Как-то так, само собой получилось, что Саша начал ходить в тот храм, который находился рядом с его проектным институтом, придя в него первый раз ещё на костылях. Там он исповедовался у отца Александра, которого не знал ранее.
Сам этот храм нравился Саше, прежде всего его приходом. В нём не делали замечаний. Это очень радовало, и успокаивало.
У храма не было звонницы, её снесли еще в тридцатые годы, когда строили примыкающий к нему жилой дом, торцевые окна которого она бы закрывала. От этого он выглядел как-то одиноко на фоне громоздкого, прилипшего к нему дома. Но Сашу, прежде всего, притягивала та атмосфера, что царила внутри.
Да и сами люди, работающие в нем. Один псаломщик, по слухам бывший физик, шпарил Псалтырь по памяти. Он заглядывал в книгу лишь тогда, когда нужно было перевернуть страницу, прочитанную по памяти, чтобы, потом передавая её для чтения следующему чтецу, или чтице, указать то место, где он остановился.
Хор храма состоял частично из профессиональных хористок, поющих где-то еще в других местах.
Даже нищие при этом храме отличались каким-то воспитанием. Они никогда не ссорились между собой. И даже те из них, кто явно был не православной веры. Вели себя достойно, не споря о своем месте на паперти. Сашу притягивала эта атмосфера.
Он решил посоветоваться с батюшкой на исповеди о том, что происходит у них в институте. И рассказал о том, что его волновало.
- Батюшка, я теряю контроль над ситуацией. Мне кажется, что я не нужен. Заместитель директора по производству ведет себя так, словно вокруг не люди, а рабы, обязанные ему всё, что у них есть. К тому же это не первый зам. Они меняются в среднем раз в полгода. Я теряю контроль над ситуацией. Он лезет в структуру мастерской, пытается всё раскладывать по полочкам, - пожаловался Саша.
- Ты знаешь, мне кажется, что это сейчас происходит в стране повсеместно. Я как-то слушал Вассермана по телевизору. Иногда я всё же туда заглядываю. Так он сравнил кризисных менеджеров с цыганами. Они абсолютно так же приходят и берут всё, что только можно взять с измученных, уставших, затравленных людей, а потом меняют дислокацию. Причем, как-то умудряются почувствовать именно тот момент, когда обрушение ещё не началось, а только намечается. Именно в этот момент они бегут дальше, к следующему месту, чтобы поставить там свой «табор». Не такому вытоптанному, как то, что потом остаётся после них. И вся беда даже не в этом, а в том, что их развелось так много, что после них земля не успевает восстанавливаться. И трава там больше не растет. Настолько сильно они выжимают из неё все соки. И причина схожести их с цыганами кроется ещё и в том, что они не умеют ничего создавать, а обучены только выжимать из остатков последнее.
А все это - навязываемая нам Американская технология поднятия бизнеса в экстремальных условиях. Причём, такое впечатление, что мы берём самое худшее, что только можно взять у них. У этих людей не заложена в понимание такая вещь, как развитие производства. – ответил на Сашины слова тогда отец Александр.
Потом, замолчав, он вдруг улыбнулся, взял в кулак свою бороду, словно Хоттабыч, разглаживая её движением вниз, и добавил:
Ты уж поверь мне, я хорошо знаю всю эту структуру производства. Ведь я раньше, еще до духовной семинарии работал на заводе. И занимал не малую должность, заместителя директора. А завод был не мелким.
- Что же делать нам, простым людям, которые не могут разрушать?
- Первым делом оставаться в профессии. И молиться. Всё по воле Божией. Сам же знаешь. Мне кажется, что здесь, в этой стране уже не поможет ничего. Ни честные выборы, ни, не дай Бог революция. Только горячая молитва, - задумавшись, смотря мимо Саши, куда-то в сторону, где располагался Московский кремль, сказал батюшка.
* * *
- Ты знаешь Саш, а как все-таки хорошо, что вот мы с тобой опять вместе руководим одной мастерской, как и тогда, два года назад, когда ты меня сюда привел, - сказал Сергей, заплыв в ту часть аквариума, где сидел Саша, так, как именно в ней имелось огромное окно, с видом на центр Москвы. И поскольку они сидели на пятом этаже, с шагом перекрытий не менее пяти метров, то высота равнялась примерно полу восьмого этажа современного жилого дома. Даже для центра Москвы это высоко.
Поэтому из их общего, одного на двоих окна просматривалось довольно далеко и много. Но именно вид из него не напоминал о том, что всё, что только можно было под каким-то мало-мальски, похожим на правду видом, снести, давно уже не только снесено, но и застроено пародиями на архитектуру, за редким исключением, где красовались современные стеклянные дома-заплатки, хотя бы не являющиеся имитацией прошлой Москвы. И все это только потому, что оно выходило на тот узкий участок Москвы, который чудом ещё не был тронут, ни хозяйственной рукой предыдущего мера, ни безжалостной клешней беспощадно тупого, но чудовищно успешного, нынешнего мэра.
- Сергей, какие хорошие слова! Но, какие же они, при этом опасные! Лучше бы ты их не говорил. Ведь и за этот островок рая скоро могут взяться, - сказал Саша, указывая на вид из окна, Сергею, который, сейчас, подойдя к Саше, встал там же, лицом к городу, всматриваясь в его даль.
- Пусть только попробуют!
- Они и спрашивать не будут.
- Они не смогут этого сделать. Неужели они не видят, что все талантливые архитекторы тянутся к тебе. Им с тобой комфортнее. Ты создаешь им ту среду, в которой они могут раскрыться. Некоторые интуитивно, но многие сознательно стараются попасть под твоё крыло. И этот наш Абрикосов, он не обнаглел. И, если не обсуждать, что он за человек, то, как профессионал он нашел себя именно с тобой. Даже несмотря на то, что его объекты приходится отдавать кому-то якобы на доделку, он понимает, что только под твоим крылом смог бы создать такое. В других местах уже один сплошной ад.
- Эх Сергей! Ты так действительно думаешь? Я им помеха, кость в горле. Они же даже и не понимают, как что-то вообще созидается в этом мире. Им понятно только одно: график, сроки, конвейер. И во всей стране сейчас одно и то же. Слушай, ты знаешь, мне порою кажется, что сейчас двадцатые годы, и страна, лежащая в разрухе, сильно нуждается в кадрах, которые вдруг, одновременно все куда-то пропали. Но, на самом деле они есть, просто выгнаны отовсюду, как конкуренты той, наступившей повсеместно глупости. Зачем, и кто это делает? Кому может быть выгодно всё развалить, чтобы потом героически создавать с нуля? Я не знаю таких людей. И поэтому я тут вижу одну всеобщую глупость, которая навязывается всем нам, таким же беспомощным, не способным заглянуть в будущее – правительством. Эти люди не верят никому. Они боятся собственной тени, у них не хватает ума на то, чтобы понять такую простую вещ, что любым производством обязан руководить человек, вышедший именно из него, а не пришлый управленец, получивший вредное и опасное для России образование в навязанных ей академиях, на подобие той, где не нужны были лифты, требуемые по нормам. Как можно говорить о чем-то научном в тех местах, где любая попытка применения знаний натыкается на законы чистой прибыли?
- Нет Саш, я не согласен с тобой. Все гораздо проще. Это элементарная глупость власти. Она была всегда. И при царе, и при СССР. Вспомни Брежневский застой? Там похлеще было. Только тогда СМИ были не так распространены. Только благодаря им, сейчас любая чиновничья глупость обретает масштабы катастрофы.
- Я не согласен с тобой. Но, предлагаю наблюдать дальше за ситуацией, как она будет развиваться.
- Давай наблюдать, - согласился Сергей, и развернувшись, пошел на свое место, чтобы присесть за компьютер и продолжить работать.
* * *
В институте прошла волна увольнений. Убирали, прежде всего, специалистов высокого уровня, словно заранее выискивая, и определяя уровень их знаний. Это были уже люди пенсионного возраста.
Глядя на это Телегин всё же написал заявление.
- Я ничего не буду говорить, - сказал Саша, и многозначительно посмотрел на Сергея, который тоже был в это время в комнате
- Валерий Игнатьевич, режите прямо без ножа. Может, останетесь? – взмолился Сергей.
- Нет, нет, и нет!
Он, к тому времени уже окончательно сформировался в своем решении, и был непоколебим.
И Саша, и Сергей видели это и понимали, что никакие упрашивания уже не помогут. Но, самое обидное в этом было то, что никто больше, кроме них, не попытался бы уговаривать Телегина остаться. Нынешнему руководству это было не только на руку, но, еще и наплевать на каждого сотрудника в отдельности. Саше этот период напоминал чем-то смуту самого начала семнадцатого века в Московском царстве, когда Рюриковичи теряли власть, а Романовы ещё не могли взять её в свои руки из-за неумения, и отсутствия поддержки среди населения.
- Хорошо, я подпишу, - сказа Саша и, взяв ручку, добавил:
- Но, если бы вы только знали, как для меня это грустно и безъисходно. Вы не просто увольняетесь. Это начало конца целой эпохи, которая, увы, уходит безвозвратно.
Сразу после того, как ушел Телегин, пришло уведомление на увольнение Лукину. Он ждал этого и был готов, временно работая на освободившемся от Телегина месте, в его узкой и длинной комнате, которую раньше занимал Жора, главный инженер седьмой мастерской. Видимо это был какой-то тайный ритуал, который заключался в том, что перед увольнением, человек должен был отсидеть в этом помещении какое-то время.
Например, в первой мастерской был волшебный стул, посидев на котором все девушки, не имевшие детей, ушли в декрет. Причем не имея мужей. Одной из них даже удалось родить двойню. Пока в институте оставался ещё хоть какой-то здравый смысл, происходили чудеса. Но, по мере того, как он сходил на нет, и эти чудеса прекращались.
Лукин, был запенсионного возраста, но, всё равно, сильно расстроился из-за своего увольнения. Он не был готов к тому, чтобы полностью изменить свою жизнь, и по слухам, потом всё же куда-то устроился на работу.
Мастерские постепенно прорежались, теряя свою основу, то, что являлось их составляющими, на чём держался коллектив – своих старейшин. Это мог бы быть нормальный процесс, если бы не одно «но» - молодёж не шла в институт.
Инициатива всеобщих увольнений исходила от Развалова. Он считал, что таким образом сможет повысить производительность труда. И только ему одному известна та, единственно верная политика, которая просто обязана привести институт к благополучию, и тотальной победе капитализма. Борьба за омолаживание привела к появлению множества молодых комплексных ГИПов, с пустыми глазами, и чётко сформированными запросами.
Развалову нравилось это дело, даже больше чем сам процесс проектирования. Он считал, что главнее всего дисциплина, а знания – дело наживное. И, если человек остается после работы, значит, он плохо работает. Но, если нужно было что-то сделать раньше установленных сроков, он первым выгонял всех на работу в выходные.
Он резал по-живому, ощущая себя успешным.
Вообще в его поведении была сиюминутная логика. Та задача, что стояла первой, порой затмевала куда более важные, отодвинутые на второй план.
Увольнения он начал, прежде всего, с тех подразделений, где был самый завал работы.
Как он рассуждал: Если объект приносит мало денег, значит, его плохо делают, отсюда вывод - лень работников пенсионного возраста.
Его инициативу переняли многие другие его последователи. Беспощадность, глупость, и тупость, во имя сиюминутных результатов. Отчетность, и прибыль в цифрах на бумаге. Чем-то все это напоминало Саше ситуацию с экономикой страны.
Только те люди, которые не имеют к проектированию никакого отношения, считают, что производительность может расти от беспощадности со стороны руководства к кадрам, не понимая, что основным стимулом к росту, всегда являлось и является, по сей день заинтересованность человека в результате своего дела. А её можно добиться только лишь путем предоставления некоего уровня свободы. Но для этого нужно иметь немалую смелость, чтобы решиться на такую опасную и практически невозможную в наши дни вещь, как доверие к людям.
О каком доверии может идти речь, если те, кто сейчас пробрался в руководство, не могут положиться даже на себя, боясь, что сами могут кого-то предать, подставить, обмануть, украсть и выдать за своё. Поэтому у этих подленьких людей и нет доверия к другим, окружающим их, и со временем действительно превращающихся в таких же, как и они людей.
Развалов так увлёкся сокращениями, что замахнулся даже и на святая святых – первую мастерскую.
Саше было страшно ходить рядом с кабинетом Надеждина в те дни. Он боялся попастся ему на глаза. Потому, что знал, что Алексей Анатольевич, как и раньше не верил в то, что Саша подвергается гонениям, так и сейчас еще больше не верил, что у Саши в мастерской также, как и у него прошла волна увольнений. А объяснять человеку то, во что он никогда не верил, Саша не собирался. так, как знал, что пока он сам не испытает все на собственной шкуре, ему никто не сможет ничего объяснить.
Надеждин считал, что происходит какая-то чудовищная ошибка. Он ходил убеждать в этом Развалова, но было тщетно. Тогда он искал поддержки в руководстве самого ДСК, у главногу инженера, Карцева. И тот всегда помогал, разговаривая после этого с Разваловым. Но сейчас он был непреклонен, даже и не стараясь понять того, что таким образом отворачивает от института потенциального заказчика.
Раньше Карцев постоянно присутствовал на всех институтских совещаниях с ДСК, но последнее время как-то перестал на них ездить. То ли поняв, что это уже не имеет никаго смысла, видя, что и сам ДСК, уже долго не продержится, то ли найдя себе какую-то работу на стороне. Саша был тогда очень далёк от всего этого. И только случайно, кто-то сказал ему, что Карцев уже не работает на ДСК, и перешел в формирующийся при правительстве Москвы, комитет по реновации. Тем самым Надеждин потерял последнюю поддержку со стороны своего потенциального заказчика Королева, директора ДСК. Поторму, что и сам Королев уже сильно сдал свои позиции, уже практически уйдя на пенсию, изредка появляясь на комбинате. Его слово уже не имело такого веса для Развалова, привыкшего бояться только тех, кто мог как-то повлиять на его судьбу, никогда не помогая людям просто так, по-человечески, без чьей-либо протекции.
Надеждин грустил, и ходил сам не свой, до тех пор, пока рука Развалова, не коснулась самого Родштейна, который к тому времени и сам уже подумывал об уходе на пенсию. Он, в отличие от Надеждина видел, или точнее, чувствовал ситуацию гораздо лучше, и понимал, что работать им всё равно больше не дадут.
Споря и даже иногда ругаясь все эти годы, что они проработали вместе в одном кабинете, теперь они не могли понять и даже представить себе, как будут друг без друга. Надеждин боялся, что не справится без главного инженера. Родштейн не знал пока ещё, чем занятся дома, привыкнув ездить в институт. Но, если первый не мог пока ещё без работы, то второй ненавидел её в том виде, в котором она теперь присутствовала.
Он написал заявление сам, по договоренности с отделом кадров. И получив двойной оклад, спокойно, с миром, отошёл от дел, оставив Надеждина одного, наедине с прореженной мастерской и директором, в идиотизм которого тот только теперь, начинал верить.
Во всём был виноват Райкин, который не трогал подразделения, приносящие деньги, и тем самым расслабил, привыкших работать людей. Развалов же считал, что на работе нужно прежде всего бояться. И бояться того, что объекты могут отнять, и отдать другим, тем, кто их сделает гораздо хуже, но зато в срок.
* * *
- Привет всем, - сказал Саша, заходя в комнату к ГАПу Царициной.
- Привет Саш, - грустно, без улыбки поздоровалась Ира.
- Здорово, коль не шутишь, - ответила Валерия, которая выглядела несколько повеселее.
- Чего припёрся? – в своем стиле поздоровалась Раиса.
- Здравствуй Саш. А у нас Валерию уволили, - сообщила вдруг неразговорчивая Царицина.
- Как уволили? – не поверил Саша. Всё еще считая, что первая мастерская до сих пор является священной, но всё же дойной коровой.
- Так Саш. Так вот просто. Пришла ко мне эта новая сотрудница молодая из отдела кадров, и говорит:
- А вы не хотели бы уволиться?
А я ей говорю:
- А надо?
- А она:
- Надо.
Вот я и подписала всё у них. Теперь, через три недели меня здесь не будет. Доробатываю я Сашенька. Да ничего страшного. Ты не переживай. Всё нормально у меня. Да и заработалась я тут у вас. Мне на пенсию уже, как два года назад надо было уходить.
- А Надеждин что?
- А, что он может? Это он думает всё ещё, что что-то может. А на самом деле, и его скоро уберут. Вон, на ДСКа тоже всё разрушается! - сказала Ирина, мыслящая, сходно с Сашей.
- Ходил он Саш. Просил за меня. Но, в отделе кадров сказали, что уже поздно, что не надо было ей ничего подписывать.
- Ну, это уже совсем шизофрения какая-то! Они на дурачка пытаются всех убрать. По принципу: а вдруг подпишет. Боятся себе тоже нервы трепать. Нахрапом берут. На дурачка, - объяснил Саша свое видение данной ситуации.
- Следующие мы будем, - сказала Царицина
- Настало время уходить, - согласилась Ирина.
- Да, но ведь у вас работы до хрена! – возмутился Саша.
- А это теперь уже пусть Надеждин сам всё решает, - сказала Царицина. Она явно переживала за своё дело, которое в скором времени ей придётся бросать не доделанным, передавая в другую, не тронутую увольнениями, бригаду. Или, того хуже, каким-нибудь молодым, очень талантливым, не знающим специфики панельного проектирования, но очень быстро обучающимся архитекторам.
- Нет Светлана, они не пойдут на это. Ну, не до такой же степени они глупы? – успокоила всех Ирина, дрожащим голосом, и Саша понял, что она сама не верит в свои же слова, и просто пытается всех поддержать.
- И, что же это я скоро вас здесь не увижу? – спросил он Валерию.
- Мне ещё два месяца, да и потом я иногда буду приходить к вам сюда, чтобы не сразу отвыкнуть. Думаю, что тяжеловато мне будет это всё!
- Если вас всех уволят, то к кому же я буду тогда ходить? – спросил Саша.
- Мы сами будем приходить к тебе мысленно, - сказала Ирина.
- Мне нравится так, наяву.
- Это хорошо, что ты с нами всё время шутил. Теперь будет не хватать чего-то! - сказала Раиса, не отрывая взгляда от монитора своего компьютера.