Алкаши.
«Между первой и второй – промежуток небольшой».
Сельпо – это эпицентр деревенской жизни.
С боку добротного деревянного сруба, на белёном высоком фундаменте с широким крыльцом, – пекарня.
Здесь, с раннего утра, до пропечённого, с запахом полыни и дорожной пыли, летнего вечера, гуртовался народ.
Задолго до открытия выстраивалась очередь за хлебом, крупой и сахаром. К обеду всё больше заскакивали мужички, «брали» бычков в томате и спешно засовывая в карманы засаленной спецовки чекушки и поллитровки, удалялись «под сень струй».
Ближе закрытию, в сельпо наведывались деревенские модницы. Не брезговали посещениями и домовитые хозяйки, присмотреть отрезец ситца или какой-нибудь тюли на занавески, попутно прихватывали кто кусок хозяйственного мыла, а кто – новую нейлоновую мочалку, зубную пасту и прочую хозяйственную мелочь.
Деревенских пьяниц знали все.
Председатель колхоза, или иной видный хозяйственник на селе, что определяли жизнь и нравы «подотчетного» населения, наведываясь в Сельпо за очередным пузырьком «Шипра» или никем более не востребованной пеной для бритья в увесистом металлическом тюбике, назидательно советовал продавцу:
– Посевная на носу! Ты, Зинаида, водку припрячь, и никому, особо механизаторам, да и прочим, не продавай!
– Что, совсем–совсем? – возражала Зинаида, бросая на начальника кокетливые взгляды, и принимаясь тереть прилавок подвернувшейся тряпкой так, что её массивные груди за туго сидящим фартуком начинали зазывно приплясывать на эластичных бретельках сверхмодного лифчика.
Помятуя о том, что много решалось помимо денег. да и просто, – без денег, а за «жидкую валюту», и ратуя за экономику сельхозпроизводства, и не забывая свои интересы, – кто станет ремонтировать хлебовозку и автолавку, если не сунешь пузырь слесарям в МТС, – Зинаида свою выгоду выгораживала:
– Уж так приперло, Николаич, с ремонтом, что совсем–совсем?!..
– Если уж припрёт... Ну, ты поняла! И то, лишь с моего разрешения и поштучно! Зинаида, ты меня знаешь! – грозил начальник, пялясь на колыхающуюся Зинкину грудь. – За срыв посевной, под статью пойдёшь!.. Вместе со мной! Рискуешь! Смотри! – он забирал свои покупки, прихватывая пару бутылок «армянского–три звёзды» в пакете, и, кряхтя от натуги, спускался по крыльцу к персональному газику.
Стоящие в очереди бабки расступались, въедливо вслушиваясь в диалог Зинки–продавщицы с начальником, и закусывая нижнюю губу, соображали...
– Дык, это чо–ж такое, а? Совсем не продадут? А мне бы вспахать, огородец–то...
– Тебе вспахать! А мы печь намерялись перекладывать! Разве ж печников без «этого самого» зазовёшь? – демонстративно показывая пальцами «козу стоймя» и щелчком по горлу, смысл «этого самого».
– Что Зин, не продашь что-ль? – заискивающе подбирались бабки к продавщице.
– Вы что, ополоумели, или глухие? Я что, из-за ваших печек, да огородов, в тюрьму должна садиться? – отшивала Зинаида особо напиравших бабок.
Прекратив на время торговлю, Зинаида сгребала под гипнотическими взглядами бабулек выставленные на витринах бутылки спиртного, снимала ценники. Пустое место заполнилось пирамидой из банок «зеленого горошка», пачек махорки и плавленных сырков.
Очередь недовольно бурча, расходилась...
– Антонида! А ты чего ж застыла? Сказала – продавать не буду! – с нетерпением кося взглядом на старушку, застывшую у прилавка, и как бы назидательно, громко, ругнулась Зинаида.
Старушка расплылась в беззвучной улыбке, и вытирая углом платочка слюнявый рот, парировала:
– Что ты, что ты! Не было печали столько денег на водку палить! – и вмиг позерьезнела, – Ну её! Ты мне мешочек сахарцу отпусти! Вот это ты меня бы выручила! А, Зин?
– Сахарцу, – говоришь? – Зинаида грузно спрыгнула с массивного табурета. – Сахарцу, – это можно! – и уже тише, наклоняясь к старушечьему уху: – Только ты мне, Ильинична, трёхлитровку, «сахарной–то», занесёшь, али как?
– Побойся бога, Зиночка! – где ж я столько–то нацежу? Литра полтора можно... У меня чистоган! На березовых почках настоен, да угольком очищен, сама знаешь...
– Ладно! К закрытию, пусть кто из твоих подъедет. По–тихому заберет...
– Ты уж и дрожжец, свеженьких, пару упаковочек подкинь! Как же без дрожжец?.. – лебезила старушка.
И все знали, что Антонида Ильинична гнала самогон. Поллитровки бойко разбирались по три рубля. Когда «тётя Тоня» гнала самогон из зерна, то по пять, – не ниже.
Свойство хлебного самогона не отдавать спиртным перегаром ценилось особо: будто зажаренную горбушку ржаного хлеба пожевал. А на вопрос, «Чего ж тебя так качает?», можно было смело отвечать: «Устал!»
И вот феномен: в советские времена пили все, а пьяниц было мало! Пили самогон, покупную водку под хорошую закусь. Собирались вечерком, после работы у кого–нибудь, на тесной веранде или пристройке к дому, и найдя место на столе среди чашек с салатом, тарелок с солёным салом, холодцом, самодельной колбасой и крупно порезанным ржаным хлебом, выставляли вожделенную бутылку спитного.
Пьяницы по жизни, Вовка и Жмых пили исключительно «краснуху».
Очень любили «Солнцедар» – пойло похожее на морилку по дереву. Её так и называли – «краснуха». Если в посудине оставался Солнцедар, то отмыть таковую не было никакой возможности!
Пурпурная глянцевая плёнка осадка алчно бликовала, но оттираться от поверхности посудины не спешила. В чём таилась привлекательная сила этого пойла? Дешевизна в купе с одурманивающим эффектом. Выпивший полстакана Солнцедара становился «торчком» – по–русски: пеньком с глазами. Реакции – ноль. Алкаши застывали в невероятных позах и пребывали в таковых неопределенное время. Водка так не действовала. От водки становилось тепло, весело, тянуло на откровенность...
Этих проявлений веселья Вовка и Жмых старались избегать, им комфортнее было со своими иллюзиями. Они оживлялись лишь на короткий промежуток, но и его страшно стеснялись, – смотрели друг на друга с укоризной, – мол, – чего зря время теряем?
Эти человеческие проявления обозначались на короткое время и продолжались от момента покупки, до первого глотка краснухи, после которого они удовлетворённо морщились, отирали рукавом слюнявые синие губы и закуривали.
Далее, с ними происходила удивительная и довольно скорая метаморфоза превращения из человеческой особи в чурбак с глазами...
– Вот ведь здоровья вагон! – удивлялись селяне, – столько халкать краснуху и не помереть! И ведь ничего не делается с ними, алкашами проклятыми! Никаких тебе инфарктов–инсультов... А ведь умные, способные мужики!
И вправду, алкаши Вовка и Жмых обладали определенными достоинствами. Вовка отслужил срочную и прибился на сверхсрочную в артиллерийский полк механиком. Ремонтировал и налаживал прицелы у пушек. Проявил свой талант высококлассного слесаря и механика–изобретателя. Доводку особо точных механизмов поручали только ему. И спецы–кураторы с военных заводов крайне изумлялись, обнаруживая в своих изделиях Вовкины новшества и приспособы. Тогда Вовка и познакомился со спиртом. Выделяли его в безразмерных количествах на протирку оптики, да всякой тонкой механики. Дело военное, – что называется! Вместе с уникальным инструментом, дорогостоящими полировальными пастами и ветошью, завхоз приносил и безразмерную колбу со спиртом. В этот момент надо было успеть отлить из колбы для работы хотя бы грамм сто, двести. Гульба начиналась почти сразу: разливали в мелкие мензурки, и тут же, за сейфом похмелялись. На спирт выменивали недостающие запчасти, обмундирование, бензин.
Придя на гражданку, Вовка себе применения не нашел. Работа в мехмастерской, в кузне, для него была слишком топорной, а оттого – не интересной. Однажды, к нему обратились из больницы. Получилось так, что не оказалось острых скальпелей. Новых не привезли, и решили наточить имеющиеся. Задача оказалась не для простого ума: медицинская сталь крошилась, кромка лезвия получалась уродливой. Вовка наточил скальпели как бритвы! Хирурги пришли в ужас! Разрез не срастался, кровил... Чуть не закончилось бедой. Оказалось, что скальпель должен сочетать свойство резать, но оставлять края рваными. Вовка этого не знал.
– Эх, ты! Мастер хренов!
После этого Вовка запил.
Жмых обладал незаурядным голосом и пел не хуже певцов с пластинок.
– Тебе учиться надо! Пел бы в Большом Театре!
– Пусть учатся те, кто не умеет! А я любую арию спою!
Действительно, Жмых мог петь даже женские арии. Где ж ему было знать, что петь тонким голоском, похожим на женский – это модное «барочное пение». Над ним смеялись. В другое время пел бы при дворе какого–нибудь императора.
Время от времени, Вовка пел. Из окон развалюхи, где они проводили дни за распитием Солнцедара, раздавался то Лемешев, то Козловский. В такие сеансы культурного протуберанца в среде невзыскательной деревенской публике, друзья и собутыльники тщательно раскладывали скудную закусь, разливали пойло. Арии спешно прекращались, а Вовка и Жмых уходили в другую реальность, где им было комфортно.
Начальство же, пьянствовало с выдумкой и фантазией. В конце посевной, в Клубе накрывали столы. Тут уж все выстраивались по чину и ранжиру. В зал никто не заходил, ждали начальников. Бригадиры и заведующие с женами топтались на крыльце; работяги группками покуривали в сторонке; старики сидели на лавчонках в тени, вдоль дощатой завалинки.
Директор принимал гостей из района в правлении.
Там обсуждали планы на будущее, делили деньги.
– Ты, Николаич, учти: стройотряды они ведь разные... А разнарядка обкома она жесткая! Движение охватило всю страну и темпов сбавлять не будем! Я тебе парней проверенных посылаю, с ними дела можно делать! И польза будет и нам кое–что должно перепасть!
– Знамо дело! Тут вот приготовлено! Стас – командир стройотряда, – парень толковый. Дело знает и порядки чтит!
– Ну, добре, добре... – урчал райкомовец, ощупывая кургузыми пальцами рыжий тугой пакет. – Теперь, на осень, тебе шабашников направлю! Котельную собираешься на коровник ставить? То–то... будет тебе котельная! – и райкомовец с председателем переворачивали по очередной хрустальной рюмке армянского... – Там ещё с обкома хотели к тебе подъехать, так ты уж организуй им тут... Порыбачить, баньку и угощение! Понимаешь, нам без них никуда, фонды на материалы, сметы они утверждают, финансирование...
– Какой вопрос, сделаю! – бодрился председатель, попутно кляня в душе всю эту свору обкомовских и райкомовских захребетников.
– Ладно, давай к народу! А то мне еще надо пару мест посетить!
Народ почтительно пропускал во главу «Пэ» – образного огромного стола начальство, шумно рассаживался за «дармовщинку» и глотая слюну, ждал завершения начальственных речей. Расходились уже под утро. Особо ушлые тащили с общего стола всё, что осталось и покидали Клуб очень довольные.
Такого рода мероприятия устраивались как некая отдушина, чтоб снять напряжение, скопившееся за изнурительный и неблагодарный труд.
Деревня несколько дней догуливала по домам, обсуждая отнюдь не скудность личных запасов и дефицит всего, начиная с одежды и обуви, до карандашей и тетрадок, а то, как «погуляли»...
– Толком не живём, так хоть так с них за труды стрясти! – понимая, что пропивают будущее, с укоризной, выплёскивали селяне свою беспомощность в пространство осеннего неба...
– Ты видела, Людка с почты? Сучка профсоюзная, в рейтузы аж четыре бутылки водки напихала!
– Да, видела! Я ж её и поднимала! Нажралась до отключки! Я её веду, а она валится... думаю чего у неё юбка оттопыривается? А там, бутылки!.. Специально рейтузы зимние надела на гулянку, ведь надо?!
– А мы–то, дуры! Не сообразили!..
– Ладно! Давай, наливай! За всё хорошее!
И неслось в распахнутые окна, в холодеющее осеннее небо, нестерпимое: «...виновата ли я–аа, виновата ли я–аа?..» – словно некое заклинание или признание в собственной никчемности...
«Первая пролетела, вторую крылом позвала».
В перестроечные годы пить в селе стали все!
Совхоз развалился. Земли заросли березняком, техника обветшала и заглохла. Еще оставались умельцы, что прибрали уцелевшее к рукам, изредка заводили собранные из хлама тракторишки, но и так, чтоб подтянуть к дому берёзу на дрова, да вспахать огородишко под картошку.
О грандиозных пахотах – от горизонта до горизонта если и вспоминали, то с горькой усмешкой и досадой: «Куда всё делось?» Бывшие коровники и свинарники обвалились под натиском погоды, и торчащими угловатыми стропилами напоминали скелетами причудливых монстров. Там еще оставалось огромное количество шикарного перегноя, но никому уже не был нужен, потому что платить за погрузку, доставку и сам перегной никто не желал – дорого!
На селе появились «комки», – коммерческие магазины, значит...
Селяне удивлялись появившемуся изобилию:
– Гляди–ка, Валь, это что за «невидаль» такая? Вроде сковородка, а лёгкая!
– И гладкая какая, глянь!
– Эх–х, деревня! Это тефлон! Можно жарить без масла! Не пригорает... – объясняла всклоченная девица, «упакованная» в синий джинс.
Старушки изумлялись новшеству, но покупали растительное масло и жарили по старинке
– Ты видела, сколько разной водки продают?
– Да ладно водка, спирт «Рояль» литровыми бутылками...
– И дешево!
– Говорят, в Николаевском такой пили, так мужики ослепли!
Спивались семьями.
– Надька вчера корову повела пастись, только до середины огорода и дошла! Упала в меже и заснула! Корова сама паслась. К вечеру проснулась, бегает чумная, ничего понять не может, что да как? А ведь какая доярка была!
Последняя корова в деревне оставалась у Надежды.
Дачники, скупавшие брошенные участки и дома бывших колхозников ходили к ней за молоком, яйцом. Удивлялись энергии этой хрупкой женщины, успевающей вести хозяйство, в котором удобно сочетались огород, теплица, покос и живность. Глазея в августе на золотистые кучки созревшего репчатого лука, гурты картофеля, моркови и свеклы, дачники недоумевали:
– Как такой урожай мог вырасти в сплошной траве?!
Надежды криво ухмылялась, суетливо отирая свои заскорузлые ладони о засаленную кофтёжку и как оправдание, предлагала дачниками ещё и вёдра клубники.
– Это какой сорт?
– А хто яго знаит? Сорт «нашенский» растёт, сколь себя помню...
– А чем вы подкармливаете ваши кустики, что они так хорошо плодоносят?
– «Плодоносят»? – переспрашивала Надежда, – дык как плодоноят? Трава ведь... чаго ей не плодоносить? Солнышко, гляди, – светит, дождик поливает, вот и плодоносят...
Лук у Надежды назывался «семейка», сажали так: ряд моркови, ряд лука, – бороздами... И так до горизонта! Осенью, после выкопки, в борозду насыпали перегной от распавшихся навозных грядок, подсыпали куриного помёта и чередовали посадки: на место лука – морковь; на место моркови – лук. Пропалывала Надежда лишь весной, пока растения не окрепнут. В последующем, лишь собирали то, что наросло.
– Какая у вас морковь! Чем вы опрыскиваете от морковной мухи? – наседали соседки, чем ставили Надежду в тупик. На такие тонкости агротехники у Надежды не оставалось времени даже на то, чтоб задуматься. Череда других дел на давала такой возможности.
В постперестроечное время, когда каждый уже был сам за себя, Надежда пила каждый день. За три летних месяца, в последний год своей жизни, от работы, от водки, – высохла, стала худой, нездоровый бронзовый загар лёг на морщинистую кожу.
– Устала я жить, баба Лиза! – сетовала она соседке. – Ведь я не нужна никому! Что это за жизнь, – встала утром и не знаешь что делать, куда пойти, что будет завтра...
В какой–то из дней, Надежда велела сыну истопить баню. Собрала чистое белье, помылась в бане, переоделась и легла в кровать. К утру умерла.
Похоронили за селом, за крутым оврагом, испещрённым немецкими окопами времён войны... Сын каждый день сидел рядом с могилой, пьяный, угрюмый...
– Вот уж кто был работягой, так Надька! Царство ей Небесное! Глянь, Лёнька, как потерянный! Ведь не женился, один остался... Как она за ним ухаживала! А теперь что? Дома–то у него были? О–ооо... Ни пройти, ни проехать!.. Порядка никакого! Ночами сидит за компьютером, да в телек пялится! Ну, и пьёт, тоже...
Лёнька пить перестал, как только перенёс сердечный приступ. Из больницы пришёл весной, в распутицу, тихо прошагал по деревне, отпер дверь, постоял на крыльце и шагнул в дом...
После болезни стал Лёнька лицом бел, выглядел прозрачным. Синие жилки отчетливо виднелись на его пергаментном лице. Оживляли прозрачное лицо лишь редкие конопушки, что появились под весенним ярким солнцем...
Стал витиевато рассуждать... И все оценили Лёнькины истины: и про жизнь на селе он рассказывал, как будто не одну жизнь прожил; и про политику, и про хитрые приёмы хозяйствования... Однако, его собственный огород остался запущенным, крыша в доме просела, бурьян высохшими всклокоченными волнами подбирался к сараю и дому. Три курицы и петух ютились в покосившемся сарае, да рыжий кот, – всё Лёнькино хозяйство.
Сил убрать пожароопасную траву у Лёньки не имелось и он регулярно её поджигал...
В один из таких рукотворных весенних палов загорелся Лёнькин сарай. Отбить его от наседавшего пламени не хватило сил, вместе с сараем сгорел и мотоблок, тем самым освободив Лёньку от вспахивания огородных грядок.
– Во, блять, философ! Опять траву палит! – причитали селяне, сбегаясь на тушение очередного ревущего огненного вала, стремительно разбегающегося от Лёнькиного дома, и пожирающего всё растущее и живущее в огородах...
Иногда, под ветром, огонь уходил в молодой березняк, тихо тлел неделями, воспламеняясь то там, то сям, и держал в напряжении всю деревню.
– Давайте уж встречным палом прикончим эту канитель! Вдруг, ветер повернёт?!.. – предлагали мужики глядя на случайные зловещие языки пламени, и зажигали на встречу высохшую траву возле своих домов, чтоб обезопаситься от внезапного пожара.
– Траву бы косили лучше! И не было бы беспокойства! – возражали отдельные умники, не понимая всей катастрофичности человеческой апатии, в которую погрузилась российская глубинка.
– Раньше травинки не сыщешь халявной! Дрались в кровь из-за покосов, не дай бог залезть хоть чуть–чуть на чужую территорию!
– Дык, скотину ить, держали! Почитай, в кажном дворе корова была! И как без коровы? Не проживёшь! И поросята росли, и бычки... А птицу не считали!
Дачники выслушивали диалоги о прошлой жизни и недоверчиво возражали:
– А что сейчас мешает? Пить меньше надо!
– Те, кто пил, уже все поумирали! Старухи немощные остались... После работы колхозной, инвалидами стали!
– Корову держала бы, да не под силу! А молодежь с села бежит!
Так и расходились, не поняв друг друга...
В кризис, богатые становятся богаче, бедные – беднее, – классик марксизма–ленинизма был прав! С ваучеризацией, директора совхозов и колхозов стали владельцами той базы, что создавалась Советской властью, народом за долгие семьдесят лет. Распродав всё ценное, оформили на себя лучшие земли и зажили в своё удовольствие.
Наследники крестьян получили в собственность паи.
– Где моя земля? – кричал Лёнька, вылупив от натуги и возмущения глаза на главу сельской администрации и тряс перед его носом бумагами.
– Так вот она! – отнекивался «мэр», показывая на Лёнькины листки.
– Дык это бумаги! А земля где? Где я могу её взять? – не понимая сути проблемы, наседал Лёнька.
Уже позже, остыв и успокоившись, сидя на скамейке возле своего домишки, рассказывал селянам:
– Оказывается... оказывается, – тут у Лёньки возникало заикание и он повторялся, показывая всем поднятый для важности, указательный палец. – Тебе дали «паи», а землю ты хрен вОзьмешь! – «возьмешь» он произносил с ударением на первый слог и длинным шипящим окончанием «шььь». Лёнькин палец решительно рубил воздух.
– А вот так! – резюмировал обалдевшим слушателям Лёнька, хотя, те и не думали возражать.
Он их, обалдевших и наивных, как бы добивал:
– Не вОзмешььь! А потому!.. Начальники уже зямлю–то расхватали! Паи колхозникам на бумаге рОздали. А теперь, если ты вознамерился зямлю по своим паям получить, нужно делать «выделение в натуре»! А хде та натура?! А один гектар в овраге, а другой – в болоте! И расположут так, что от одного до другого – семь вёрст, да всё лесом! Попробуй–ка!..
– И куда ж деваться с ентими паями?
– А, подотрись!..
– Кто поживей, да с мозгами, – так уж коммерсантам продали!
– Дай объявление, может кто и возьмёт...
– Иэх–х! Везде клин, куды не кинь!..
– Да, ладно, Лёнь! Не жили богато, не стоит и начинать!
«Чем дальше в лес, тем третий лишний».
С приходом весны видно, как оживает село. Выдается наружу то живое, что осталось и движется! Возле домов возникают и до самой осени паркуются автомобили – примета времени.
Раньше – всё больше трактора и грузовики.
Теперь автомобили.
Наезжают на свои земельные наделы дачники. Польза селу видима: старенькие домишки, служившие кровом многим поколениям колхозников, подлатаны, обшиты цветастым пластиком. Фактура стеновых панелей яркая, броская; под маслянистым названием «сайдинг» – не то, что «обивка», «обшивка», – а круче! Евро–название соответствует, произносится легко, напоминает пропечённую «сайку» – булку с маком; название прижилось, его тиражируют, смакуют; оно понятно, хоть и утаивает истинный семантический смысл. Рядом с домишками возникли баньки, теплички; бурьян уступил место ровно–стриженному изумрудному газону...
– Навоз раскидали, надо сайдинг подлатать! От ветра соффит отъехал!
– А–аа! – понимающе кивали головами соседи.
Газоны, террасы, очаги, барбекю, искусственные водоёмы, бордюры, плитка, металло–черепица и тот же сайдинг – все божественные составляющие ландшафтного дизайна перекочевали из картинок в журналах на деревенские просторы; слова заняли место в лексиконе селян рядом с бурьяном, былья–будылья, слеги, навоз–назём стал гордо именоваться «компост».
– Петрович, привет! Нет ли у тебя знакомых–кого, чтоб плитку уложить?
– Да есть там один–два...
– Телефон дашь?
– Да, телефон не проблема... только как тебе сказать?.. У них ведь на троих полторы калеки! – мялся в нерешительности Петрович.
– Как это?
– Ну, как? Хорошие бригады берут дорого, делают быстро... Но, сейчас же сезон, они заняты. Всё больше в Москве шабашат. А колдыри – с теми–ж, нахлебаешься ого–го!
– Ну, а чё с ними «не так»? Пить не давай, расчет по окончанию работ – и все дела!
– Так оно, – так, да, не совсем!.. Чё, не жалко... вот, забивай телефончик! Только ещё проблема: я как–то нанял мужиков пару колец бетонных вкопать под слив. Приехали, стоят. Я им: «Ну, чего стоим?» «Дык, нам бы пару лопат... Ещё ломик, досок толстых штуки три...» Короче, у них ни говна, ни ложки, – как говорится! Всё им – подай, покажи. А так, конечно, сделают!
– У меня, вроде, не сложно! Больше: таскать, носить... Лопаты дам, так и быть!
– Пиши... звать: «Санёк».
Разговор с Саньком не вдохновил, и ничего не прояснил. Договорились встретиться на месте будущих работ и обговорить всё «предметно».
Красная «девятка» бодро тормознула возле калитки, на газоне. Приехали трое. Из–за руля вылез кавказец.
– Руслан!
– Очень приятно...
– Что надо сделать?
– Да, но я договаривался с Саньком...
– А мы вместе...– отозвался долговязый мужик с изможденным лицом, выбирающийся из «девятки». – Просто у Руслана инструмент, плитка. Да и виброплита потребуется... Да, будем плитку класть? Это я Санёк, вообщем...
Возле Санька, сбоку, топтался совсем молодой паренёк.
– А это – Илья. Взял его подсобником... – Так, что делать? Показывайте! – продолжил Санёк.
Кавказец деловито шнырял по участку, рассматривая возможный фронт работ.
– Рулетка есть?.. – На недоуменный взгляд, вызванный категоричным тоном, последовало уточнение: – У вас... – чуть мягче добавил кавказец. – Короче, меряем! Сколько квадрат, цену говорим, начинаем делять! – пояснил он. Санёк покорно кивнул головой.
Кавказец уехал. Работа началась. Тачки мерно поскрипывали колёсами, лопаты шуршали отгружая песок, ландшафт заполнялся выравнивая горизонт.
– А я у вас был, вроде, – выпуская струйку табачного дыма на перекуре, сказал Санёк. – Мы вон там что–то делали, по–моему... – и он неопределенно повёл рукой.
– Да, вроде бы мы не встречались.
– А вот, Вован, Володя, такой, помните? Он стройкой занимается по–жизни...
– А–аа, Вован?! Да, знаю такого! Алкаш тот ещё!
Санёк обмяк. Маска настороженности сменилась на благодушную.
– Выпить любим – спору нет! Моё мнение такое: работу закончил, можно выпить! Но не так, чтоб на неделю или две в запой, нет. Вечерок посидели, и всё!
– Как же, знаю! С этим Вованом у меня вообще анекдот! Не успели прийти, а за дверью уже пустые бутылки из–под пива! Спрашиваю, что за дела? Договаривались же...
– Да, Вован может! Но мы так не делаем! Я против такого подхода! Выпить могу, но – после работы! Вот так, Илюха! Пойдём работать!
Илья всё время разговора молча слушал. Тут, он словно спохватился, бодро подхватил тачку и занялся погрузкой.
С каждым последующим рабочим днём Санёк больше мрачнел, всё более злобно покрикивал на Илью. Работа продвигалась медленно. Выкрики и брань Илья выносил стойко, старался угодить ворчливому «благодетелю», что еще больше злило Санька.
– Что между вами?
– Не знаю! Что–то всё не так, что не сделаю! – недоумевал Илья. – Я бы не стал терпеть эту ругань, мне деньги нужны, – объяснил он. – Санёк хороший мастер, вот только «это дело» мешает! – и он многозначительно мазнул ладонью по горлу. – Если б я так умел, ни за что не стал бы деньги пропивать...
В какой–то момент Санёк замкнулся окончательно. Он уже не покрикивал на Илью, а сам хватался за лопату и месил цементную смесь, если Илья не успевал. Чтоб не общаться, он включил плейер и подпевал, бурча себе под нос...
В день окончания работ, Руслан привёз уже целую бригаду работников. Сверкая карим глазом, он обежал сделанное, и не обращая внимания на Санька, подвёл резюме:
– Сегодня будем канчат! Расчёт вечером, лады брат?!
– Да тут работы ещё на два дня! Какой «канчат»?
– Всё будет, брат! Санёк! Сегодня будет канец?
– Будет, будет... – неуверенно разведя руки в стороны, пробурчал Санёк.
– Во, бля, начальник сыскался! – вскипел Санёк, когда Руслан укатил на своей девятке. – Вот что он делает? Привёз–увёз, а половину ему отдай!
– Да, ваще! – солидарно возмутились два помятых персонажа, прибывших с Саньком.
– Это я помощников сегодня взял! – пояснил Санёк, – чтоб закончить сегодня побыстрей! Есть уже другая шабашка, а с Ильёй работа медленно идёт...
Через некоторое время помощники уже старательно удерживали равновесие.
– Санёк! Это что за безобразие? Ты проверь уровнем, что твои «помощники» выложили!
Работа была окончательно испорчена.
– Ну, может как–нибудь позже я переделаю? – умоляюще уговаривал Санёк.
– Нет, всё, ребята! Забирайте свои манатки и убирайтесь! Считайте то, что сделано! За это оплачиваю, а остальное уже другие будут переделывать!
– Ну, что сосед? Как дела?
– Да–а... Насмотрелся я на этих уродов!
– Что с них взять? Алкаши!
– Точно! Вот молодых жалко. Этот вот, мальчонка, Илья – хотел бы работать, и не пьёт! Но разве ж эти могут чему научить хорошему? Старается, но ведь научат пить, пропадёт...
– Тут уж как бог на душу положит! Может и не сопьётся, а наоборот, насмотрится на этих уродов, и пить не будет?