На радио «Россия» есть передача, по имени которой я назвал сей рассказ мой. Автор передачи – ведущая, обладательница очаровательного голоса, Марина Ланда. Она в конце каждой передачи предлагает радиослушателям присылать свои музыкальные истории, но в эфир приглашает исключительно людей известных: артистов, режиссеров, писателей, певцов, политиков. Я, регулярно слушая её передачи, подумал однажды, что и у меня есть своя музыкальная история.
Попасть в радиоэфир я не рассчитываю вовсе, но написал мою музыкальную историю, подразумевая беседу с Мариной. Она проходит в форме свободного непринуждённого интервью. Марина задаёт гостям вопросы, на которые они отвечают. Здесь я вопросов вместо Марины выдумывать не стал, это было бы лишнее. Постарался написать текст в разговорном жанре.
***
Вообще большая часть моей музыкальной истории связана с песнями военных лет, с песнями о войне и советской патриотической песней. Сейчас объясню, почему именно так произошло, с чем это связано.
Есть две песни, с которых начинается моя музыкальная история. Я их помню лет с четырёх-пяти. Мне кажется, что они стали первыми песнями, на которые я обратил внимание, которые я стал слушать, и они сделались любимыми на долгие годы, да и по сей день не утратили своего значения. Это песня «Зима» в исполнении Эдуарда Хиля и «День Победы» в исполнении Льва Лещенко. Даже не помню, какую из них я услышал раньше. Мне сейчас кажется, будто появились они одновременно.
Предлагаю, однако, начать с песни «Зима», потому что она стоит особняком от всей остальной моей музыкальной истории. Иначе, её потом никуда не вставить.
«Зима» стала олицетворением беззаботного дошкольного детства. Вспоминая о какой-либо детской истории, сразу начинает в голове звучать «Зима». На её иллюстрационном фоне все воспоминания складываются.
Фамилию и имя – Эдуард Хиль – я произносил слитно, может, не сознавая, что они таковыми являются. Звучат они как имя и фамилия иностранного исполнителя.
Давайте стихи песни «Зима» приведём здесь полностью.
У леса на опушке
Жила зима в избушке,
Она снежки солила
В берёзовой кадушке.
Она сучила пряжу,
Она ткала холсты,
Ковала ледяные
Да над реками мосты.
Потолок ледяной,
Дверь скрипучая,
За шершавой стеной
Тьма колючая,
Как пойдёшь за порог
Всюду иней,
А из окон парок
Синий-синий.
Ходила на охоту,
Гранила серебро,
Сажала тонкий месяц
В хрустальное ведро.
Деревьям шубы шила,
Торила санный путь,
А после в лес спешила,
Чтоб в избушке отдохнуть.
Стихи насыщены, наполнены великолепными образами! Здесь в каждой строчке настолько необычный образ, что он крепко западает, проникает в чувствительную душу ребёнка. Я зримо представлял себе избушку на опушке леса, в которой живёт не злая бабушка Зима. Меня удивляло то, что она снежки солила в берёзовой кадушке. Как она могла это делать? Вот бы попробовать этих снежков! Вкусные ли они?! Приставал я с этим вопросам к бабушке по маминой линии – Нине Алексеевне, запомнившейся мне, кроме всего прочего, тем, что она рубила в деревянном корыте капусту для пирогов или засолки специальной тяпкой. Она рубит капусту, а я спрашиваю:
- Как же Зима снежки солила?
- Вот так, сынынка, и солила. Лепила снежки и солила.
- А ты умеешь?
Постукивает она тяпкой о дно корыта, улыбается и отвечает неспешно:
- Нет, не пробовала.
А мне кажется, что она всё умеет, потому что вижу я в ней древнюю бабушку, седые пряди волос её и добрые глаза напоминают мне старушку Зиму из лесной избушки, только моя бабушка добрее. Я допытываюсь:
- Почему?
- Кадушки у нас берёзовой нет, сынынка.
Эх, где бы взять эту самую берёзовую кадушку? Где же её в городе сыщешь? Так и не вышло отведать солёных снежков!
То, как Зима сучила пряжу, я тоже представлял, ибо бабушка моя по папиной линии – Анна Яковлевна – с помощью веретена из комка шерсти пряла нить, а потом вязала носки. Ловко у неё получалось и то и другое дело! А третья (!) моя бабушка, родная сестра Анны Яковлевны – Матрёна Яковлевна, к которой я часто приходил в гости, стелила на пол половики, в поперечную полосочку такие были, называя их холстами. Вот и казалось мне, что одна бабушка нить прядёт, другая – холсты ткёт.
Бабушки эти были удивительно похожи друг на друга и одновременно обладали различными качествами, что вполне естественно. Старшая – Матрёна Яковлевна – 1909 года рождения, жила в стареньком многоквартирном доме, не газифицированном. Пищу там готовили на электроплитах, либо в дровяной кирпичной печи. Матрёна Яковлевна очень редко пользовалась печью, но еду готовила исключительно на керосинке. Меня это сильно удивляло. По сей день вспоминаю бабушкину керосинку и жалею, что утрачена она. Я спрашивал её, будучи уже чуть старше, почему она не пользуется электроплиткой? Она отвечала, что на керосинке удобнее, привычнее и лучше.
Бабушка Анна Яковлевна, 1912 года рождения, жила в доме чуть поздней постройки, газифицированном, пользовалась только газовой плитой. Пекла вкуснейшие пироги в газовой духовке.
Не велика разница между сёстрами в три года. Но Матрёну Яковлевну я видел более древней старушкой, чем Анну Яковлевну, представлявшуюся мне почти современной. Тут большую роль играла керосинка и домашняя обстановка обеих бабушек.
Чудесные были старушки: худенькие, невысокого роста, хлебосольные, удивительно добрые! Впрочем, я сильно увлёкся воспоминаниями о бабушках. Продолжим о «Зиме».
Вот строчка: «Ковала ледяные да над реками мосты». Переправа через Оку, на берегу которой раскинулся город мой древний – Павлово, это понтонный мост. Но он никак с зимой не ассоциировался, поскольку стоял только летом. Зимой переправлялись по льду, а при отсутствии такового – на пароме. Но слово «ковала» мне очень близко. Жили мы тогда около железнодорожной станции и автостанции. У нас всё это в одном месте, в одном здании. Как сейчас модно говорить: два в одном. Рядом с вокзалом находилась кузница. То ли железной дороге она принадлежала, то ли располагавшемуся тут же заводу слесарно-монтажного инструмента (полностью уничтоженному в современной России) я сейчас точно сказать не могу. Грохотала эта кузница дённо и нощно! Когда же мы с мамой вечером перед сном, что было в нашем режиме дня, выходили гулять, мне не нужны были ни качели, ни прочие детские развлечения, я тянул её за руку по направлению к кузнице. Ворота в ней всегда открыты настежь, даже зимой. С расстояния метров в тридцать-сорок, ближе подойти нельзя, потому что начиналась территория предприятия, огороженная забором с решётчатыми воротами, сквозь которые я наблюдал, как около громадного вулкана-горна пылающего жарким ярко-жёлтым огнём, возносящимся к потолку кузницы, и огромных чёрных молотов сновали маленькие фигурки рабочих. Длинными клещами они выхватывали из пламенной стихии горна раскалённые до красна детали, кладя их под молот. Молот с чудовищной силой, сотрясая землю, бил по ним, плюща податливый металл, и мириады раскалённых, светящихся искр салютом далеко разлетались в стороны. Тут, рядом с кузницей, слышен гуд горна, работа моторов молота и вентилятора, какие-то другие звуки всей этой чудесной производственной единицы. Я непременно хотел стать кузнецом! Меня неудержимо тянуло в эту волшебную, яркую, горячую кузницу! И я бы туда как-нибудь пролез, если бы мама отпустила! Бесконечно я мог смотреть на столь величественную, завораживающую своей великой мощью картину, и смотрел до тех пор, пока мама меня с ласковым усилием не уводила.
Воображение моё рисовало песенную Зиму, у которой рядом с ледяной избушкой выстроена такая же кузница. В детском представлении две стихии – мороз и огонь – уживались друг с другом, и Зима ковала крупные и тяжёлые детали мостов, потом строила их через реки. Как только управлялась?! Но ведь она волшебница!
О вулканах я знал из замечательной детской книжки, увлекательно рассказывающей о работе советских учёных-вулканологов. Книжка, по-моему, так и называлась «Вулканы». Я любил её. Мы тогда всё узнавали почти исключительно из книг. Я рассматривал красочные картинки в книге. Вот вулканическая гора, из вершины которой вырывается огонь, чёрный дым, истекает раскалённая лава! Природная кузница!
Гулять мы с мамой на станцию ходили преимущественно вечером, перед сном. (Днём я гулял около своего дома, либо около бабушкиного дома.) В сумерках, особенно зимой, кузница выглядела изумительно! Картина, происходящая в ней, рисовалась чётче, чем днём, потому что дневной свет не подавлял сияние пламени горна, похожее на маленькое Солнце. Деём я любовался кузницей в тот кратковременный момент, когда мы мимо неё шли в сад, но это происходило, конечно, летом.
А ещё я с увлечением смотрел на то, как силач мотовоз таскает длинные составы из товарных железнодорожных вагонов. Вот он напрягся, звуковые волны, исходящие от мощного дизеля, ударили в грудь, сотрясая все внутренности, выбросил из трубы сноп чёрного дыма и потащил десятки вагонов в неведомую даль. Я непременно хотел работать машинистом! Вот так же, как тот дяденька, одетый в грубую промасленную робу, что гордо сидит в зелёном мотовозе, пахнущим маслом и дымом, катить по тускло блестящим в темноте своей отполированной колёсами поверхностью рельсам, доставляя людям и заводам нужные грузы.
После вечерней прогулки, завершая которую добрая мама тянула меня за руку домой, а я, часто оглядываясь на дорогие мне кузницу, мотовоз, вагоны, сопротивлялся и ни за что не шёл до тех пор, пока мотовоз не уедет. Порой долго и терпеливо любящей маме ждать приходилось! Придя домой, я ложился спать. Чарующие картинки с вулканами, гудящее пламя кузницы, мотовоз и его рокочущий дизель проплывали перед глазами моими под отдалённый грохот любимого молота, и я засыпал безмятежным сном.
То, что Зима ковала не железо, а сковывала льдом реки, ковала серебро инея – мне поэтичность этой картины никто не объяснял. Я видел мир меня окружающий и слова песни приспосабливал к реальным его картинам.
Припев песни просто уникален для меня. Каждая строка, каждое слово набиты, насыщены образами, которые реально присутствовали в моей жизни, о которых я могу говорить долго и много. Скажем, скрипучую дверь я находил в нашем садовом домике. Кстати, у нас принято садовые домики называть избушками, каковых бы размеров они ни были. Дверь наша верещала заливистым соловьём, выделывая замысловатые звуковые коленца с переливами, беря высокие ноты, да так громко, что визг её разносился далеко по всей округе. Такой поющей двери надо ещё поискать! Может, и папе голос её нравился, потому он не смазывал петли.
Я подробно каждое слово разбирать не стану, но никак не могу пройти мимо строчки «За шершавой стеной тьма колючая». Она волновала меня и немножко пугала. Как это, тьма колючая? Я ко всем приставал с этим вопросом, но никто вразумительно не отвечал на него. Ходил я в ванную комнату, не включая там света, закрывался в ней, страшновато, жутко, кафель поблёскивал зловещим мутновато-голубым цветом, отражая свет, идущий из маленького оконца, выходящего в кухню, но тьма не кололась. Бывало вечером, я себя поведу как-нибудь не так, мне говорили: «Вон на улице тьма колючая!» Пугали так. А я смотрел в окно, там внизу сновали автомобили, ходили люди и я думал: «Больно ли их колет тьма колючая?» Однажды вечером с мамой попали в сильную пургу, ветер хлестал в лицо колючим снегом. Тут я понял, что такое колючая тьма!
«Ходила на охоту…» Папа часто ходил на охоту, принося богатые охотничьи трофеи. Здесь всё понятно. Мы с ним играли в охоту. Гасили в квартире свет, одевались, и раз двадцать пересекали квартиру пешком. Ведь охотники далеко и много ходят. Квартирка наша, махонькая хрущёвочка, её и тысячу раз пройдёшь вдоль и поперёк не устанешь, лишь голова закружится. Но мы представляли, что идём по дремучему, тёмному лесу, полному всякого зверья и дичи. Из-за шкафа мог выскочить волк с горящими красными глазами и запросто сцапать! Поэтому требовалась большая осторожность. На люстре сидел невидимый глухарь, а лось затаился в прихожей. Кстати, значительная часть его порой там и лежала! Я тащил тяжёлое ружьё, чтобы скорее устать, и вот мы приходили к костру, сооружённому из электрической лампочки и красных тряпок. Папа говорил, что охотники около костра греются и очень долго пьют чай с печеньем, что мы и делали, да рассказывают друг другу разные истории. Когда же они лосей бьют, оставалось загадкой. До этого у нас не доходило дело! Напившись чаю, наговорившись всласть, или слушая чтение книжки в папином исполнении, так я и засыпал в лесу у весёлого костра! Пробуждался уже утром в кровати!
Как Зима гранила серебро и шила шубы деревьям, меня совершенно не интересовало. Я на эти слова никакого внимания не обращал. Не находил ассоциаций.
Слова «Сажала тонкий месяц в хрустальное ведро» пробирали меня до дрожи. Я даже не задавался вопросом, как она это делала и с чем это сравнить в жизни моей? Я видел чарующую, нереальную, неземную красоту, которую сам себе не только объяснить не мог, но и не пытался этого делать, потому что нельзя объяснить неземную красоту! Её можно только представить. Вот Зима идёт вдоль опушки леса ночью, тишина кругом, темнота, синий снег ровно натянутым покрывалом укрыл всё кругом толстым слоем, а в руке у неё хрустальное ведро с колотым льдом и сияющим в нём месяцем. В каждой льдинке, как в драгоценном голубоватом кристаллике, преломлялся холодный свет снятого с неба серебряного месяца. Ведро с сидящим в нём месяцем, свет которого усилен свечением льдинок, служило Зиме фонарём, освещающим ей дорогу к избушке. Этот великолепный, ни с чем несравнимый поэтический образ и по сей день волнует меня почти также, как в дошкольном детстве! Более сильного образа, описывающего фантастическую красоту, я не встречал во всей известной мне поэзии. Это ж насколько мощно воображение поэта должно работать, чтобы написать столь изумительную строчку!
Вы спросите, слушал ли я детские песни, либо эстраду, например, или что-то другое? Конечно, слушал, но в дошкольном сознании моём ничто из прочих песен не оставило столь яркого следа, как песня «Зима» и «День Победы». Пожалуй, отмечу лишь эту: «Голубой вагон бежит, качается, скорый поезд набирает ход…» А в ней главная строчка: «Эй, прибавь-ка ходу, машинист!» Я же упоминал выше профессию машиниста, желая стать им, вот потому и песня запомнилась на годы и десятилетия. Ну, ладно, о «Зиме» мы поговорили, теперь пора перейти ко второй части музыкальной истории.
Шёл 1976 год. Мне пять лет. По всесоюзному радио звучит песня «День Победы» в исполнении Льва Лещенко.
Конечно, в столь юном возрасте я не знал ни имени исполнителя, ни того, что песня совершенно новая, написана к тридцатилетию Великой Победы. Я чётко помню, что мне нравилась эта песня торжественностью исполнения и мощью голоса Лещенко. Особенно нравился припев:
Этот День Победы –
Порохом пропах,
Это праздник –
С сединою на висках,
Это радость –
Со слезами на глазах –
День Победы! День Победы! День Победы!
Сейчас мне кажется, будто в тот майский день песня «День Победы» беспрерывно звучала по радио. Понятно, что такого быть не могло, но, наверное, она звучала очень часто, иначе маленький ребёнок вряд ли обратил на неё внимание.
Я спрашиваю у мамы:
- Что это за песня?
- Это песня о дне Победы.
- Почему её весь день поют?
- Потому что сегодня День Победы.
Не знаю, требовалось ли мне объяснять, кто кого победил. Мне кажется, что моё и предшествующие послевоенные поколения рождались со знанием о былой войне. От кого я узнал о войне? Нет ответа на этот вопрос. Возможно, среда способствовала передаче этих знаний. Став чуть старше, посещал я с мамой праздники Победы. Пусть почти ничего не помню, кроме большого числа ветеранов, красиво украшенных сияющими на груди наградами, но где-то в памяти всё с нами происходящее, особенно в детстве, непременно откладывается.
Кроме того, значительная доля всей детской литературы рассказывала о войне. Книги со стихами и прозой великих советских поэтов и писателей. Напечатаны они крупным шрифтом, с картинками и стоили копейки. Это были любимые мои книги. Среди них книги о пионерах-героях. Они, мои сверстники, самоотверженно боролись с врагом, не жалея юных жизней своих. Кинофильмы и детские, и для взрослых тоже играли огромную роль в деле получения знаний о войне.
Вы не поверите, но слова песни «День Победы» мне очень близки. Они опять-таки насыщены великолепными образами, только теперь уже не волшебно-поэтическими, не сказочными, а суровыми и радостными. Тут всё вместе: радость Победы, радость от окончания войны, тяжесть потерь, тяжёлый труд в тылу и ратный подвиг советского солдата. В нескольких строках поэту Харитонову удалось описать, охватить поэзией огромную страницу истории нашей Родины, страницу трагическую и наполненную великим подвигом единого советского народа.
В первом куплете песни говорится о том, что день Победы был бесконечно далёк, но труд, ратный подвиг, пот, кровь, лишения, страдания, потери приблизили его. «…в костре потухшем таял уголёк…» Это очень важный образ. Солдат где-то на бесконечном переходе грелся у костра, который потух и надо снова подниматься и идти дальше, несмотря на холод, сырость, усталость.
Вы возразите, что маленький мальчик не мог так чувствовать, как я сейчас говорю. Скорее всего, будете правы. Но мне кажется, что я чувствовал именно так. Может, не такими словами, но как-то так, иначе эта песня не запомнилась бы мне с раннего детства.
А вот второй куплет о труде в тылу:
Дни и ночи у мартеновских печей
Не смыкала наша Родина очей…
Дни и ночи битву трудную вели –
Этот день мы приближали, как могли.
Я вам точно говорю, что я знал и о мартеновских, и о доменных печах. Рассказывалось о них в одной из детских книжек, да и родители давали ценную информацию. Образ любимой кузницы помогал понять тяжёлый труд сталеваров и всех прочих рабочих, ковавших Победу в тылу. О труде в тылу значительно меньше посвящалось детских книг, чем о фронте и партизанах, но они были.
Третий куплет несёт в себе три образа. Первые два сложились сразу. Я чётко понимал, что солдат, прошедший пол-Европы с боями, вернулся домой, ему хочется скинуть пыльные сапоги и натруженными, уставшими ногами пробежаться утром мирного дня по свежей, прохладной росе, скопившейся на зелёной, нежной травке, которую он за годы войны не видел, продвигаясь ползком и перебежками по выжженной земле, перепаханной взрывами. Конечно, такими словами дошкольник не выразил бы свою мысль, но я чувствовал именно так, помню это хорошо.
Второй образ абсолютно детский, благостный. Мы летом часто ночевали в саду, в тамошнем домике, избушке, как мы его называли. Летнее утро чудесное! В городе оно не такое. А в саду природа и та самая роса, блестящая в лучах восходящего Солнца. Чудесно! Великолепно! Здорово!
Третий образ тяжкий. Я на себе испытал ужас разлуки на долгое время с близкими людьми и радость встречи с ними. Этот новый период начался с поступлением в школу, поскольку учиться пришлось в дали от дома, что стало для меня полной неожиданностью.
Вот две первые строчки третьего куплета:
Здравствуй, мама, возвратились мы не все.
Босиком бы пробежаться по росе…
С поступлением в школу жизнь моя круто изменилась, я чувствовал себя на войне. Это почти буквально. Здесь я хорошо понял, что такое «Здравствуй, мама»! Оно не просто приветствие, когда на несколько часов сходил в школу и вернулся домой, а «Здравствуй, мама» после недельной разлуки (в детстве это целая вечность), когда непонятно, чем она вызвана? Почему и зачем так происходит? Вот тут я ой как хорошо понял, что значит хочется «пробежаться по росе», пусть и зимой по холодному снегу, лишь бы никуда не уезжать, не расставаться. Чётко я это дело прочувствовал, на протяжении нескольких лет. Даже слова «возвратились мы не все» усиливали мои собственные трагические ощущения настолько, что я вряд ли смогу вам их внятно объяснить. Приезжал я из школы домой и радовался, что я вернулся, вернулся, вернулся! Но ещё в костре потухшей беззаботной дошкольной жизни тлеет уголёк и надо вставать, идти и идти дальше, идти бесконечно долго, снова расставаясь с родителями и близкими людьми, только не видно в конце этого пути никакой победы.
Не могу обойти вниманием песню «Тёмная ночь». Если не ошибаюсь, полюбил её до школы. В исполнении Марка Бернеса, а в другом исполнении она не звучит, я чувствовал в ней что-то такое родное, близкое, что и объяснить не умею. Настоящий смысл песни я в те годы ещё не понимал, но совершенно точно помню, что считал, будто в ней поётся о маме. Особенно актуально это чувство родилось во мне в первые школьные годы. Оно сидело во мне занозой острой, но спокойный, какой-то даже ласковый, отеческий голос Бернеса успокаивал меня, внушал надежду на то, что всё будет хорошо когда-нибудь. Песня лирическая, спокойная, скажу так – ночная. Плотная тёмная ночь берёт меня в свои объятья, и сон уводит от тяжёлых детских дум и переживаний.
Тёмная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают.
В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.
Свист пуль по степи – это такая аллегория. Я это представлял себе в переносном смысле, как пули разлуки. Совершенно точно вам об этом говорю. Гудение ветра в проводах я реально пытался слушать. Провода везде в городе натянуты, без усилий их найдёшь. Старался понять, как «ветер гудит в проводах»? Страшно ли это? Ничего не слышал. Думал, что ночью можно услышать, но проверить не мог. В образе любимой, конечно, была мама. Тут никаких сомнений не возникало. Зримо представлял, как ночью она слезу утирает у детской кроватки, а кроватка-то пустая. Может, не поверите, но именно так я чувствовал в те годы, прекрасно это помню, ибо такое не забыть.
Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!
Тёмная ночь разделяет, любимая, нас,
И тревожная, чёрная степь пролегла между нами.
Надо ли тут что-то комментировать? По-моему, и так всё понятно. Тревожной чёрной степью была для меня окружная дорога города Богородска. Это, конечно, не степь в природном, географическом её понимании, но обширное колхозное поле, сильные ветры, заметающие дорогу снегом. Почему-то именно на окружной дороге случались поломки рейсового автобуса. Проехали окружную в ту или другую сторону, можно расслабиться, быть спокойным, хотя она занимает всего какую-нибудь 1/10 часть пути. И вот она злая чёрная степь, по которой ветер свистит, как пули, которая разделяет меня и маму.
Для меня первые годы обучения в школе, повторю, были очень тяжелы. Учиться пришлось в интернате для слепых и слабовидящих детей. Он находится в областном центре, в ста километрах от моего родного города. В семь лет по рекомендации врачей, родители вынужденно, против своей воли, но в надежде на лучше будущее, передали меня на воспитание и обучение другим людям. Привычная домашняя обстановка резко и маленькому ребёнку непонятно для чего, сменилась на казённую реальность. Никто не потрудился доходчиво объяснить, зачем нужна разлука. Я неимоверно трудно, тяжело привыкал к новым условиям бытия. Где-то далеко, за тридевять земель, остались кузница, мотовоз, вагоны, железная дорога, любимые родители, сестра, бабушки и дом. Песня «Зима» теперь царапала и жгла детскую душу, а «День Победы» понималась совсем иначе под воздействием школьной реальности. Появились новые песни, которые я приспособил к утешению своей боли от разлуки с милым прошлым.
Открываю для себя песню «Надежда», сыгравшую важную и запоминающуюся роль в моей судьбе.
Светит незнакомая звезда,
Снова мы оторваны от дома,
Снова между нами – города,
Взлетные огни аэродромов.
Здесь у нас туманы и дожди,
Здесь у нас холодные рассветы,
Здесь на неизведанном пути
Ждут замысловатые сюжеты...
Вряд ли я тогда понимал настоящий смысл стихов, но меня привлекала музыка слов, удивительно совпадающая с моими переживаниями: «Снова мы оторваны от дома». В самом деле, я оторван от дома. И: «Снова между нами города» – действительно, между мною, живущим в интернате, и мамой, оставшейся дома, лежат два города. Они на пути от моего родного города Павлово до областного центра – города Горького.
«Здесь у нас туманы и дожди, здесь у нас холодные рассветы» ¬– тоже совпадает с моими реалиями. Помню, когда меня везли в школу вечером в воскресение, то шёл либо дождь, либо снег, либо метель переметала дорогу, либо видимость на дороге плохая – туман. Хорошая погода, наверное, стояла, но я её не помню. Зато помню множество случаев, когда подъезжали к Горькому и начинался дождь. Мама однажды сказала: «Гнилой город!» Я его таковым долгие годы (в детстве они кажутся долгими) считал. А «холодные рассветы» у меня были ежедневно, ибо просыпаться без мамы, зная, что она где-то далеко, не понимая, почему так происходит, невыносимо тяжело.
«Здесь на неизведанном пути, ждут замысловатые сюжеты». Путь мой неизведан. Он и не может быть изведан, а замысловатых сюжетов в интернате случалось хоть отбавляй! Чего там только не происходило!
Ну, взлётных огней аэродромов, понятное дело, не было, но их заменяли бриллианты огней автомобилей, мчащихся навстречу, и рубины огней едущих впереди машин. Мчась по мокрой дороге, размётывая по сторонам брызги, летящие из-под колёс, в свете фар кажущиеся россыпью жемчуга, автомобили стремительно летели к своим целям.
Припев песни «Надежда»:
Надежда – мой компас земной,
А удача – награда за смелость.
А песни... довольно одной,
Чтоб только о доме в ней пелось.
Понятие о земном компасе расплывчатое, но я сознавал, что некий компас, когда-нибудь обретённый, укажет верное направление и на это надо надеяться. Награда за смелость – должна стать удача. Я старался себя заставить сделаться смелым, не бояться разлук с родителями на целую неделю. Получалось плохо, то и совсем не получалось. От последних двух строчек припева слёзы наворачивались на глаза. Я как-то очень чётко понимал, что песни довольно одной, только одной, лишь бы о доме в ней пелось.
И такая песня подобралась. В ней пелось не о моём доме, она из другой эпохи и о другом времени. Я знал с ранних школьных лет, понимал её смысл, и постоянно мысленно пел вот эти слова:
Вставай, вставай, однополчанин, —
Бери шинель пошли домой!
Вот и мне хотелось взять шинель, заменяемою курткой, взять за руку одноклассника вместо однополчанина, и пойти домой! Среди моих одноклассников, собранных со всей области, был один из села Таремское близ Павлова. Его-то и взять за руку и пойти с ним домой, ибо денег на проезд мы не имели.
Я знал, что эта песня о войне, но я представлял себя как бы на войне. Я понимал, что я не на войне, но нечто близкое к ней ощущал чётко.
Об этих строчках старался не вспоминать:
Война нас гнула и косила,
Пришел конец и ей самой.
Четыре года мать без сына,
Четыре года мать без сына,
Четыре года мать без сына, —
Бери шинель, пошли домой!
Но они крутились в голове, те пронзительные: «Четыре года мать без сына»! И я без матери, от чего ком к горлу подступает. Конечно, в моём случае, речь шла не о четырёх годах, а о гораздо большем сроке – одиннадцать лет. Я приходил в ужас от сознания столь огромного срока, который неминуемо придётся провести в интернате. Я завидовал тому солдату: ему всего-то четыре года, а мне суждено одиннадцать. Завидовал, но сознавал, что война страшная штука, что далеко не все, лишь очень немногие, прошли тяжёлым путём в четыре года. У меня в интернате жизнь всё-таки мирная. Однако вдруг случится нечто такое, в результате чего и я не увижу маму целых одиннадцать лет? Что могло случиться, я даже представить себе не мог, но спина холодела от ужаса.
Другие куплеты этой волнующей песни я почти не знал, помнил лишь их смыл. Они не так важны. Важна строчка: «Бери шинель, пошли домой!».
Горевать пришлось вовсе не одиннадцать лет, а намного меньше. Как раз примерно те самые четыре года! Но пока я в младших классах, пока не знаю того, что произойдёт дальше, того, что интернат станет родным домом. Потому вновь возвращаюсь к песни «Надежда», ставшей главной в моих переживательных муках привыкания к интернату.
Ты поверь, что здесь, издалека,
Многое теряется из виду, –
Тают грозовые облака,
Кажутся нелепыми обиды.
Надо только выучиться ждать,
Надо быть спокойным и упрямым,
Чтоб порой от жизни получать
Радости скупые телеграммы...
Глядя издалека на свой дом «многое теряется из виду», и грозовые облака тают, и обиды кажутся нелепыми. Какие обиды?! На кого? На старшую сестру Ольгу, от которой приходилось немножко терпеть, на родителей – они крепко заботятся обо мне, тяжело, как и я, переживают разлуку. Даже если и есть какие-то обиды, я готов их терпеть безропотно, бесконечно, только бы оказаться дома.
Следующие четыре строки – девиз жизни: надо научиться ждать, быть упрямым, чтобы получать от мамы долгожданные письма. Терпел, ждал, письма получал, кои бережно храню в собственном архиве, как ценнейшие документы.
Последний куплет песни «Надежда» я не знал, но помнил в нём важные слова. Здесь цитирую его полностью:
И забыть по-прежнему нельзя
Все, что мы когда-то не допели,
Милые усталые глаза,
Синие московские метели...
Снова между нами города,
Жизнь нас разлучает, как и прежде...
В небе незнакомая звезда
Светит, словно памятник надежде.
Про то, что с кем-то чего-то не допели, я думать не мог. С мамой мы ни о чём не пели в прямом и переносном смыслах. Детский ум подсказывал, что не допели, значит, не договорили.
А вот «Милые усталые глаза» я представлял себе ясно. Это мамины глаза. Милые её зелёные глаза и такие усталые от бесчисленных забот обо мне. Эти усталые мамины глаза виделись мне сквозь туман не московских, а горьковских метелей. И опять «между нами города, жизнь нас разлучает, как и прежде…»
В конце поётся о памятнике надежде. Где искать ту звезду: на небе ли, на шпилях зданий? И почему памятник, разве ей уже надо ставить памятник? Что же, нет никакой надежды на улучшение?
Удивительная музыка Александры Пахмутовой волновала не меньше, чем стихи Николая Добронравова. В её звучании я видел нескончаемую сто километровую дорогу. Дорогу грязную, мокрую, передуваемую снегом – из дома в школу; дорогу сухую и чистую – из школы домой. Я действительно так её помню. Музыка навевала грусть, но и рождала надежду на конец мытарств.
Я завидовал в младших классах очередным выпускникам школы, пребывая в полной уверенности, что мучения их кончены, что теперь они, наконец, воссоединятся с домом, с семьёй, с родителями. А мне ещё тут бесконечно долго тянуть свою лямку, будто отбывая незаслуженную повинность. Но я верил и надеялся, что дотяну до моего последнего боя, и когда-нибудь перед выпускными экзаменами спою с облегчением:
Ещё немного, ещё чуть-чуть,
Последний бой, он трудный самый.
А я в Россию, домой хочу,
Я так давно не видел маму!
Город Горький не считал я Россией! Россия – это моё любимое Павлово. Там родные и близкие люди. Горький – это как ссылка на Кавказ в былые времена писателей и поэтов вольнодумцев. Этот образ тогда был, я его не сейчас придумал.
Время шло. Я взрослел. Душевная рваная рана оторванности от семьи постепенно рубцевалась без бинтов, в конце концов, прикрывшись плотной и безобразной коростой. Там, внутри, под коростой, осталась пульсирующая боль, почти не напоминающая о себе. А короста безобразная потому, что вдруг стал самостоятельным, казалось, в родителях не нуждаюсь, появились к ним некие претензии. Вступал в подростковый возраст, трудный, характеризуемый юношеским нигилизмом. В какие-то моменты я понимал, что наношу многострадальным родителям глубокую рану своим недостойным поведением, где-то там, под коростой начинало ныть, зудеть, вызывая мысленное раскаяние.
Под влиянием песни «Родительский дом» начинаю кое-что сознавать. Это осознание ценности родителей, их дома, всего ими сделанного постоянно боролось всё с тем же юношеским нигилизмом.
Незыблемо, чётко и крепко закрепилось в сознании:
Поклонись до земли своей матери
И отцу до земли поклонись,
Мы с тобой в долгу неоплаченном,
Свято помни об этом всю жизнь.
Разумеется, в детстве и юности звучало много других песен, о которых я не сказал. Я рассказал лишь о песнях, сыгравших громадную роль в моей детской жизни, оставивших неизгладимый яркий отпечаток в душе, и определивших мои дальнейшие предпочтения в музыке. Для меня советские песни, песни военных лет по сей день являются самыми главными и самыми любимыми.
Так удачно сложилось, что любовь к ним дополнительно воспламеняли трое моих родственников, великолепно исполняющих эти песни: «Прощай любимый город», «Прощайте скалистые горы», «Едут, едут по Берлину наши казаки», «Привет, Лизавета», «Раскинулось море широко» и другие. Я неправильно здесь привожу их названия, но именно под этими названиями они мне знакомы и узнаваемы. Я заслушивался их пением. Оно мне казалось лучше, чем пение известных исполнителей этих песен, потому что исполнялись они вживую близкими людьми. Как только собирались за столом, я с нетерпением ждал, когда начнут петь! Часто пели под аккомпанемент аккордеона, которым владел один из них – Борис Александрович Плеханов. Главные же исполнители – Борис Константинович и Виктор Константинович Кузнецовы. У них есть поющий брат Игорь Константинович, но он живёт в Москве и приезжал редко, зато, когда приезжал, они давали настоящий застольный концерт! Но и без него пение звучало прекрасно! Песню раскладывали на два, а то и на три голоса. Это было великолепно и незабываемо!
В конце славного советского периода нашей великой истории (а именно его я помню, потому и говорю здесь только о нём) люди, слегка разогревшись за столом известными напитками, начинали петь. Так происходило повсеместно, даже в застольных компаниях, где не очень красиво умели петь. Бывало, иду по улице, а из какого-нибудь распахнутого окошка льётся стройная песня! Именно стройная, а не развязно пьяная. Разные песни звучали, преимущественно народные и самые распространённые. Скажу ещё так, может не совсем прилично, но идёт по улице пьяный мужик и поёт! Пусть не пойми чего поёт, но поёт. А сегодня идёт подвыпивший тип и ругается матом. Вот разница, которая, я уверен, наглядно, зримо демонстрирует то, как и чем живёт народ. Отсюда его социальное настроение и поведение.
Сегодня не поют за столом. Помню, в 2015 году Виктору Константиновичу справляли 70 лет в одном из кафе. Запели за столом! Запели те великолепные песни, названия коих я перечислил выше, а стихи приведу ниже по тексту. Запели профессионально, с азартом, с напором, с молодецкой удалью! Работники кафе были приятно удивлены пением, все вышли слушать! Они, молодые люди, никогда ничего подобного не слышали. Может, и песен-то таких не знали. Одна из работниц кафе, искренне желая сделать приятное гостям, поставила запись с народными песнями в современной обработке. Она хотела увлечь клиентов, чтобы они стали подпевать. Она даже не поняла, что здесь поют песни совсем другого уровня. На неё руками замахали. Я ничего не имею против народных песен, они красивые, мелодичные, но они не входят в репертуар собравшихся людей.
Народные песни пели гости моей бабушки Анны Яковлевны. Не плохо у них получалось, я слушал, но такого глубочайшего впечатления, как песни военных лет и советская патриотическая песня, они не производили.
В голове моей постоянно звучат песни в исполнении Бориса Александровича, Бориса и Виктора Константиновичей. К сожалению, в моём архиве есть всего одна видеозапись их пения и та сделана в 1999 году, когда они уже не молоды. Сейчас двоих из них нет с нами.
Послушайте, грустно-ностальгическая песня моряков, исполняющих свой нелёгкий долг:
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море
И ранней порой, мелькнёт за кормой
Знакомый платок голубой.
Или удальско-залихватская:
По берлинской мостовой
Кони шли на водопой,
Шли, потряхивая гривой,
Кони-дончаки.
Распевает верховой:
"Эх, ребята, не впервой
Нам поить коней казачьих
Из чужой реки."
Казаки, казаки,
Едут, едут по Берлину
Наши казаки.
Мои родственники пели её с таким напором и темпераментом, что мурашки по спине бегали! Особенно как грохнут: «Эх, ребята, не впервой…» Ух, как хорошо! Гордость эта песня рождала в душе за нашу армию победительницу, завоевавшую столицу врага. Далее он, главный герой песни, девушку встретил регулировщицу дорожного движения, ну и там всё как всегда!
Или мечтательно-любовная
Ты ждёшь, Лизавета,
От друга привета.
Ты не спишь до рассвета,
Всё грустишь обо мне.
Одержим победу,
К тебе я приеду
На горячем боевом коне.
Одержим победу,
К тебе я приеду
На горячем боевом коне.
В этой песни раскрывается судьба солдата победителя, или солдат победителей, мечтающих о том, как бы скорее одержать победу, покончить с проклятою войной, принесшей неисчислимые беды и страдания, и вернуться домой к своей любимой, либо найти свою любимую. Заметьте, не мечтает наш русский солдат о порабощении народа побеждённой страны, захвате его земли. Вот он разгромил армию агрессора, пришёл с победой в его страну и всё, больше ничего не надо, скорее домой. Песня «Ты ждёшь, Лизавета» удивительно перекликается с одной из самых тяжёлых песен о страшной войне «Встречай, Просковия». В обеих песнях солдат победитель возвращается домой к своей любимой, но в одном случае, возвращение радостное, а в другом – трагичное. Настолько трагичное, что слушать её без содрогания никак нельзя.
Солдат, прошедший войну, выживший в ней, возвращается домой, а жена его погибла от того, что фашисты сожгли родную хату, всю деревню, убили семью. Война велась не только между воюющими армиями, но коварный агрессор уничтожал мирное население, в чём и состояла его важнейшая задача. Фашисты завоёвывали себе территорию славян для дальнейшего расселения. На этой обширной территории не должно (по их замыслу) остаться свободных жителей. Наши потери среди мирного населения превосходят армейские. Это нужно помнить и понимать, с каким жестоким врагом боролся советский народ.
Вспомним, как исполнял её Марк Бернес, а в другом исполнении она не звучит. Вот стихи её, которые здесь непременно надо полностью привести. Написал их Михаил Исаковский. В каждой строчке, в каждом слове трагическая военная история нашей страны, судеб миллионов людей.
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат — и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат. «Встречай, Прасковья,
Героя-мужа своего;
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол.
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел…"
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…"
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.
Он пил — солдат, слуга народа —
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
Замечательные песни! Песни, которые раскрывают нашу русскую душу. Я ясно себе представляю множество картин быта нашего народа. Популяризация этих песен должна стать крупицей воспитания подрастающего поколения, чтобы они знали, кто мы такие, откуда, чем живём.
Великая Отечественная война – это особая страница в истории моей советской страны и моего советского народа. Я живу с тем чувством, будто предыдущая моя жизнь, коль таковая бывает, проходила именно в годы войны. Песни о войне, песни военной эпохи, вообще вся советская песня сейчас отодвинута на задний план, потому что она «строить и жить помогает», а это сегодня властям не нужно. Послушаешь бодрую советскую песню, и понимаешь, что горы свернуть можешь, работать хочется, созидать! Только этого нынче не надо, ибо сиди тихонько у зомбоящика, пей пиво, жри чипсы и внимай всему тому, чем мозги твои накачивают. Будь овощем!
Перейду к песням позднего советского периода, появление которых совпадало с моим взрослением. Среди них песня, от которой пахнуло грядущими переменами. Заметьте, я сказал «пахнуло», то есть душком не очень приятным. В отличие от ждавших перемен, чьи сердца их требовали, я таковых не хотел. Я почти всем доволен. Я на интуитивном уровне чувствовал приближение чего-то ужасного, что непременно случится со страной и народом. Конечно, я тогда и приблизительно не мог бы объяснить того, что на нас надвигается, но Горбачёва считал предателем.
Песня, о которой хочу сказать, называется «А у меня всё схвачено». Наивен я тогда был, потому смысл песни в полной мере до меня не доходил. Шёл конец восьмидесятых годов. Я знал о значении блата, знал и видел фарцовщиков. Они, пожалуй, люди первой волны, предавшие мою (не свою!) советскую Родину. Потом накатились другие волны, с остервенением круша гранит советского утёса. И ничего бы ему не сделали, одна за другой разбиваясь о его твердыню, если бы утёс предатели-руководители не взорвали изнутри.
Николай Караченцев пел её так, что ассоциировался с прожженным уголовником, начинающим диктовать свои законы и принципы советскому обществу.
По-прошествие трёх десятков лет, особенно чётко понимаю, от какой западной гадости ограждал нас прочный железный занавес Советского Союза! Помню припев этой песни:
Ведь у меня всё схвачено,
За всё заплачено.
И жизнь моя налажена
На зависть всем.
Везде места заказаны.
И кое-чем обязаны
Такие люди разные,
Что нет проблем.
Смысл песни в те времена казался каким-то таким ужасно непристойным, несмотря на то, что мы слушали и блатные песни. Но была в те времена большая разница между тем, что мы слушали на магнитофонных кассетах и бобинах, с тем, что звучало по радио и телевидению. Она заключалась в том, что СМИ вещают правильную, строгую советскую идеологию, а магнитофон – небольшое отступление от неё, которое вносит допустимое и необходимое разнообразие в текущую действительность. И вот, официальные СМИ транслируют то, как какой-то проныра хвалится тем, что в обход правил и законов, способен решить любой вопрос. Наивно полагать, что, по сути, с этой песни началось разрушение устоев и идеалов, заложенных предшествующей идеологией. Нет. Но коль мы выстраиваем музыкальную историю, то допустим нечто подобное. Пусть так будет. Песня эта совпадает с тем, что учителя в школе в свете новых перемен тоже не знали, как себя вести, что уж говорить о нас, подростках. Например, учительница истории откровенно признавалась, что она не знает, как нам преподавать свой предмет: по учебникам или по современным газетам и журналам. По учебникам получается одно, а по газетам и журналам совсем другое. А мы уже к экзаменам готовились. Меня до глубины души потрясло это признание учителя. Настолько потрясло, что до сих пор его помню во всех деталях. Неужели же, у взрослого человека нет собственного мнения, собственных убеждений? Не понятно мне это. У меня они есть, никакая вражеская пропаганда меня не переубедит.
Чтобы не углубляться в политику, ведь тема музыкальная, вернёмся к песне «А у меня всё схвачено». Сегодня слова песни кажутся до смешного детски наивными! Какие там шубы, карбюратор, бриллианты и берег Крыма! Общество давно выросло из детских штанишек мелких страстишек, хотелок, желаний. Оно погрязло в коррупции, подчинилось власти денег, оставив духовность где-то за бортом яхт, самолётов, мчащихся на Кипр, в Турцию и прочее.
Появлялись и другие песни, коль мы сегодня о них говорим. Жизнь в интернате наладилась. В старших классах она совсем другая. Домой ехать нисколько не хотелось. Я и не ездил по нескольку недель к ряду. И только стало всё хорошо, как вдруг пришла новая беда. Познав в подростковом возрасте крушение идеалов, я с трудом представлял, как дальше жить. «Пора нас сдавать на свалку истории». Такую фразу однажды на уроке химии, когда разговор шёл на отвлечённую тему, что случалось порою, произнёс мой одноклассник. Не знаю, откуда он её тогда взял. Учительница химии посмотрела на нас с сожалением, изобразив на лице ироничную улыбку. Она хотела всем своим видом дать понять нам, что мы только жить начинаем, какая нам свалка истории! Но у нас было ощущение, что всё кончилось, что жизнь поворачивает куда-то не туда, новых идеалов нет, старые разрушены или разрушаются. Так и оказалось моё поколение на свалке истории. Буквально на днях, будто по заказу подогнано, слушал по радио передачу, в которой психолог рассказывал о том, что поколение рождённое в начале семидесятых годов, в частности, в 1971 году (так и сказал), а это мой год рождения, ощущает себя обиженным, обделённым жизнью, потому что оно не получило того, на что рассчитывало. Потрясла точность высказывания. Но я сильно отвлёкся.
Тут появилась песня Юрия Лозы «Я умею мечтать». Знаете, подростки, юноши во все времена чувствуют себя очень взрослыми людьми, умудрёнными жизненным опытом, всё видавшими, всё познавшими. И вот:
Мне уже многое поздно,
Мне уже многим не стать,
И к удивительным звёздам
Мне никогда не слетать.
Мне уже многое сложно,
Многого не испытать.
Годы вернуть невозможно,
Но я умею мечтать.
О далёких мирах, о волшебных дарах,
Что когда-нибудь под ноги мне упадут.
О бескрайних морях, об открытых дверях,
За которыми верят, и любят, и ждут меня.
Я уже многих не помню,
С кем я когда-либо был,
С кем я напился бессониц
На перекрёстках судьбы.
Мне уже с многими скучно,
Успел от многих устать,
Мне в одиночестве лучше,
Легче и проще мечтать.
О далёких мирах, о волшебных дарах,
Что когда-нибудь под ноги мне упадут.
О бескрайних морях, об открытых дверях,
За которыми верят, и любят, и ждут меня.
Многое не повторится,
Многое будет не так,
Вот мне и стало за тридцать –
Самое время мечтать.
О далёких мирах, о волшебных дарах,
Что когда-нибудь под ноги мне упадут.
О бескрайних морях, об открытых дверях,
За которыми верят, и любят, и ждут меня.
Вот видите, я привёл полностью слова этой песни. Не случайно это сделал. Она появилась как нельзя кстати! А может, наоборот, всё испортила. Проникнетесь в каждое слово этой песни. Они легли на раны моего разбитого, сбитого с толка сознания, но не вылечили их, а загнали болезнь вглубь.
Далее возник Тальков. Это уже после школы, в пьяные 90-е годы. Выскочил как чёрт из табакерки. Возненавидел его за песни антисоветского содержания. К сожалению, он ими повлиял на многие умы граждан и до сих пор есть это воздействие, хотя в меньшей степени. Кое-что люди начали понимать сейчас, из того, что не понимали раньше. Поздно!
Знаете, я не понимаю, когда хулят советскую власть рабочих и крестьян. Впервые в истории человечества совершена попытка построить народное социалистическое государство. Были ошибки. А у кого их не было? Такие, как Тальков, к чему призывают? К тому, чтобы страной управляла кучка буржуев-толстосумов, далеко оторвавшаяся от народа. Пожалуйста, мы сегодня имеем это благополучие. Нравится?! Если да, тогда, на что жалуемся постоянно и слёзно?
Давайте посмотрим, о чём поёт Тальков? Тетрадь какого-то расстрелянного генерала. И что? Кто такой генерал царской армии? Как правило, это помещик, крепостник, узурпатор и эксплуататор крестьян, жирующий за счёт их непосильного труда. Да, были образованы, говорили по-французски, музицировали, танцевали, вкусно ели, сладко пили, но крестьянин жил порой хуже скотины или охотничьих собак барина. Потому и довели народ до того, что он против них поднялся, руководимый большевиками-ленинцами. Но и в период Гражданской войны урок не пошёл впрок. Деникин, кажется, в воспоминаниях своих пишет, что после победы над голодранцем мужиком, будем драть его на конюшне. То есть, ничего не поняли, никаких выводов не сделали, несмотря на революцию. И почему я этих белых генералов должен уважать, подчиняясь новым требованиям?
Смешные строки:
Разверзлись с треском небеса, и с визгом ринулись оттуда,
Срубая головы церквям и славя нового царя,
Новоявленные иуды.
Что ж получается? Получается, что с разверзшихся небес пришли строители новой жизни, которых Тальков называет иудами. Могут ли иуды придти с небес?! Ведь в нашем представлении на небе живут силы добра, чистоты и любви. Получается у Талькова противоречие самому себе. Видимо, ума не хватило придумать что-то более подходящее. И ни у кого, даже у его поклонников, эти строки не вызывают сомнения. Они – настоящее богохульство.
Вот дальше:
Тебя связали кумачом и опустили на колени,
Сверкнул топор над палачом, а приговор тебе прочёл
Кровавый царь, великий гений.
Опустили на колени перед кем? Не назван тот, перед кем на колени Россию опустили, потому что его нет, и Тальков не мог его придумать. Наоборот, она стала мощным, крепким, самостоятельным государством – Советским Союзом, влияющим на весь мир. Сегодня, действительно, Россию опустили на колени, и есть кумир – США и Запад, чьей колонией Россия стала.
Посмотрим дальше. «Сверкнул топор над палачом». А кто палач? Ленин? Ведь именно он зашифрован в следующей строчке. Но по смыслу-то выходит, что он судья, ибо приговор прочёл. Выходит, что в роли палача выступает народ?! Эти слова надо понимать так, что Ленин прочёл приговор царской России, а палач, то есть народ, порешил её, так как иного выхода не было – довели. Кстати, будем исторически точны, скажем о том, что Ленин царя не свергал. Царя свергли его приближённые, его окружение, заставив отречься, потому что надоел всем. Терпеть его уже не хватило сил и возможностей. Большевики свергли Временное правительство, которое за восемь месяцев не справилось с управлением страной, оказалось слабым, ни к чему не способным, хотя сейчас делаются попытки внушить людям то, какие они все были хорошие, умные, образованные, как нежно и страстно любили Россию, а вот жестокие большевики их поломали.
Слушайте, я только сейчас вник в тайный смысл Тальковских строчек! Я столь вдумчиво и не рассуждал о них. Может, изменить отношение к Талькову? Может, он остался мною не понят, как и всеми остальными! Ладно, не стану иронизировать на эту тему.
Ясно, что в моей жизни присутствуют не только песни перечисленные выше. Был я октябрёнком, пионером и комсомольцем. Каждому периоду присущи свои и общие песни. Они замечательны, я их хорошо помню. Пропустил я в этом воспоминании много любимых песен. Например, «Песня о Родине», больше известная как «Широка страна моя родная». Я занимаюсь теперь велосипедными тренировками для собственного здоровья, езжу на большие расстояния. Когда устанешь педали крутить, споёшь на загородной дороге:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
А предо мною луга расстилаются зелёные и цветущие, дурманящие ароматом весенних и летних трав. Усталость как рукой снимает!
Или «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди», или «Утро красит нежным цветом звёзды древнего кремля». Эти и другие подобные им песни приподнимают над тяжёлой, несправедливой капиталистической действительностью.
Вот ещё такое воспоминание. В младшем школьном возрасте, в период летних каникул, ездил я с папой на бензовозе, на котором работал он водителем. Мы ездили по различным строительным объектам, заправляя соляркой тракторы, асфальтоукладчики, подъёмные краны и прочую дизельную технику. Часть объектов находилась далеко за пределами города. Папа за рулём, я рядом, в кабине тонкий восхитительный аромат солярки, бензина, машинного масла, что лучше всякого французского парфюма! За окном леса и поля, дорога серою лентой бежит под зелёный (цвета хаки) капот бензовоза на безе ГАЗ-53. Папа хлопнет по-дружески широкой натруженной ладонью по коленке моей и споёт в пол голоса, но с напором и задором:
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Или вот эту:
Эх, путь-дорожка фронтовая!
Не страна нам бомбёжка любая.
Помирать нам рановато –
Есть у нас ещё дома дела.
На пальце его золотое обручальное кольцо, вросшее в него, блеском которого я любовался.
Весело ехали. Видите, опять песни военных лет! Я любил эти поездки. Они для меня как одно из лучших воспоминаний о детстве. Их можно развить в отдельный рассказ.
В подростковом возрасте увлекался тяжёлым роком, как и все мои ровесники. Увлечение продлилось не долго. А вот любимой группой из того далёкого времени остаётся ScorpionS. Я и теперь слушаю их потрясающие, неустаревающие композиции, особенно баллады. От рока перешёл к джазу, который и сейчас люблю. После тридцати лет стал интересоваться классической музыкой. Она органично вошла в мою жизнь, видимо созрел для неё. Но все эти виды прекрасного музыкального искусства, ценимые мною высоко, всё же занимают место второго плана. А на переднем плане прочно стоят песни военных лет, вся советская песня, ибо она затрагивает те струны души, которые натянуты и настроены в детстве и по сей день остаются не порванными, превратившись теперь, к пятидесяти годам, в прочные стержни.
К концу подошёл рассказ мой. Не могу не сказать ещё об одной боли возникшей по причине развала и предательства моей советской страны. В 90-е годы началась ужасная вакханалия, направленная на уничтожение, осмеяние советской песни. По радио и телевидению выходили передачи, где искажался текст песен, смысл их и их значение. Представляете, собирались взрослые мужики (интеллигенты) и обсуждали строчку из песни «В землянке»:
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти – четыре шага.
На полном серьёзе обсуждалось, действительно ли четыре шага или больше? Приходили к выводу, что поэт Сурков был не компетентен в этом вопросе, не знал, сколько точно шагов из землянки до бруствера. Надо же, он, фронтовик, не знал, а эти, не нюхавшие пороха,точно знают!
Или вот одна из любимых моих песен «Песня десятого десантного» Окуджавы. В ней стали подвергать сомнению слова:
Горит и кружится планета,
над нашей Родиною дым,
и, значит, нам нужна
одна
Победа,
одна на всех – мы за ценой не постоим.
Одна на всех – мы за ценой не постоим.
Предатели с мерзкими рожами рассуждали о том, что надо было о цене-то думать, что советское командование не жалело людей, потому, мол, немцев трупами завалили.
Придумывались дурацкие истории-сказки, когда советских поэтов и композиторов чуть ли не под пытками заставляли слагать патриотические песни о войне, о Ленине, Сталине, о колхозах и заводах. Вражеская пропаганда завоевала много сердец и мозгов наших граждан. По сей день она там крепко сидит, потому, что разными хитрыми способами поддерживается. Но славная, великая советская песня живёт! «Эту песню не задушишь, не убьёшь!».
Чем же мне закончить? Пожалуй, я уже закончил. Что тут добавить? Добавить всегда есть что, ибо музыкальная культура Советского Союза многогранна и обширна. Песни в исполнении Иосифа Кобзона, Валентины Толкуновой – прекрасны. Всех не перечислить.
Закончить надо самой оптимистичной, самой жизнеутверждающей песней, которая так и называется «Я люблю тебя, Жизнь». Приведу её здесь полностью.
Я люблю тебя, Жизнь,
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, Жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.
Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало.
Я люблю тебя, Жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.
Мне немало дано:
Ширь земли и равнина морская.
Мне известна давно
Бескорыстная дружба мужская.
В звоне каждого дня
Как я счастлив, что нет мне покоя!
Есть любовь у меня, —
Жизнь, ты знаешь, что это такое.
Как поют соловьи!
Полумрак, поцелуй на рассвете…
И вершина любви ¬—
Это чудо великое — дети!
Вновь мы с ними пройдём
Детство, юность, вокзалы, причалы,
Будут внуки потом,
Всё опять повторится сначала.
Ах, как годы летят!
Мы грустим, седину замечая.
Жизнь, ты помнишь солдат,
Что погибли, тебя защищая?
Так ликуй и вершись
В трубных звуках весеннего гимна!
Я люблю тебя, Жизнь,
И надеюсь, что это взаимно!
Проникнетесь в смысл этого гениального стихотворения Константина Ваншенкина! В нём всё сказано самое главное для каждого человека. А музыка Эдуарда Колмановского усиливает его положительное воздействие. Восхитительно, проникновенно исполняет её Марк Бернес. Именно он глубже других исполнителей, берущих голосом, прочувствовал смысл песни. В его исполнении песни, главное интонация, выражение эмоциональности, а не вокал, коего фактически нет. Он ему и не нужен.
Слушайте, друзья, советскую песню, проникнитесь ей, прочувствуйте её и она поможет нам всем выйти из капиталистического болота!
02.02.2020.
На моём фото то самое место, о котором я писал в начале рассказа. Кузницы давно нет. Здание вокзала, которое тут почти не видно, выстроено новое. Зато этот железнодорожный переезд, одно из дорогих мест для меня. Снимок сделан 26 января 2020 года.