брата отведут не его место.
Слава понял, что ему пришло время «делать ноги». И он тут же исчез, предварительно сказав брату ждать в коридоре, пока он с врачами обо всем не договорится. После этого он быстро уехал из Бора. Когда Федора принимающая психиатр повела в палату, он послушно за ней пошел. Но когда ему указали на койку и тумбочку, предложив устраиваться, он бурно запротестовал. Брат, мол, тут должен устраиваться, а не он, Федор.
Врач начала вникать в происходящее. Она спросила Федора:
– У вас с собой есть личные документы?
Тот обрадовано закивал головой. И достал из бокового кармана пиджака свой паспорт. Врач посмотрела в него и тут же разобралась в произошедшем обмане. Попробовали поискать Славу в самой лечебнице и в окрестных продмагах. Но его след к тому времени давно простыл.
Слухи об анекдотическом поступке Славы походили по райцентру какое-то время. Потом затихли. А недели через три в коридоре у дверей моего кабинета вдруг раздался мелодичный голос декламатора Бодрова:
Одним окном светился мир земной,
В нем мальчик с ясным отсветом на лбу,
Водя по книге медленно рукой,
Читал про чью-то горькую судьбу.
И в кабинет с сияющей физиономией ввалился Слава Бодров. Он начал сетовать на то, что мы с ним так долго не виделись. Что он по мне очень сильно соскучился. Можно было и голову не ломать. Поэт был в состоянии средней степени опьянения. Если ему еще немного добавить. Тогда он уже будет совершенно не интересен как собеседник.
Я к нему тут же обратился с вопросом:
– Ты почему не в лечебнице?
– Ты знаешь, друг. Я подумал- подумал: тогда мне вообще к спиртному не прикасаться. А без спиртного жизнь такая скучная.
–Ну, а Федора-то, зачем упек в психиатрическую лечебницу?
И кабинет вдруг огласился таким заливистым хохотом Славы, что этому задорному веселью всякий бы позавидовал. И Бодров, прерывая свой такой заразительный, и какой-то даже счастливый смех, произнес:
– Нет! Не было ничего такого. Нет!
– Да врешь же ты сейчас! Врешь!
–Клянусь! Ничего такого не было! Нет!
И снова заливистый хохот. В кабинет стали удивленно заглядывать сотрудники редакции и полиграфисты типографии. Пришлось им молоть всякую муть. Анекдот, мол, веселый. Я был в большой растерянности. Мне очень хотелось поверить, что мой друг Слава не совершил подобный и неприемлемый среди нормальных людей поступок. Но вот смеялся он так заразительно. И моя надежда на добропорядочность поэта как-то таяла. А, может, и мог.
Шли годы. И я периодически возвращался к этому глупому по здравому размышлению, но анекдотическому, по мнению Славы Доброва, случаю. Но никакой конкретной оценки сделать не мог. Нередко думал, что Слава в обычной жизни такой деликатный, культурный человек, мог из-за водки существенно измениться. В другой раз мои оценки становились другими. Давно уже нет в живых самого Доброва. О нем теперь вспоминают немногие. И я уже совершенно другой по своей сути. Но никак не могут привыкнуть, что и талантливые люди иногда становятся грубыми, грубыми, неудобовоспринимаемыми, что ли?