Алиса Алисова и Андрей Беляков
ВИРУС
...Трапезунников метался в поту — температура поднялась под 40. «Скорая» никак не ехала — вызовов много, не успевала. «Петух...петух... почему петух?! — что за наваждение...». Губы сохли и трескались, сознание мутилось, горячечный бред перемежался ознобом, и простыня казалась ледяным саваном посреди айсбергов мятого одеяла и подушек. Неудержимо влекло к окну — пошатываясь, Трапезунников открыл его. Ледяной февральский ветер обжег лицо — и наступила тьма. Какие-то фигуры медленно выплывали из темного пространства и удивлялись лежащему бездыханно телу, качали головами и снова таяли. Красные звездочки мелькали вдали — и исчезали. Гул то нарастал — до свистящего звона, и хотелось закрыть уши руками, но руки были слабы и безвольно неподъемны, — то удалялся, давая телу минутную передышку... Вдруг из пульсирующей в виски тьмы выпрыгнул огромный, с алым гребнем и ядовито-зеленым хвостом, петух — открыл клюв, наклонил голову — на один бок, потом на другой, и клекающе вопросил: «Ты кто? — кто? — кто?...» — «Трапезунников я...» — растрескавшиеся от жара губы слегка шевельнулись, но произнести ничего не могли. Петух важно переступил с ноги на ногу, повернулся — зеленое перо хвоста колыхнулось, задев Трапезунникова по лицу, — и исчез.
Утро наступило какое-то хилое и неохотное. В палате было светло и тепло. Трапезунников открыл глаза — жизнь потихоньку вливалась обратно в тело, слабость была приятной, голова легкой, тело невесомым. «А, больной, очнулись?» — чьи-то толстые очки смотрели прямо в лицо и улыбались. — «Все петуха какого-то искали. Не этого?» — и из белого кармана был извлечен и развернут лист, на котором значилось: «В розыске. Особо опасен. Вознаграждение — ...(неразборчиво)»,— ниже красовалась цветная картинка того самого петуха, который являлся Трапезунникову. Он хотел удивиться, но лишь слабо кивнул; хотел протянуть руку — чтобы рассмотреть лист, но пальцы поверх больничного одеяла лишь слегка дрогнули. «Да, батенька, все хотят его изловить — алчность обуяла, а того не разумеют, что за ним — смерть.» Доктор вздохнул, аккуратно сложил лист вчетверо и сунул в карман. — «Вот, листовки эти разослали всюду, а искать-то его надо в Китае, и не обычным гражданам... Да где ж его найдешь — петуха этого, то есть...»
Молодое тело небыстро, но шло на поправку. За окном чирикали воробьи, нахально разглядывая процедурных медсестер. Трапезунникова ласково обихаживали и кормили с ложечки как дитя. И даже начальник пришел, в развевающемся как белое знамя халате, — и принес оранжевые апельсины, сразу наполнившие палату каким-то весенним светом и надеждой. «Слушай, Трапезунников, ты поправляйся быстрее — срочное дело, тебя в Китай забрасывают, в Ухань. Ты — единственный, кто выжил после этого вируса; так что — больше некому. Сам понимаешь — дело государственного престижа
захватить этого петуха.» — «Какого петуха?!» — «Какого, какого, — вот этого, — и начальник развернул уже знакомый Трапезунникову листок. — Он носитель.» Мысли путались и мельтешили — «... бред какой-то... откуда этот петух, и при чем тут вирус...». Зашел доктор: «Вы, товарищ, долго не беспокойте больного, ему покой нужен. Два дня минимум», — и как-то игриво, прикрыв ладонью сбоку глаза в круглых очках, подмигнул Трапезунникову. «Вы уж постарайтесь, доктор, он очень нам нужен. Всему отечеству», — вставая, весомо бросил начальник и поправил на широких плечах соскальзывающий халат. «Будьте покойны, будьте покойны», — изменившимся голосом и немного суетливо уверил доктор, распахивая дверь. Услышав удаляющиеся шаги, повернулся к Трапезунникову, снял очки — и лейтенант увидел совсем близко желтый кошачий зрачок. «Молод ты еще, всего тебе не скажешь — но в петухе том спасение человечества. Я помог тебе — ибо долг за нами; наш — такой же, как ты, — недоросль изменил генетический код птицы — основание РНК морского моллюска из Уханя внедрил вместо Т-лизина в ДНК петуха. Теперь вот — расхлебывай.» Трапезунников молчал, потрясенный преображением доктора, даже слабой рукой потянулся за мочку уха ущипнуть — не сон ли. Не сон. Глаза доктора стали двоиться, четвериться, — и он медленно начал куда-то проваливаться. Пытаясь как-то спастись, Трапезунников ухватился обеими руками за края одеяла. «Тихо, пациент, тихо!» — снова доктор в ласковых круглых очках помогал подбежавшей медсестре — вены у Трапезунникова прыгали и норовили уползти куда-то внутрь. Сознание покинуло его...
...Многомиллионный Ухань был непривычно тих. Магазины — почти пусты, редкие прохожие в масках — порой самых экзотичных. И на этом фоне Башня Желтого Журавля — казалось, вдруг выросла, вытянулась к небу — странным и грустным символом, и будто знакомый и родной клик вечной птицы неслышным эхом охватил весь город.
Трапезунников одиноко стоял возле Башни, переминаясь с ноги на ногу. Маска то и дело сползала, от нее хотелось чихать — он удерживался изо всех сил. Вдруг вкрадчивый шепот за спиной и в ухо: «У вас продается славянский шкаф?» — Трапезунников вздрогнул: «Шкаф продан, мне петух нужен» — и обернулся. Рядом стоял гражданин, какой-то неуловимо знакомый, под маской таилась улыбка, но глаза были сердитые. «Эх, учил-учил тебя, Трапезунников — так и не выучил!..» — «Василь Потапыч!!!» — задохнулся. «Тсс! — всю операцию завалишь — американцы вон на пятки наступают, сегодня еле оторвался... Ты никого не привел?» — «Вроде нет...» — беспомощно озираясь, Трапезунников покрутил головой, а когда взгляд вернул — то никого уже не увидел. «Дематерилизовался! — Высший пилотаж!.. а мне-то что дальше делать...». «В Башне петух тот, в Башне — на закате его бери, на крыше!» — донеслось откуда-то и со всех сторон одновременно, и в глазах Трапезунникова все поплыло по кругу — и Башня, и город, и маски, маски, маски...
… Последние лучи солнца золотили загнутые вверх края бесчисленных пагод, Башня переливалась красными всполохами, тишина вползала бесконечной змеей, шаги отдавались каким-то удушающим шорохом — как будто отражались в мутном от времени зеркале. Вот и самый верх. Одинокий
желтый журавль неслышно и медленно бил крылами, но как ни вытягивался на своих птичьих цыпочках — оторваться в небо был не в силах, — словно моровая тоска пыталась освободиться от земных пут — и не могла. Время замедлилось и почти остановилось. Одинокий солнечный луч замер, упершись в древний камень и высекая из него какой-то круглый, зеленый, похожий на агат, камушек, извлекая из его глубин тонкое золотое свечение. Трапезунников споткнулся и ухватился за стену как раз в этом месте. «Кво-кво-кто-кто-кто! — Кто!» — и под его рукой забилось живое птичье сердце. «Петух! — Тот самый!» — он обеими руками удерживал редкой красоты птицу, а та рвалась ввысь, увлекая за собой человеческое тело. Казалось, еще миг — и оба устремятся в золотистый луч, но чья-то чужая рука перехватила у запястья — Трапезунников скосил глаз: немая фигура в темном уже заносила кинжал над горлом птицы — на тыльной стороне ладони сверкнул орел. «Американцы! — предупреждал ведь Потапыч...» — какая-то немерянная сила, будто кем-то мгновенно влитая во все тело, среагировала за него — и клинок был выбит, враг бескровно повержен; петух вдруг заклокотал, закатив глаза, — и выплюнул нечто черное, оно на лету расплющилось в растекающуюся чернильную кляксу, солнечный луч пробил ее — и она безвредным дымком расстаяла, сносимая вниз, к земле. Птица успокоилась, взгляд ее осмыслился, она улыбнулась Трапезунникову — и тому показалось, что кто-то произнес: «Теперь все будет хорошо!». Он обнял петуха, и они, оба усталые от неравной битвы и — как понялось только теперь — страха, прижавшись друг к другу головами, провалились в сладкий сон — прямо под куполом ночного неба Ухани.
... А одинокий желтый журавль наконец оторвался от Башни и вознесся в темнеющее небо, унося с собой всю невыплаканную вечную печаль древнего города.