Ваша Янка с Технологички

Вчера провожали в армейку Агушу. До того нахлопалась – не знаю, как домой ползла. Проснулась от жуткого мандража, еле морду от подушки отодрала. Ощущения - как у фараона по имени Тухлый хамон. Выпила из-под крана два литра воды, тут же отдала всё обратно, не отходя от раковины. Дома никого нет. Пожрать нет. Денег ноль.

Порылась в мамкиных бутылках, они же тоже с отчимом спиртягу ночью лакали. Ни фига, ни капли. Кой-как причесалась, влезла в колготки, лифчик, свитер, пошлёпала в третий подъезд, к Серёге Косому.

Серёга открыл – ни хрена меня не лучше смотрится. Лохматый, синий, небритый как опоссум. Покурили с ним в подъезде. Серёга начал вспоминать, как я вчера в военкомате Агуше на шею вешалась, клялась писать письма, до дембеля хранить верность… в общем, даже военком ха-ха поймал. Я ничего такого не помню, врёт, наверно. Агушу пускай Женька Чёрная ждёт, на фиг он мне сдался. Меня глючило и трясло.

- Когнитивный диссонанс вступает в противоречие с моими понятиями о диалектической утилитарности, - говорю. – То бишь не парь мозги, лей давай уже!

- А ты дашь? – и ржёт, конь припадочный. – Ищу помощницу на эвакуацию семени.

Серёге армейка не грозит, у него косоглазие. Я разозлилась. Чо целку-то из себя строит?

- Да на, забирай хоть сейчас! – говорю. – Слушай, не суши дёсны. Хватит уже не бухать?

«Хватит уже не …» - это у меня сейчас такая новая фишка. В училище подцепила.

- Бабосов нет, - говорит Косой. – Может, динамо покрутим, Янка?

- Ох, только не сегодня! Во-первых, ищи тогда мобилу незасвеченную, - говорю. – Во-вторых, с бодуна у меня голос не дикторский, в-третьих, ехать куда-то в лом. Видишь, чуть живая я?

- Мобилы Агуша хорошо отжимал, у меня пока свободной нету, - говорит Серёга. – Ладно, у Славки на пивас занять попробую. Заходи, посиди пока.

Я едва в хату ввалилась. Круги перед носом вертятся. Встала у зеркала. У Серёгиной мамахи всякие баночки на трюмо, туалетная вода нескольких сортов. Взяла самый нейтральный запах. Набрызгала в стакан, воды добавила. Нашла в холодильнике ломтик сморщенного сыра. Наклонилась над раковиной, выпила эту пенистую шнягу, скорей сунула сыр за щеку - и рот под струю. Кринжа! Думала, переблююсь. Вся косметика Франции в моих кишках. Нет, сдержалась.

Подержалась за живот, подышала. Легче. Идёт Серёга, несёт баллон «Жигулёвского». Красавчик! Принц! Я сразу присосалась из горла.

- Ты чо, духами кухню мыла? – оглядывается. – Открывай форточку, проветривай. Мамаха меня убьёт.

Я полбаллона залпом высосала. Легче. И духи маленько внутри перебило, только отрыжка в нос пошла.

- Ну давай, - говорю. – Ложись, посмеши даму. У меня безопасный период идёт, можно без наконечника. Хватит уже не трахаться.

Сняла колготки, легли с Серёгой, он меня отимел на скорую руку. С похмелья он далеко не мачо. Двухтактный секс получился – сунул-вынул, выхлоп пошёл. Я почти ничего не поняла, вроде как таракан между ног прополз и лужу пустил. Пошли опять в подъезд курить, баллон между собой поставили. Вы фигню не думайте. У Серёги так-то Катька есть, они два месяца вместе гоняют. А мы с ним просто, иногда перепихнёмся по-соседски. Серёга это называет «вызвать секс-эвакуатор». Он же тоже меня выручает, бухаем вместе, всё такое. А Катька ему пьяному не даёт.

Допили пиво, Серёга отвалил досыпать. Я стрельнула у него три сигареты в дорогу и поплелась в сквер. Вообще-то раньше пяти там ловить некого. Но вдруг?

Повезло. За горкой для паркура сидели Артём с Кошкой и ещё какой-то запойный синяк. Перед ними пластиковый стопарь и сухари-кириешки на газетке. Я приободрилась, подсела рядом.

- О, Янка! – говорит Кошка. – Обмыли пятки защитнику? Бобо головняк? Лёша, банкуй! Дамы дохнут!

Незнакомый хмырь достал из-за спины литровую банку пойла. Сначала выпил сам, потом Артём, потом Кошка. Мне последней. Я засандалила и поверх пивка с духами похорошело. Артём положил на ступеньку мобилу, но музон мне не зашёл. Играли какие-то рэп-говноиды. Бубнили что-то типа «Европа-Греция-мир трапеция, жизнь комбинация, устал трепаться я, сыпать в речь матерные специи…» Из-за таких дебилов как Артём с его рэп-говном люди думают, что вся молодёжь – дебилы. Никто не верит, что я люблю ирландцев «Two Door Cinema Club». Они симпатичные.

Болтохулили о всяком, чего вечером делать будем. Завтра понедельник, Артёму на работу в автомойку, нам с Кошкой в учагу. Хмырь участия не принимал, знай наливал, пил и зырил на мои и Кошкины ноги. У меня ноги лучше, да ещё и свитер короткий, голубенький, а колготки цвета кофе с молоком, колени блестят как фары-галогенки. В колледже всю неделю приходится шарашиться монашкой, в юбке средней длины. У нас там долбанутый устав: запрещены экстремальные мини-юбки, пирсинг на лице и причёски кислотных цветов.

Даже джинсы в обтяжку на занятия носить нельзя. Уродство, короче. Я люблю ходить с открытыми ногами. Если правильно сесть и показывать ляжку почти до трусов, не хуже «Плейбоя» получится. В колготках мои ягодички становятся круглыми и звонкими, как сотейники с тефлоновым покрытием, прямо сама от своей задницы балдею. Про себя я загадала, что если Лёша напоит и подкинет бабла на жратву и курево – разрешу потом меня повалять. Правда, некрасивый он и потасканный какой-то. Но дома жрать и пить нечего, одна крупа да мука, и недоеденная солёная селёдка после мамкиной пирушки осталась. И денег ни копья.

Дохлебали пойло, выкурили мои и Артёмкины сигареты. Артём с Кошкой засобирались куда-то, меня не позвали. Наверно, в подвал шпили-вилиться пошли. Мы остались с хмырём Лёшей, или как его там. Мне в мозги торкнуло спиртягой и забыла, как звать собутыльничка. Вот чокнутая. Я закинула якорёк:

- Может, ещё возьмем? Хватит уже не бухать. У меня хата до вечера свободна, есть где по фасту припухнуть. Только закусить нету.

- Приглашаешь, что ли? – хохотнул криво. – Ты так-то ничего. Пошли.

Я сама знаю, что ничегошная, особенно когда опохмелюсь. Семнадцать лет – самый цвет. Шпакаться с ним мне, правда, неохота было, но если Лёша не гнилой, вытерплю. Покрутила жопой, заставила этого вычерта купить в павильоне хлеба, майонеза и сигарет-«Тройки». Селёдка, говорю, у меня уже есть. А спирт в сто второй квартире толкают, на первом этаже, прямо из окошка лоджии.

Закатились ко мне с пол-литрой чистого спирта. Я типа похозяйничала. Полила майонезом селёдку, нарезала хлеб. Развела спирт. Грохнули с ним по два раза и я поплыла.

- Валяй, расскажи, - говорю, - Хватит уже не трепаться. Где работаешь, например? Если не тайна. Я вот на дизайнера учусь, скоро выпнут за прогулы. Ты знаешь, что такое пропедевтика?

- Пропе… что? Ты меня как назвала, шкура? – хмурится, отяжелевший. – Давай сюда! – и к титькам моим тянется.

Не люблю, когда хамят. Чего я ему плохого сделала? Подумаешь, фраер заспиртованный.

- А ну-ка вали отсюда на хер, борзоклюв неликвидный! – заорала. И по граблям его, суку. – На мне чо, написано: «кончать бесплатно и без регистрации»?

В ответку хмырь Лёша так дал мне под дых, что я опять чуть не переблевалась, как утром у Серёги. Схватил меня за ворот свитера, уронил на пол и выкрутил руки за спину.

Я лежала, разевала рот и всё не могла вдохнуть нормально. Он взял кухонное полотенце и связал мне руки. Потом задрал ноги и сдёрнул колготки цвета кофе с молоком. Скомкал, засунул мне в рот. Туда же добавил мои разорванные трусики. Падла! Они двести пятьдесят стоят. Конечно, сама я их не покупала, но всё равно обидно. Трусы и колготки я тырю в «Планете моды». Неделю назад вынесла на себе пару топиков и рубашку. Охота ещё кофту или толстовку, только с ними сразу спалят, я сисястая и заметная. Подруга Кошка – вот та хитросделанная и везучая, даже куртки на себе уносит.

Лёши хватило на две минуты, изнасиловал меня дохленько, по-тараканьи, но с резинкой – на это у него ума хватило. Пнул в бок, бросил использованную резинку под стол и ушёл, как будто его и не было. Откуда он вообще взялся в сквере? Я почти всех на районе «технологички» знаю, кроме асфальто-битумного посёлка, туда бичей сселяют. Новенький или с кичи откинулся недавно? Попрошу Серёгу с Тёмой его вычислить и заставить сожрать сто таких резинок.

Ко мне на «палку чая» как-то причаливал Ванька из группы программистов, он тоже привязывал меня к кровати, но там всё было без грубости, и привязал он меня лёгкими колготками, их порвать ничего не стоит, если дёрнуть хорошенько. А синяк Лёша скрутил узлы очень крепко. Я целую вечность возилась на полу. Между ляжек всё липкое, мне было очень плохо, трусы не выплёвывались. Сначала вывернула руки из петли полотенца. Вытащила кляп. Встала, трясусь. Подмылась, поблевала, глянула на банку. Слава богу, спирт не унёс, чмо благородное! Выпила почти стакан, пожевала селёдочный хвост. Полегчало.

Нашла на жопу приключений. Вообще-то это со мной не впервые. Но с Лёшей, думала, просто нормально выпьем и в койке продолжим. А он даже пары слов для начала сказать не захотел. Чего я и спросила? Где работает, спросила. Над пропедевтикой прикололась. Так-то пропедевтика изучает основы композиции, но словечко атасное. В пропедевтику и три пружины мать твою, хмырь Лёша! На фига сразу бить и руки связывать? Дала бы ведь сама, не на полу, а в постели. Психи все мужики. И жмоты.

Посмотрела трусики. Зашить ещё можно, да в лом. Бросила под умывальник, достала из шкафа белые, с сеточками. Не самые дорогие, но почилиться вечером сойдут. Всё равно куда-нибудь идти, не на мамку же с отчимом пьяных зырить. Посуду поставила в раковину. Допила спирт, поискала сигареты. Их-то Лёша унес, чухан сраный. Надо было на две пачки крутануть и одну сразу зашкерить.

Хватит уже не курить. Нашла окурок в пепельнице у отчима. Хоть и западло после этого козла что-то брать, но курить после траха, даже такого дурацкого, и выпивки хотелось кошмарно.

Потом я пошла в комнату, достала из-за кровати свою незаменимую подругу - палку для селфи и легла с ней, закинув голые ноги на спинку. Подложила под себя подушку, толчком ввела между ног пластмассовый стержень. На ручке там очаровательные упругие рубчики, это было как раз то, что надо. Высунув язык, я старательно доделывала то, что не сделали Серёга и хмырь Лёша: ловила надпочечниками затерявшийся оргазм.

Серия интенсивных поступательных движений палкой – и свершилось, я словила мультики. Ощутила испарину на лбу, задёргалась на подушке, издавая глухой рык, мой рот наполнился слюной с запахом селёдки и спирта. По лопаткам, промежности и тазу рассыпались мельчайшие горячие укольчики. У-у-у, класс! Живём дальше.

Повалялась, прополоскала под краном палку, спрятала и решила вздремнуть. Хоть я и не фанатка сексуального самоудовлетворения, однако парни нынче хилые пошли.


                ***


Нашла муку, просеяла, потом пожарю оладьи. Теперь хлопнула спирта, лежу и читаю. А что вы глаза вытаращили? Думали, ни разу не грамотная? Между прочим, Яна Андреевна даже в библиотеку записана. Пелевин и Сорокин меня не зацепили, вот Ремарка я уважаю, Хэма тоже. Залезла с мобилы на «Литмир», читаю «Баязет» Валентина Пикуля (хватит уже не читать Пикуля, аха-ха!) Классная вещь, не зря мне тётка присоветовала. Стиль у автора лёгкий, читается залпом. И поручик Карабанов ошизенный, и вообще все герои клёвые, даже комендант Штоквиц со стаканом лафиту.

На сегодня достаточно фиглей-миглей, приличной даме пора культурно отдохнуть. Вы думаете, я слаба на передок. Ну и думайте, мне, честно говоря, фиолетово. Ах да, о себе надо что-то рассказать? Пожалуйста. Богданова Яна Андреевна, рост сто семьдесят, вес семьдесят один, образование троечное, характер паршивый, настроение изменчивое, глаза зелёные и бесстыжие. На истинную арийку не тяну. Сестёр и братьев нет, мать алкоголичка, отец умер в дурке пять лет назад. Полегчало?

Нет, сначала отец был не псих, а нормальный, если можно считать нормальным позорного алкаша. Мамку бил, меня тоже иногда. Звали его Андрей Бориславович. Сколько я себя помню, он бухал, ишачил на кабельном заводе и снова бухал. Мне было восемь лет, когда мать по пьянке раскроила ему череп сковородкой.

В анекдотах это хрестоматийная ржака – жена в дверях бьёт мужика сковородой, аха-ха-ха. А вы вообще видали, что бывает с человеком после черепно-мозговой травмы? Мать огрела его с таким тупым звуком, будто копытом о камень припечатала, из-под скальпа у бати побежала река кровищи, все панели в коридоре засвистало красными кляксами. Куртки на вешалке тоже забрызгало – после удара он упал не сразу, его мотало от стены к стене, шары в кучу, блюёт, мычит, держится за голову, пачкает всё подряд. Мою куртку испоганил, падла. У мамки случился нервный срыв, а папаше потом делали трепанацию. Он ослеп на левый глаз, стал заикаться и ужасно тормозить. Матери дали условку: приняли во внимание состояние аффекта, самооборону и наличие несовершеннолетней угланки, то есть меня.

Папе вставили пластину, он полежал овощем в психоневрологическом интернате, хапнул какую-то инфекцию, та добавила ему по мозгам, через три года он двинул кони на казённой коечке, никого не узнавая и ни с кем не общаясь. Мать стала совсем неврастеничка. Пашет на том же кабельном, где когда-то познакомилась с папашей. Привела отчима, живут с ним неоформленные. Иногда у нас дома есть пожрать и выпить, иногда нет. Тогда я сама кручусь как умею. Умею варить суп на воде от сарделек и стряпать десять блюд из «Доширака».

С личной жизнью всё непонятно, постоянного парня нет. Агуша, Косой – эти не в счёт, они друзья, «секс-эвакуаторы». Когда я расстаюсь с парнем, то иду воровать новую шмотку, хотя бы в секонд-хенде, если на путное денег нет. У меня сейчас этих шмоток… и ни одного парня! Я почти счастлива.

Вот, что могла – рассказала и возвращаться к этому не будем. 

Вообще я экономная и неприхотливая. Мобила у меня куплена за пятихатку, шитая-перешитая. Духи и прочую малёвку беру в халявных пробниках по салонам или душусь прямо там. Консульташки злятся, но терпят. Сим-карты с разовыми тарифами мне подгоняет Серёга Косой, у него брат в салоне связи работает, вечно ищет, куда списать акционные симки, поэтому свои номера я не помню. Кого надо – найду, а мне всё равно никто не звонит, кроме инспекции по делам несовершеннолетних. Там ждут не дождутся, когда мне восемнадцать бахнет. Ага, я в «сопле» состою. Ну, то есть в СОПе, как малолетка в социально опасном положении.

Только их вспомнила – тут же звонят. Вроде выходной, а наяривает моя кураторша из ПДН, Наталья Сергеевна. Сокращённо – Насеря, но вообще она толковая, добрая. Никому из подучётных не гадит.

- Алло, Яночка? Здравствуй. Даже удивительно, что ты за две недели номер опять не сменила.

- Здрасте, - говорю. – Скоро сменю, хватит уже не менять телефоны.

- Меня не забудь известить.

- Ну.

- У вас дома всё нормально?

Я пожала плечами лёжа. Рассказать ей, что всё идёт по плану? Мать с отчимом где-то бухают, а Яна Андреевна с утра зарядилась духами, пивом и спиртом, привела домой левого синяка, тот её связал и трахнул, сейчас она догналась палкой для селфи и прокрастинирует в ожидании трипа.

- Нормально всё, Наталья Сергеевна.

- Завтра на учёбу собираешься? Вовремя? Без прогулов и ЧП?

Так я и знала. Кубатура капнула Насере, что я её в пятницу чуток опустила.

- Собираюсь, конечно. Передник и бантики глажу. А чо?

- Что у вас произошло с Эвой Александровной?

- Ничего, Наталья Сергеевна.

- Я серьёзно. Яна, у тебя уже два предупреждения за неподобающее поведение на занятиях.

- Про инстаграм я ей не на занятиях сказала, а после.

- Но в присутствии других учащихся?

- Ха! И чо? Она же тоже при студентах на меня наехала.

Насеря на том конце вздыхает. Она маленькая, худенькая и вечно озабоченная. Старший лейтенант. Даже бровки себе нормальные не нарисует. Наверно, вместо выходного корпит в отделе, бумажки свои строчит и с нами, гоблинами, по душам беседует.

- Всё-таки, Яна, что у вас случилось с Эвой Александровной? Она полна решимости идти к директору. Ты знаешь, чем это грозит.

- Пускай Кубатура идёт хоть к полпреду Центрального федерального. Зачем она завернула с конкурса мой рассказ, разбила мои трепетные юношеские мечты? Я, может, ванговала первое место хапнуть.

- Но она ведь аргументировала своё мнение?

- Ага, сказала, что на литературно-художественный конкурс моё произведение не катит. Это я и без неё поняла, не совсем олигофре.

- Никто не считает тебя олигофреном, Яна. На то и отборочный этап, в другой раз повезёт.

- И Эвочка прикопалась, что в моём рассказе нет ни слова о нашем доблестном вшивом городе.

- «Вшивый город»… Опять эти выражения. Эва Александровна была права, наверное? Литературный марафон посвящён 200-летию города, значит, есть какие-то рамки и критерии отбора конкурсной массы...

«Жоперии» - хотела сказать я.

- Зато мазня у графоманки Лапшинниковой прошла в отборочный как пуля. Не знаете почему, Наталья Сергеевна?

- Нет, Яна.

- Потому что у неё двоюродный дяхан - замдиректора колледжа, вот и всё. Они начальники, им везде зелёный свет. Это только безродную Богданову любая тварь по бороде пустить может. Я в конце пищевой цепочки.

- Не утрируй, Яна. Речь не о Лапшинниковой, а о вашем инциденте с Кубакиной.

- Не было там инцидента, Наталья Сергеевна. Я спросила Эву: коли вы так гордитесь нашей дырой, почему у вас в инстаграме одна Турция и Испания? Почему бы вам на «технологичке» селфак не сделать? Это же патриотично – училка в бикини среди шприцов и драных покрышек.

- Яна, с преподавателями так не разговаривают! Личный инстаграм вашего классного руководителя не имеет отношения к городскому конкурсу.

- Да достало уже, свихнулись все с этой годовщиной. Срать садятся и то в честь 200-летия города!

- Яна, давай без обсценной лексики? Я сотрудник и при исполнении!...

- Ладно, извиняюсь. А рассказ мой не взяли, патриоты хреновы. Ну и плевать.

- У тебя потрясающие рассказы, Яна, просто немного не тот формат. Мне завтра прийти в колледж? Встретиться с Эвой Александровной и с тобой, втроём?

- Жалко мне вас, Наталья Сергеевна. У вас и без меня долбанучек много.

- Не долбанучек, а трудных подростков. Было бы тебе меня жалко – не конфликтовала бы ты с педсоставом. Если быть точной, по округу в СОПе сто сорок семей, не считая группы риска. Сижу, обзваниваю, отчёт у меня.

- Дотягивайте уж до двухсот, тоже в знак годовщины города, ха-ха-ха!

- Ох, Яна-Яна… Несмешно это.

Сто сорок семеек в социально опасном положении меня приободряют. Не я одна такая убогая на нашем клизменном районе. Кошка тоже там состоит, и  Анютка Скворцова тоже.

Вообще-то чаще я попадаю в «сексуально опасные» положения. Как-то с похмелья сильно дохла. Не сдержалась, пошла в супермаг, спряталась от охраны за стеллажами, откупорила бутылку пива и выжрала в один глоток. Старый приём, я и раньше такое делала. Тут бы мне уходить спокойно домой, но я ещё бутылку с собой решила взять. Вернее, две. Сунула их в рукава куртки и пошла, да охранник возле кассы, падла, меня просёк. Шум поднял, пиво отобрал, схватил за шкирку. Я стала орать, что это мой пивас, в соседнем магазине купила, но мне уже заломили руки и надели наручники за спину. Ещё и дубинкой по коленкам огрели, аж колготки лопнули. Вот и опохмелилась.

Из магазина охранник вытащил меня почти волоком. Продавцам он сказал, отвезёт меня сдавать в ментовку. Сунул в свою машину, мордой в пол, ноги ремнём связал. Велел не рыпаться и не вставать. Я не видела, куда мы едем. Жопу мне между сиденьями зажало – хер повернёшься. Грязи с пола наглоталась. Наручники до костей, наверно, врезались.

Привёз он, сука, меня в какой-то зачуханный подвал. Там разложил связанную, заклеил рот синим скотчем и отжарил, ясное дело. Потом отобрал всю одежду, даже трусы и туфли, приковал к стенке наручниками, дал пластиковую бутылку воды, оцинкованное ведро вместо параши и запер.

Я там чуть дуба не дала, сидя возле помойного ведра. Вечером этот борман принёс мне ломоть пиццы и две сардельки, как собаке последней. Ну и отодрал опять, понятно, как собаку. Наконец отпустил, приказал никому не трепаться. Я когда на белый свет вышла, чуть от счастья не зарыдала. А отчим с мамкой меня даже не хватились, алкашня плять. Им что? Не Насере же звонить, в самом деле? У неё без меня забот много.


А рассказ, который забраковала Кубатура - вот он. Не прошёл на конкурс, хоть здесь напишу.



ЦВЕТОЧНАЯ  ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА

Рядовой очнулся под низким холодным небом от нудной боли в грудной клетке. Вокруг был только мокрый снег и жидкая грязь. Тело срасталось с землёй, тонуло в ней как ложка в солдатском котелке тонет в разваренной эрзац-крупе.

Рот Рядового был набит грязью. В грязи были и руки. Вокруг на склоне лежали десятки изломанных тел его сослуживцев в одинаковой рваной полевой форме. Мёртвый стрелок упирался лбом в плечо Рядового. Раненый  повернулся набок и вытер руки о стрелка. Тому было всё равно.

В стороне валялся его бесполезный, заевший от копоти и земли ручной пулемёт. Затворную раму заклинило посередине, в патронной ленте тускло блестела перекошенная гильза. Рядовой оглядел себя и понял, что подняться не сможет: ноги отказали или онемели. В иссечённом осколками обмундировании запеклась, застыла кровь. Едва Рядовой повернулся, раны на бёдрах начали кровоточить. Похоже, перебиты кости.

Над полем боя стояла тишина, с неба капал полурастаявший снег. Справа кто-то пошевелился.

- Эй, кто-нибудь? Кто живой?

Рядовой не мог ответить, горло у него онемело тоже, а пробитая грудная клетка не давала набрать в себя достаточное количество воздуха. Кислорода хватало лишь на половину хриплого дыхания. Стоило вдохнуть глубже - рёбра стучались прямо в проткнутые лёгкие. Рядовой сделал единственное, что смог: поднял руку и слабо помахал в пространство, обозначая себя.

Из-за соседних трупов на локтях выполз Капрал. Ещё утром это был молодцеватый мужчина в надраенной каске и с медалью Федерации на безупречно сидящем кителе. Теперь Рядовой видел перед собой постаревшего, жалкого паренька с перебитым позвоночником и потёками крови из ушей.

- Рядовой, ты? Ничего не слышу, - сказал Капрал. – Миной контузило.

«А я ничего и не говорю», - подумал Рядовой.

Атака захлебнулась, когда оказалось, что республиканцы подтащили на высоту тяжёлую миномётную батарею. Рядовой шёл во втором потоке и на его глазах склон внезапно расцвёл снопами поднятого снега, погребая под собой первые ряды наступавших. Звуки разрывов стали слышны только потом, когда солдаты передовой роты уже почти поголовно полегли.

Роте Рядового и Капрала ничего не оставалось делать, кроме как бежать по телам товарищей, пока противник перезаряжает миномёты. Лейтенант гнал и гнал их вперёд, как консул Аппий Клавдий гнал римские легионы на Мессану. Обстрелянные бойцы надеялись успеть добежать до мёртвой зоны, где миномётчики побоятся задеть своих. Не добежали. С соседней высоты их накрыла резервная батарея врага. Теперь триста солдат лежали на слякотном склоне под низким холодным небом – навзничь, ничком, полусидя, в тех позах, в каких их расшвыряла ударная волна, начинённая тысячами осколков.

- Морфий себе всадил, - сказал Капрал. – Помогло, а то вовсе хоть землю грызи. Когда ещё падальщики до нас дойдут. Воткнуть тебе?

Падальщиками солдаты дразнили санитарный обоз. Рядовой знаком дал согласие и Капрал вколол ему в бесчувственную ляжку шприц-тюбик с болеутоляющим. Холод в костях и рваная боль в груди стали уменьшаться в размерах, съёживаться, как попавшее под свинцовый огонь подразделение.

- Закурить нету? – спросил Капрал.

Последнюю сигарету Рядовой выкурил перед атакой, в портсигаре остались только крошки. Впрочем, с пробитыми лёгкими курильщик из него стал неважный. Капрал без отвращения обшарил карманы мёртвого стрелка, раздобыл сигарету и закурил.

Так они и лежали – Рядовой с перебитыми берцовыми костями и курящий Капрал с рассечённым позвоночником. Дым стелился над заснеженным грязным склоном. Бой укатился куда-то далеко и выдохся. С безмолвных трупов взлетали грифельно-чёрные вороны. Вдали у подножия мелькали человечки в брезентовых костюмах – брела команда санитарно-похоронного обоза.

Капрал затянулся.

- Ты убил сегодня хоть одного республиканца, Рядовой?

Рядовой покачал головой. Он воевал почти год, много стрелял и повидал много трупов, но всегда старался думать, что тела, через которые он перешагивает – не его рук дело. Ведь он стреляет не один, их целая рота. А за ротой ещё рота, и ещё. Это была защитная реакция нормального человека. Ужасы ему снились редко.

- Как думаешь, взяли плацдарм? – не унимался Капрал. После укола морфия и табака ему хотелось поболтать. – Слушай, ты раньше меня очухался. Цветочницу не видал? Пора бы ей уже прийти.

И Капрал хрипло рассмеялся, закуривая вторую сигарету, взятую у стрелка. На его бровях, подбородке, медали застыла жирная грязь. Между солдатами ходила легенда о фее, спускающейся на поле боя. Её почему-то прозвали Цветочной целительницей или просто Цветочницей.

В корпусе ходили разные байки. Кто-то уверял, что Цветочница поднимает на ноги тяжелораненых, другие говорили, будто она без мучений и волокиты забирает их души в рай. Каждый ссылался на каких-то неведомых сослуживцев, выживших после смертельных ранений.

- Я пришла, - сказал кто-то. И этот голос услышал даже оглохший, контуженный миной Капрал.

Рядом с бойцами стояла маленькая полупрозрачная девочка. Она напомнила Рядовому садовый цветок, которые росли у них перед домом. Несмотря на лютый осенний холод, одеяние девочки было из лёгких лепестков, а на щеках горел нежный майский румянец.

- Вот ты какая, Цветочница, - Капрал бросил окурок через плечо и сбил грязь с медали. – Честно сказать, я рассчитывал на взрослую леди с сиськами как у полковой секретарши.

Рядовой заметил, что похоронная команда как будто не замечает необычную девочку. Санитары хмуро и уныло вкалывали стонущим живым морфий и укладывали на носилки, а мёртвых валом грузили на волокушу и тащили по чавкающей грязи. Носилок и лекарств не хватало, санитары часто переругивались между собой. Они были пьяны.

- Меня видят только умирающие, - сказала девочка раненым бойцам. – Санитары не видят.

- К чёрту! – проворчал Капрал. – Если уж так необходимо умирать, я хочу, чтобы меня похоронили дома под нашим чёртовым флагом и под залп из чёртовых карабинов, а моей семье дали хорошую пенсию.

- Залпов не будет, - тихо сказала Цветочница. – Вы солдаты несуществующей войны. О вас не напишут в газетах и не покажут по телевизору.

«Я всегда это подозревал», - подумал безмолвный Рядовой.

- За такие слова, малышка, тебя бы сразу упекли в особый отдел, - сказал Капрал с усмешкой. – И что получается, я не огребу свою порцию славы? И не тряхну медалью в ночном кабаре, чтобы все девушки повисли у меня на шее?

- Нет, вы закончите свои дни в забвении, на инвалидной каталке, - сказала девочка. – Будете обузой для всей семьи, и пенсии вам не дадут. Вас похоронят не на воинском, а на простом кладбище и стыдливо забудут, потому что это несправедливая, позорная война.

- Ты же вылечишь нас, правда? – грубовато подольстился Капрал. – Ведь не зря тебя зовут Целительницей!

- Я не умею врачевать раны, - вздохнула девочка. – Но я умею превращать умирающих в цветы. Это лучше страдания и смерти.

Капрал расхохотался каркающим, сорванным голосом так, что вороны взлетели с убитых и беспокойно закружились в высоте.

- И всего-то? Как тебе, Рядовой? Выбор не слишком-то велик! Цветы – зимой! Ха-ха-ха! Это вся благодарность за безупречную службу?

Здешний климат был тёплым, теплее, чем дома, но сейчас вокруг было сыро и снежно. Рядовой вспомнил, что весь этот год им на пути действительно попадалось слишком много ярких, сказочных, неуместных на войне цветов. Они пробивались из-под снега, ковром покрывали поля битв, произрастали в окопах и взорванных укреплениях.

- Нет, шалишь, - сказал Капрал. – Лучше пусть меня заберут вон те цветоводы в брезентовых робах. У них есть морфий и водка. И может, наши коновалы всё-таки спасут мне хоть одну ногу?

«А я согласен стать цветком», - подумал Рядовой с пробитой грудью. У него не осталось ни дома, ни родных. Он не мог разлепить губ, он только подумал это, однако девочка и Капрал его услышали.

- Дезертир! – презрительно сказал Капрал. – Мне плевать, чья это война, но ни к чему превращать её в оранжерею.

Капрал достал из клапана пистолет и выстрелил в Цветочную целительницу. Девочка стала совсем прозрачной и молча растаяла в дымном воздухе.

Рядовой всхлипнул своими разорванными лёгкими, вцепился Капралу в горло и задушил его. Глаза у Капрала остекленели, язык вывалился. Он всхрапнул, и пистолет выпал из его ослабевшей руки.

Мимо, покачиваясь, проплёлся санитар-труповоз в окровавленных рукавицах.

- Чёрт, мне казалось, здесь кто-то лежит. Откуда столько цветов в это время года?

Там, где лежали Капрал и Рядовой, качались два пиона, их стебли переплелись между собой в тесном объятии. Между ними пробивался третий цветок – останки мёртвого стрелка.

- Примета есть, – сказал напарник. – Может, скоро конец этой чёртовой клоаке?

Вдалеке над полем летела прозрачная девочка. Иногда она останавливалась, словно задумавшись, и там вдруг вспыхивали цветы - яркие, волшебные и неуместные на этой войне…

КОНЕЦ




Раньше меня не насиловали с использованием наручников, до того, как я попала в милицию. Хотя нет, вру. В школе, в выпускном классе было. По математике мне шёл «банан» в аттестат. Учитель Эрнест Адамович оставил в мае меня после уроков и говорит:

- Может, решим проблему, Яночка? Я тебе вывожу «троечку», а ты мне прямо здесь и сейчас делаешь приятно?

- Чо, - говорю. - Прямо здесь?

- Ага, а ты вип-номер с джакузи на Красносельской хотела? Обломайся, у тебя дресс-код не тот. Мои уроки на сегодня кончились, никто не придёт.
 
Нашему математику Адамычу было лет сорок. Не страшный чувак в принципе, пиджак приличный, всегда побрит. Я согласилась, дурочка. Мы заперлись в аудитории. На мне была такая пышная кружевная кофточка чуть ниже талии, туфельки и чёрные блестящие лосины. Жуть как люблю, чтобы меня туго обтягивало повсюду! Даже кончаю иногда, если бёдрами покачаю. Ещё трусики-стринги на мне под лосинами были, тоже облегают до упора, трут и попку возбуждают.

Словом, этот Эрнест Адамович говорит: хочу секса с наручниками. Причём угадай, кто из нас в наручниках будет? Ты, милая девушка. Вывернул мне руки за спину, заковал крепко в браслеты (откуда только выхватил? видно, заранее готовился).

Никогда не думала, что наручники – это так больно. Руки сразу как неживые и не твои. Будто довесок какой-то за спину пригвоздили, запястья разламываются, они сначала ноют, потом опухают, потом вовсе терпеть невозможно. Или зависит от того, как их, наручники, застегнуть? Там ограничитель стоит, он крутится и щёлкает. Щелчок – и запястьям стало туже. Ещё щелчок – ещё туже. А обратного хода нет.

Я чувствую, как мои руки раздуваются в железных кольцах, а в стрингах между ног всё мокнет. Наверное, учитель затянул наручники на максимум. Он бросает меня на колени, сам садится на стул, сгребает за волосы и наклоняет лицом себе между ног. Суетится, пыхтит, не терпится ему.

- Околдуй меня, Яночка! Угости по-французски, пожалуйста!
 
Я-то помню, что обычно не только ртом, но и рукой сосать помогают. А руки за спину свёрнуты. Вот я умучилась! Весь язык и губы смозолила. Целый час возилась, пока этот садист получил чего хотел. Ладно, думаю. Зато теперь никому ничего не должна! Отплевалась, жду, когда отпустит. Колени затекли, руки тоже. В трусиках от жары всё вспотело и в размерах увеличилось.

А Эрнест спрашивает:

- У тебя прыщики на спине есть, Яна? Страсть давить прыщи люблю!

Тут же уложил меня лицом в пол, уселся верхом, задрал мне блузку и давай угри мои ковырять. Я застонала, он мне кляп из тряпок в рот засадил, на затылке ленту кожаную завязал, чтоб не выплюнула. Вообще офигеть, какой секс получился! Измывательство натуральное.

А лосины же лайкровые, скользкие. Он сунул мне прямо между ляжек, не снимая лосин, прыщи давит и трётся там. Потом кончил мне на голую спину и охает, довольный. Чувствую: и на лосины, и на блузку попал, пятна останутся. Сделать ничего не могу, придавлена как сосиска, в кандалах и с кляпом. Из уголков рта слюни бегут, между ног стринги перекрутились и мучат, и мучат моё «девичье», раздирают почти.

- С детства балдею от лосин! – хихикает мне в ухо Эрнест. – Гладкое, облегающее, поскрипывает сексуально, трусики кружевные насквозь прорисовываются… Например, ты хоть и одета, а я вижу на тебе стринги-шнурочки с узорчиком!

Я и сама балдею от своих стрингов и лосин, которые туго обтягивают всю мою женскую машинерию, иначе не носила бы, поэтому ничего нового я здесь не услышала. А вот балдеть от наручников и кляпа у меня что-то не получалось. Мне хотелось, чтобы Эрнест поскорее меня отпустил и всё закончилось. Но Адамыч не торопился. Он сказал:

- Сейчас, Яночка-поляночка, мы разогреем твою попочку для великих дел!

И давай ляжки и задницу мне мять, кусать, щипать! Я лежу бессловесным бревном и думаю: что за «великие дела» у этого гестаповца на уме? От невольного насильственного «массажа» ягодицы у меня и вправду раскипятились, чуть нейлон не прожигают, почти дымятся. Тут Эрнест Адамович поставил на меня ногу, схватил гибкую линейку и начал хлестать, будто розгой!

Это был сущий ад. Он клал удары крест-накрест, с «оттяжечкой» и ещё по-всякому. Моя задница, обтянутая лосинами, гудела как барабан. Я выла и стучалась головой об пол. Потом Эрнест прицелился и угадал линейкой мне точно между ног. Все мои женские достоинства взвыли. О-о-о, пипец!

Я едва не обмочилась - это чудовищно больно, когда бьют по возбуждённым половым губам. Они же нежные, чувствительные. Я чуть не заплакала – до того себя стало жалко. Но я же Янка-которая-никогда-не-плачет.

Эрнест оказался прямо половым гигантом. Напоследок повернул меня на спину, вставил мне свой свисток между грудями, попрыгал и выпустил ещё одну струю мне на шею и лицо. Три раза, получается, изнасиловал, и ни одного по-настоящему! Только о себе заботится, эгоист. Потом он обтёр мне лицо, всё в слезах и сперме, отвязал кляп и вынул из наручников. Я даже встать с полу сразу не смогла, поджилки тряслись, злоба на всех мужиков одолела.

- Умница! – говорит. – Оправляй одежду и беги. Смотри, вывожу тебе «тройку» за четверть и итоговую тоже. Без обмана. Убирайся уже, умойся в туалете, кому сказал? Мне на педсовет полчетвёртого.

- Сам ты «пед»! – крикнула я и побрела в коридор, держась за стенку.

Кругом жгло и болело. На запястьях полосы от наручников, груди ноют, к заднице не прикоснуться, рот чуть кляпом не порван. Вышла в коридор, спряталась в угол, пальцы поскорее в лосины запустила. Провела где надо – такой оргазм меня накрыл!... Только тут поняла, как эта сволочь меня возбудила своими пытками. Ужас. То ли мы, бабы, такие податливые на грубость, то ли я – мазохистка испорченная. Но возвращаться к опытам с Эрнестом мне точно не хотелось. За полчаса он использовал меня хуже тряпки.




В понедельник в учаге мы, конечно, опять сцепились с Кубатурой. Она забежала в группу и сказала, что в творческую коллегию к подготовке юбилея из нашей группы идут Лапшинникова и Орехов. А на меня ноль внимания.

- Конечно, - сказала я громко. – Как в парадной «коробочке» на показуху по холодрыге стоять, так Богданова – шаг вперёд. А в коллегию я рылом не вышла.

Не сказать, чтобы я угорала от желания попасть в их драную творческую коллегию, просто обидно – за участие в ней мне бы автоматом поставили зачёт по технике полиграфии. Пространственного креатива у меня навалом, баллы по ЕГЭ в школе тоже вышли совсем не фиговые. Я ведь девка неглупая, хотя всего лишь шлюха и люмпенка из неблагополучной семьи с «технологички».

Кубатура-Кубакина скривилась и стала мямлить, типа честь колледжа, общественные интересы и прочая туфта... Фамилия нашей классной руководятельницы Эвы такая же идиотская, как и имечко. Не знаю как у вас, а наш грёбаный городишко выезжает в праздники только за счёт студентов. Это называется «обеспечивать наполняемость мероприятий», которые по большому счёту в хрен никому не упирались. Вот зашибись - на площади проводят День какой-то шизни – и весь колледж марширует в колонну по три, дыбает там на ветру, пока городские начальники медали друг другу вешают. Прогуляешь мероприятие – незачёт за семестр. Эта показуха всех колбасит, и преподов тоже, хотя вида никто не подаёт. Против ветра писать вредно. Чуть что, все начинают как Кубатура делать вдохновенные глаза и трындеть про общественный долг.
 
Во время второй перемены я сдула из учаги на аллею, огляделась, достала убитый мобильник, который мне вчера подогнала Кошка. Пора срубить бабла на жизнь нашу клятую, хватит уже не тырить деньги у населения. Я зарядила в приёмник левую симку, откашлялась и стала от фонаря набирать подряд билайновские номера - один, затем другой, заменяя самую последнюю цифру, затем третий...

На первые два звонка ответили взрослые мужики, с ними я связываться не стала, дала отбой. На третий случайный номер ответил дряхлый старикашка и я сразу вспомнила отставного прокурора Аристарха Фёдоровича, его колодки, пружинки, наручники. Кружева и латексные трусики... По моим бёдрам под «приличной юбкой» поползло неприличное половое возбуждение, соски налились как свинцовые пульки.

- Аллё? – спрашивает неизвестный пенс. Может, он живёт на Камчатке, а может в Кабардино-Балкарии, я понятия не имела. – Аллё? Кто это?

- Здравствуйте! – говорю я деловито и быстро. – Вам звонит оператор колл-центра службы безопасности блыц-трыц-брам-банка. Наш разговор записывается.

Пенс озадачен. Переваривает пилюлю. Я не даю ему прийти в себя.

- Поступила информация, что вашу банковскую карту пытаются взломать! У вас ведь есть банковская карта?

Старик медлит. Ну скажи, что есть! Не будь занудой!

- Карта-то? Дык есть, да. Вы откуда звоните, девушка?

- Оператор колл-центра службы безопасности. Вашу карту взламывают, но это можно предотвратить! Возьмите, пожалуйста, вашу карту… Взяли?

- У меня? Крадут деньги с карточки? Ох, беда! Беда-то какая…

- Но мы можем им помешать, - успокаиваю я отлично поставленным казённым голосом. - Если будем действовать оперативно. Наша служба уже ищет мошенника. Помогите нам, пожалуйста?

- Сейчас-сейчас, не так быстро, милая… Как раз позавчера деньги на карточку пришли. Ох, беда-то… Мне же восемьдесят три года...

Старик шаркается, возится, гремит банками, или никелированной уткой, уж не знаю чем, но карту отыскивает довольно быстро. Как правило, старики держат все документы на расстоянии вытянутой руки. Я заставляю его продиктовать мне реквизиты с обратной стороны, потом передать мне пароль из СМС и произвести ещё пару манипуляций. Хоп! Есть транзакция. Пора сворачиваться. В отделе по делам несовершеннолетних у Насери висит большой плакат крупными буквами «Осторожно! Телефонные мошенники». Технические нюансы нашей работы там не указаны, поэтому не пытайтесь повторить это дома.

- Спасибо, мы с вами свяжемся. Всего доброго.

Не слушая бормотания старика, вырубаю трубку, вынимаю симку, оборачиваю то и другое листком бумаги, поджигаю и вышвыриваю подальше в кусты. Обжигать телефон в бумаге меня научила Кошка – дескать, жир растопится и на корпусе не останется отпечатков пальцев. Если старик настрочит заяву в ментовку, геолокацию входящего звонка вычислят быстро. Ну… как быстро? Через неделю или две. С территории колледжа больше «динамить» нельзя, надо искать следующий район.

Звоню Серёге Косому, уже со своей мобилы. Он сделает всё остальное. Косой отвечает быстро, и опять датый, счастливчик.

- Здорово, Жиганка.

- Ку-ку, мой сладкий. Лови СМС, обналичь.

- Сколько?

- Десять. Половину вечером мне, как обычно.

- Базара нет.

На карте у неизвестного 83-летнего деда лежало пятнадцать тысяч. Все бабки дочиста я никогда не тырю, типа Робин Гуд в юбке. Если Косой узнает, что я оставила на счёте целую пятёрку, он скажет, что я крейзанутая. Скажет: когда ты залетишь, мусорам будет по фиг, что ты такая благородная. Снимай сколько есть, срок-то всё равно дадут одинаковый.

Но я сняла только десять. Может, у старика это последние бабки, хотя почти у всех пенсов есть «гробовые» и «отходные» заначки. В прошлый раз я нарвалась на старуху, у которой на карте грелись семьдесят косых. Неужели с пенсии накопила? Поскромничала, сняла сорок, да и то Косой опять разнылся. С обналичкой больших сумм возникают большие головняки. Серёге пришлось подключать ещё пару ребят, дробить перевод на части, но свои семнадцать глянцев со старухи я поимела. Купила сапоги и туалетную воду, ещё осталось на бухлишко, сигареты и еду.



Месяца три я подхалтуривала в «Чикене» у автостанции – болталась дежурной по залу, с четырёх до девяти, сверкала ножками, звездила. Кафе – это вам не колледж, администратор Платоша дозволял работницам ходить в любой одежде, лишь бы публике аппетит не отбивали, и чтоб униформа всегда на месте: прикольный фирменный козырёк и жилетка.

На мои звонкие ляжки Платоша смотрел с огромным удовольствием, к интиму не склонял, порядочный из себя, у него две любовницы, «мазда» и собака. С уборкой я справлялась нормально, работа была халявная – вовремя тащить со столов подносы, обёртки от бургеров и использованные зубочистки. Вот с перекурами сложнее, в час пик в курилку нельзя было вырваться.

Впрочем, если надо, я и сутки напролёт без сигареты обойдусь. Зато фастфуда нахавалась на год вперёд – куриные грудки, бигмаки, картошку фри. Даже пополнела на четыре кило. Жалко, мороженое в «Чикене» полная дрянь, мы его тазами на свалку выбрасывали. 

Всё бы ничего, но потом я не удержалась, помыла в зале со стола чужой мобильник, когда хозяйка телефона ушла платить на кассу. Махнула его себе в передник, тут же за колонной выключила и спрятала в бак с отходами. Потому что каждый раз, когда крутишь динамо, мобильники надо менять. Я динамлю нечасто, понимаю, что не надо наглеть.

Из-за пропажи мобилы в «Чикене» поднялся кратковременный шухер. Баба визжала на Платошу, Платоша строил нас, но телефон не нашёлся. Пришла милиция, понюхалась, увезла тётку писать заявление. В тот же вечер после смены я уехала на другой конец города, отзвонилась там от имени «службы безопасности», сняла у кого-то с карты двадцать один косарь, обожгла и закопала мобилу в куче гравия на задах недостроенного офисного центра.

Через три дня в «Чикен» заявилась пара мордастых перцев. Платоша вызвал меня из зала. У меня было время слинять через кухню, но я приняла этих перцев за оперов в штатском. Решила, что хотят ещё раз хотят допросить для протокола о пропавшем телефоне. Пусть допросят, не жалко.

Сняла жилетку, козырёк и вышла с ними наружу. Там на парковке ждал «фольксваген» с водителем. Платоша вышел на крыльцо и смотрел, как мы уходим.

- Телефончик отдай? – сказал мне парень, который шёл слева.

Я ответила, что никакого телефончика в глаза не видела, моё дело - посуду в зале убирать. Улик против меня не было и быть не могло. В «Чикене» для понта висят видеокамеры, но я-то три месяца работаю, давно чухнула, что камера возле дальних столов - пустышка, поэтому обломитесь, господа сыщики.

- А не угодно ли стакан лафиту? Не трогала я ничего, - сказала я. – И вообще никуда не поеду, раз так. Спрашивайте тут, распишусь.

- Распишешься, - сказал мордастый парень. – Берём её, Миша.

- Вы уж сильно не бейте девку, - сказал с крыльца Платоша. – Вдруг не она?

Я сообразила, что никакая это не милиция, а скорее всего, родственник обокраденной бабы-разини, но убежать не успела: мне загнули салазки прямо на парковке. Завернули руки с двух сторон, схватили за волосы и затолкали в «фольксваген». В машине меня бросили на заднее сиденье, растянули руки в стороны и приковали к левой и правой дверцам. Которую дверцу ни потяни – меня будет пополам разрывать. Видимо, хватит мне уже ходить не в наручниках.

Мордовороты подёргали одновременно за обе дверцы, им было весело, а мне было страшно больно, когда плечи едва не выскакивали из суставов. Я боялась, что мне все кости вывихнут, наручники врезались в кисти до синих кровоподтёков.

Чтоб я не орала и не плевалась, мне ухнули в рот специальный кляп. Эластичный силиконовый шар - его можно сжать, впихнуть человеку в глотку и разжать, тогда даже для языка свободного места во рту не останется, и щёки раздует вдвое толще. Такое чувство, что электрическую лампочку в рот засунули, только мягкую, упругую. Выплюнуть эту надувную грушу обратно даже не мечтай, не пролезет. Её разве что руками можно достать, но руки у меня были прикованы как на распятии – в разные стороны.

Таким вот надутым хомяком в наручниках я ехала с ними. Мордовороты разжимали мне ляжки и шуровали руками под юбкой, трогали за трусы и по колготкам лапами вжикали. Синяков там наоставляли целые созвездия. Остановившись на Полтавской улице, они опять стали «шутить», дёргать за задние двери, куда я прикована.

- Миша, с моей стороны заблокировано! – ржёт один. – Открой справа!

- У меня тоже заело! – отвечает другой, и дёргает со всей силы, а я болтаюсь в салоне как маятник.

Потом меня отковали и выволокли, в задранной юбке и с кляпом, потащили под белы рученьки в какой-то полузаброшенный автосервис. Про щипки и шлепки я даже говорить не стану. Везде мне пошарили, до укромных мест. В какой-то каморке меня раздели до лифчика, колготок и сапог, посадили на холодный стул, задрали одну руку за голову, другую за спину, и сцепили наручниками у затылка.

Ну, доложу я вам, «классический» способ надевания браслетов – на обе руки спереди или сзади, - просто верх милосердия рядом с этаким «ромбиком»! Меня всю перекосило. Бёдра мне развели до треска в паху и привязали ноги ремнями к ножкам. Кляп тоже оставили и ушли, бросив раскоряченной, словно медуза, будто забыли. Я поняла, что пленную Яну Андреевну нарочно решили помариновать неизвестностью час-полтора, скованной и беспомощной. Пусть полностью упадёт духом от боли, холода и тихой паники - глядишь, и признается. Да вот хрена им.

- Мы справки навели, - сказали они. – Кроме тебя телефон в зале помыть было некому.

Тоже мне, крайнюю нашли. Я пробурчала только «гу-гу-гу», потому что кляп не давал мне вымолвить ни слова. На подбородок бежали слюни, стреляло в локтях, ныло в промежности, и вся я была очень несчастная.

Спустя час (или больше) я впала в ступор от дурноты, ломоты и жёстко зафиксированной позы. Распухли кисти рук за головой, распухли плечи и раздираемый кляпом рот. Несмотря на холод, колготки, трусики и бюстгалтер вымокли от пота. В паху зудело и чесалось.

За мной вернулись, наконец-то избавили от наручников. Снова спрашивали про телефон. У меня руки плетьми повисли, не пошевелить, хотя тело чешется везде. Убрали изо рта гадский надувной кляп и погнали в другой кабинет, побольше. Я шла как сомнамбула. Там мне приказали заложить руки за голову, присесть на корточки и ходить по кругу «гусиным шагом». Если я останавливалась или падала – били ремнями и сырыми полотенцами по бёдрам, по сиськам и в самое святое место (и самое болезненное) – между ног. Снимали меня на видео сверху, сбоку и снизу.

Я миллион кругов намотала вприсядку, под конец мышцы ляжек просто закаменели. Затем меня прицепили наручниками к электротельферу на потолке и в первый раз за вечер изнасиловали. Вернее, тупо отдрючили всей кодлой. Парней было четверо или пятеро, презервативов не было ни одного. Вскоре у меня по колготкам бежал целый ручей белой жидкости. А я думала о лошадях и Цветочной целительнице. И жалела, что не могу превратиться в ядовитое растение, чтоб от одного прикосновения ко мне людей разбивал паралич. В манцинелловое дерево, например.

Потом я была «балериной» или «ласточкой». Мне задрали назад одну ногу, подвесили за щиколотку, за наручники сзади, сделали вязку из ремней под грудями и между ляжек. Всё это хозяйство подтянули к потолку тельфером, чтобы я стояла на носочке единственной ногой. Горло у меня уже было как наждачной бумагой набитое, и чудовищно мучил ремень в паху, клещами меня рвал. Приподняться выше и ослабить петлю между ног я не могла.

Я торчала «на пуанте» как Майя Плисецкая, пока сознание не потеряла, но про украденный телефон эти подонки так из меня ничего и не выпытали. Я же Янка-которая-никогда-не-плачет.



В пятницу мы с Артёмом и Кошкой взяли джину в полторашках и напились, пошли в ДК потоптаться на дискотеке. В одиннадцать вечера на дискаче началась махаловка. Какие-то ботвинники на наших ребят наехали, и девки тоже начали пластаться прямо перед ДК. Кто-то вызвал ментов, их понаехала целая куча. Замели человек пятнадцать. Я думала убежать, да как назло, была в узкой юбке и туфлях на каблуке. Принарядилась на танцы, называется.

Кошка, Скворцова и Бруха были мобильнее, они быстро испарились через задний двор по сараям, а меня догнали два сержанта. Надели наручники, отутюжили дубинками и увезли в «трюм». ИВС или СИЗО, я не разбираюсь, короче, там клетка три на три. Нас набили туда как бычков в томате и даже в туалет не выпускали. Позвонили у всех родителям, мол, ваши несовершеннолетние хулиганы сидят в отделении. Приходите, вызволяйте.

Отчим пришёл, подписал протокол, меня забрал. Документов на родство со мной у него нет и быть не может, он даже не законный представитель, а просто мамкин гулеван, и меня не удочерял, ещё чего не хватало. Но менты его знают, они всех судимых в районе знают, и нашу чокнутую семью тоже.

Только мы вышли из мусарни, отчим прямо на тротуаре заломил мне руку за спину и повёл перекошенной на правый бок. Исподтишка драл за волосы и бубнил:

- Марамойка! Если штрафа выпишут, пойдёшь улицы мести, отрабатывать! Пускай тебя узбеки там шворят.

- Чтоб тебя самого шворили, ишак! – ору я в ответ. – Ты мне не отец! Пусти!

Тоже мне, святой Иосиф. У отчима идут обязательные работы за нанесение лёгких телесных повреждений: по весне соседу во дворе харрисон начистил. Ему впаяли двести часов, вечерами он ходит отдирать нелегальную рекламу и красить бордюры возле парка. Вот и меня забрал по пути с работы. Заломив мне руку, отчим согнул меня пополам и так тащил до самого дома, и матерился сквозь зубы. Было поздно, прохожих почти не встречалось. У меня локоть чуть не отсох.

Мамки дома не было – свалила в ночную смену. Я попала из огня да в полымя. Отчим велел мне раздеться, а когда отказалась - нахлестал пощёчин, сам раздел и посадил к батарее. Обвёл мои руки спереди вокруг трубы и тоже сковал наручниками, как менты. У него есть дешёвые китайские браслеты, он иногда их на мамку по пьяни надевает, если трахаться не даёт.

Если вас не цепляли к батарее кандалами, вам здорово свезло, а я маялась на полу до утра. С похмелья после джина у меня начался мандраж и почему-то сильно потекло из носа. Так я и сидела, из всей одежды - только сопли, трусы, колготки и наручники. Отчим принёс мне воды и пожрать, я извернулась у трубы, поставила тарелку на коленки. Наручники мешали донести ложку до рта, я сгибалась, чуть не тыкалась носом в варево. Ужас!

Курить мне отчим не дал. Когда он отцепил меня и повёл оправиться в туалет, я хотела вырваться. Он поставил мне подножку, повалил, снова скрутил руки за спину.

- Шлюха вонючая! – дёрнул меня за волосы. – Ещё один косяк - за волосы и сиськи к батарее привяжу. Из простыни смирительную рубашку сделаю, по рукам и ногам замотаю, как мумию. А в жопу памперс вставлю на сутки, как психопаткам в интернате делают, и вали прямо под себя, подстилка.

- Насере на тебя нажалуюсь, статья сто семнадцатая, бытовое истязание! – орала я. – Тебе к сто пятнадцатой будет в самый раз.

В наказание отчим посадил меня к батарее спиной и туго заковал руки сзади – стало нельзя ни почесаться, ни сморкнуться. Попробуйте столько посидеть, в потных трусах и капроновых колготках, без курева и с похмелья жутчайшего. Ошизеете, точно говорю. Отчим ещё и кляп из кухонной тряпки мне в рот засадил, я дышала только носом.

Когда отчим во второй раз повёл меня в туалет, убежать я больше не пыталась, да и куда? Квартира маленькая. Появятся деньги – врежу себе в комнате железную дверь и запираться буду. Свою келью в двенадцать квадратов я зову оазисом и свинячить в ней никому не даю. Прибираю, белю и мою, держу марку самого приличного помещения в нашей убогой хате. Пока что бежать в комнату не имеет смысла – железной двери нет. Отчим поймает и ещё что-нибудь пакостное придумает. На улицу босиком в колготках не выскочишь. Сдалась, короче, на милость этого барбоса.

В семь утра пришлёпала трезвая мать, наорала на нас обоих, но наручники с меня всё-таки сняли.
                ***

Старикашка-спонсор у меня один был, Аристархом Фёдоровичем звали. Подцепила его в инете, в закрытой группе. Я держу два или три аккаунта, в одном называю себя Круча Мала, в другом Вейперская Пыль, а фотографии ставлю чужие, из общего доступа. Даже за мулатку из Доминиканы себя как-то выдавала.

Познакомившись со стариканом, я для смеха отослала ему видео, где девчонка в кошачьей маске и белых гольфах удовлетворяет себя бананом, нацепив на соски бельевые прищепки – и всё это под готический рок. Скромно написала ему, что девочка в маске – я. Аристарх Фёдорович повёлся и забил копытом как сайгак. Пригласил меня на личную встречу, причём честно предупредил, что он пожилой и немощный, но безумно любит играть в «судебные процессы» с молодыми самочками. Возможно, самочке сделают больно, зато с вознаграждением не обидят. Я согласилась.

Несколько дней Аристарх зондировал почву, пробивал меня по своим каналам, устанавливал личность, чтоб не оскандалиться и на подставу не нарваться, потом скинул свой адрес. Бывший прокурорский чин оказался, между прочим. Или военный, я не поняла. Дома на стенах у него висели портреты, где он ещё не старый, при синем мундире и медалях, жмёт ручку всяким министрам, и даже с Ельциным у него фото было, групповое, сделанное после расстрела Белого дома в 1993 году. Я тогда ещё не родилась вообще, вот мамонты.

Аристарх чесал что-то про историю этой фотки, типа гордился, что президенту ручку жал, но я особо не вникала. Клала я большой болт на них обоих вместе с Ельциным. Он заливал, якобы жарил в Москве балерин и путался с крутой эстрадной певицей восьмидесятых годов, её имя тоже называл, да память на имена у меня фиговая. Впрочем, какая разница? Сейчас она такая же древняя кошёлка, как и он. На одних ботоксах, наверно, держится, если от триппера своего эстрадного не сдохла.

Сейчас этот Аристарх Фёдорович скучал на пенсии и порядком поистаскался, хоть и пытался за собой следить, но поздно пить боржоми – обе челюсти вставные, песок ковшами сыплется, штаны мочой воняют. Противный, слюнявый и дряхлый извращенец. Зато деньжат за сеансы подкидывал нормально, плюс я сама порой тырила у него по карманам, если плохо лежали.

Дома у этого прокурора Аристарха была собрана коллекция ношеных женских колготок и трусиков, всю стену увешать хватит. Попадались совсем доисторические, выцветшие модельки женского белья, панталоны и рейтузы тех времён, когда стрингов и бикини ещё в помине не было.

Не люблю влезать в чужое бельё, но Аристарх заставлял меня мерить некоторые вещи из коллекции и сам тоже обожал носить женские шмотки. Хотите верьте, хотите нет, но восьмидесятилетний пердун в бабских лайкровых колготках – это жесть жестчайшая. Слабонервным лучше не смотреть, от одного вида аппетита можно лишиться.

Аристарх бухтел, что коллекции больше сорока лет и все хозяйки этих трусов прошли через его койку. Может, и врал. Наворовал где-нибудь в общагах с верёвок, и дело с концом. Или прокурорам это не по статусу – с верёвок бельё тырить? Короче, не знаю, есть же на свете чокнутые люди.

Приходила я к нему домой один-два раза в неделю после колледжа. Аристарх кормил меня ресторанной жратвой, фруктами, купал в ванной, пил у меня из пупка коньячок, лез везде пальцами, заглядывал, подавал на подносе ликёру и водочки, потом начинались сексуальные штучки.

Прокурор давал мне латексные трусики, садил на собачий поводок, голую, мокрую, в капроновых чулках и наморднике. Или подвешивал на дверном косяке за руки на крючья и за ремни, продетые через жопу. Больно, аж жуть!

Средний стенной шкаф в его спальне был с секретом – не шкаф, а компактная камера пыток. Внутри всего две полки, зато непростые, предназначенные не для вещей и чемоданов, а для голых девочек. Это были полки-колодки. Первая полочка была сделана на уровне плеч и могла сдвигаться выше-ниже, в зависимости от роста пленницы. Вторая была неподвижно укреплена на уровне человеческих лодыжек.

Полки лежали в специальных алюминиевых полозьях, крепко прибитых к стенкам шкафа. Каждая полка была разделена вдоль на две части и легко разнималась на половины, чтобы засунуть в неё пленницу, а потом соединить половинки обратно. Верхняя полка была похожа на сиденье в деревенской уборной: в центре вырезана большая дырка для горла, слева и справа добавлены два маленьких отверстия для запястий. А в нижней полке - две маленьких дырки для ног.

В самый первый раз Аристарх Фёдорович заставил меня раздеться, оголить грудь, оставить лишь колготки и сапоги. От капрона и сапог на каблуке во время пыток он просто тащился. Он вынул из полок ближние половины – вместо дырок внутри шкафа остались полукруги. Старикан отрегулировал высоту колодки, заставил меня войти в шкаф и встать лицом наружу, ногами в нижние вырезы, а шею и поднятые руки вложить в верхние полукружья. Когда я всё это выполнила, он вставил вынутые половинки на место, защёлкнул их обычными оконными шпингалетами. Плахи дюймовой толщины плотно сомкнулись, заключив в себя мои кисти, шею и лодыжки.
 
Я застыла в шкафу с поднятыми руками и ногами врозь, будто волейболистка, принимающая мяч. Ни повернуться, ни шевельнуться в колодках я не могла, могла лишь смотреть перед собой и хлопать глазами. Аристарх туго заклеил мне рот пластырем, съёмная доска упиралась мне под челюсть, вынуждая держать подбородок поднятым. Изнутри отверстия колодок были обиты мягкими войлочными прокладками, но всё равно жутко неудобно. Меня ещё насиловать не начали, а я уже пожалела, что подписалась на «судебные процессы» отставного прокурора.

Из одежды на мне были чёрные колготки и сапоги-гольфы. Подёргав руками и ногами, я поняла, что выбраться из отверстий не получится. Запястья в доске сидели туго-туго, они у меня полные, а лодыжкам в отверстиях было чуть посвободнее, возможно, я бы выдернула их, если бы не была в сапогах. Вдобавок, вытащить ноги из колодки мешали косточки голеностопных суставов.

Аристарх облизывал меня, распятую как морскую свинку, тёрся о мои ляжки, стегал ремнём, спускал колготки, кусал вставными челюстями за груди. Потом налепил себе в пах какую-то лекарственную примочку, которую назвал «гаитянский коктейль», и через десять минут член у него торчал как у солдата-новобранца. Я мычала и охала, пытаясь отклеить пластырь языком. Затекли колени и спина, от поднятых и зафиксированных рук отлила кровь, даже кулаки и ногти побелели.

Больше всего я боялась, как бы раззадоренного старца не накрыл инфаркт миокарда. Если у этого дятла прихватит сердце, мне так и суждено висеть в шкафу полуголой, с кляпом и в колодках, закрытых на оконные шпингалеты, пока в скелет не превращусь. Самой отсюда нипочём не выбраться. 

После половой разминки старикан наряжался в чёрный плащ типа судейской мантии и начинал «читать приговор обвиняемой», то есть мне. Бубнил разную хрень, но торжественно так, мудило старое!

«По приговору суда» я числилась у него и проституткой, и изменницей Родины, и шпионкой, и инопланетянкой. Всю эту муть Аристарх Фёдорович растягивал не на один час, пока я, облизанная, обслюнявленная, изгрызенная, покорно дохла висящей в колодках или на ремнях. На соски он вешал мне металлические пружинки, которые не давали пошевелиться – груди тут же начинали больно вытягиваться.

После долгой волокиты старец оглашал приговор: то выписать мне 50 «горячих» плетей, то целый час сосать ему старый дряблый конец, который сто лет уже не вставал без вакуум-эректора или гаитянского «волшебного коктейля», хоть засосись! То приказывал станцевать ему стриптиз в латексной одежде, то интимно поиграть с горлышком бутылки, пихая его в себя со всех сторон, то замутить ещё какую-нибудь требуху в том же духе. Потом давал денег наличкой и отпускал домой до следующего «процесса».

Так мы забавлялись месяца полтора-два, пока в один прекрасный вечер Аристарх вдруг не написал мне: «Спасибо, Яна, больше приходить не нужно» - и пропал без дальнейших комментариев. Я давно подозревала, что слишком взрослая для него. По-моему, любимец московских балерин предпочитал оттопыриваться с несовершеннолетними партнёршами: кроме женских трусиков в доме у него хранились куклы, плюшевые мишки и детский стульчик с ремнями для рук и ног. Либо прокурорский хрыч нашёл сговорчивую школьницу младших классов, либо решил временно затаиться. Честно говоря, мне было до лампочки.

***

Моя тётка по отцу очень странная, зовут Руфина Бориславовна. Мать с ней не общается от слова совсем, ворчит, что «вся богдановская порода с вальтами». Ну, с вальтами покойного папы всё понятно, мать сама же его в темя сковородкой трахнула, а насчёт «вальтов» Руфины я долго не могла въехать, мы с ней виделись-то раз в год, в Троицу на городском кладбище.

Руфина всегда приезжала на собственной каракатице «Дэу матис» в длинной юбке и шарфе, словно у неё мёрзла шея. Про тётку трепали, что муж от неё сбежал, потому что она на ночь привязывала его себе за шею между ног и заставляла от зари до зари лизать её сами знаете куда. Мужу это надоело, он улучил момент и сдул.

Второй раз Руфина замуж выходить не стала, переквалифицировалась в бисексуалки, но я была не в курсе, пока не подросла. Видимо, со скуки Руфина вспомнила про наше дальнее родство, пару раз мне позвонила, потом позвала меня к себе выпить пива. Её хата была в микрорайоне Решетовка, далековато, она велела мне вызвать такси, встретила нас и расплатилась.

- Мы же родственники, Яночка, - говорит. – А ты совсем не навещаешь. Надо вместе держаться.

Зашли в дом, сначала всё было нормально. Сидим мы с ней, трещим о разном – про мамку, всю родню, про бабушек по её линии и тому подобное фуфло. Пива Руфина выставила много, холодного, на закуску была копчёная стружка кальмара – объедение. Я по морепродуктам с детства угораю, только не больно-то мне их покупают. Когда сама в супермаге стырю – тогда и полакомлюсь.

Я была в малиновой толстовке с принтом и чёрно-красных лосинах из спандекса, с узором вдоль бёдер. От спандекса я без ума, мне нравится его поскрипывающий звук и зеркальная текстура, почти как у кожи. Руфина тоже ходила по дому в лосинах и майке, под эластиком у неё просвечивали узкие эротичные трусы – красное сердечко на шнурках.

Я поняла, почему на людях она прячет шею под шарфом и кутается в длинную одежду: вся шея у Руфины была в рубцах и порезах. Рубцы были на предплечьях и внутренней стороне бёдер. Некоторые уже старые, другие посвежее, заклеенные пластырем. Она показала мне свой набор – осколки стёкол, спирт для протирки, скальпели, остро заточенные гвозди.

- У меня патология, по селфхарму улетаю. Знаешь, что такое? Раньше с одного укола иголкой кончала, теперь приходится кромсать себя по-взрослому, - сказала тётка. – Иначе уже не цепляет. Ты ещё молодая, брать с меня пример не советую. Давай лучше другую вещь посмотрим.

Руфина села к компьютеру и открыла сайт эротического японского связывания - шибари. Полуголые девки висят кверху ногами, обмотанные верёвками как мумии, руки и ноги вывернуты наизнанку, рты и глаза завязаны. Сиськи связаны в узел как авоськи. Внизу стоят зрители и зырят, и фоткают мучениц, слюни пускают.

- «Древнее искусство шибари заключается в правильном связывании вашей подопечной, когда верёвки сдавливают ей определённые эрогенные участки тела и доставляют физиологическое удовлетворение вкупе с осознанием собственной беспомощности и сексуальной зависимости от покровителя», - прочитала Руфина по памяти с выражением. – Яночка, у меня есть отличная бельевая верёвка. Хочешь испытать новые сексуальные ощущения?

По большому счёту к связыванию я отношусь нормально, и про шибари тоже читала. Если, конечно, девушку вяжут грамотно, сексуально, и не бьют при этом ногами.

- А чо? – говорю. – Прикольно, наверное. Хватит уже не сидеть связанной. Только по-японски меня ещё не крутили, зато все другие способы прошла до единого. Подождите, схожу отолью. Пиво в ушах булькает.

Я сходила в уборную, скинула толстовку и лифчик, осталась в трусиках и лосинах. Девки на картинках были в чулках и купальниках-бикини. Руфина усадила меня на кровать, связала руки за спину, упаковала их множеством витков от запястий до локтя - плотно-плотно, без единого просвета - потом стала ползать вокруг, плести разные узлы, петли и косички, как в компьютере. Я смотрела на неё, и сначала мне было ничуть не эротично, даже скучновато. Я чувствовала, как верёвки постепенно всё туже сжимают подмышки, локти и поясницу.

Руфину несло на разговоры о любви, она спрашивала, есть ли у меня парень, тёрлась бедром о мои лосины, и зачёсывала про однополую любовь. Я уже не могла отвечать, язык заплетался, перед глазами всё каруселью крутилось. Видимо, в пиво что-то было подмешано. Руфина щупала мне бюст, соски, гладила мои поблёскивающие ляжки в хрустящем спандексе…

- Мура какая-то японская, - говорю. – Слишком сложные узлы. Кто ваше шибари выдумал? Если бы я сопротивлялась, фиг бы кто меня связал.
 
- Это же не в кустах после дискотеки бабу насиловать, а часть любовной игры, - отвечает Руфина, а сама возбудилась, дышит тяжело и пот у неё на лбу выступил. Всё на экран косится, с фотографиями сравнивает. То запутается, то распустит верёвку и по новой накручивает. – Если бы я тебя насиловала, - сначала в лоб кирпичом бы треснула, руки связала, потом творила что хотела. Сиди давай, не отвлекай мастера.

Когда Руфина закончила пеленать мне верхнюю часть тела, я уже опять хотела в туалет. Выяснилось, что узлы и косички действительно трут и возбуждают спину, соски, подмышечные впадины и низ живота. Если резко пошевелиться, они сильно затягиваются и обратно не ослабить. Даже как-то не по себе стало.

- Может, хватит уже? – говорю. – Вижу, вы мастер. На ком тренировались?

- В основном на бывшем муже, - смеётся тётка, а сама дальше меня обвязывает. – Теперь, увы, только на себе.

Руфина крепко-накрепко стянула мне ляжки, облитые спандексом, коленки и щиколотки. При этом она скрестила мне ноги, чтобы лодыжки прилегали друг к другу плотнее. Верёвка всё не кончалась, моток был, наверное, сто метров.

- Главный принцип правильного бондажа – перекрёстная страховка, - Руфина  перекидывала мне верёвку то спереди, то сзади, то наискосок. - Просто связать пленнику ноги и руки – неинтересно и ненадёжно. Но если связать ножки согнутыми и притянуть к груди – это уже вдвое ограничивает твою мобильность. Кладём узел сюда, узел туда… То же самое относится к рукам. Если я банально свяжу их тебе назад, остаётся риск, что ты рано или поздно ослабишь верёвку. Поэтому верёвку, идущую от рук, мы фиксируем вокруг шеи, вокруг колен и в промежности… Сейчас мы свяжем тебе попочку, сисечки, писечку…

Я уже не могла шелохнуться. Руфина толкнула меня на бок, повалила и стала пропихивать верёвку с узлами между ног.

- Чем больше конечностей и органов включено в общую цепь, тем сложнее невольнице предпринимать нежелательные действия. Можно и через серьги в ушах верёвку продеть, и в соски крючки загнать, и в анус штырь какой-нибудь вставить. Бондаж считается удачным, когда невольница способна только дышать, и то с большим трудом. Сейчас самое смачное будет – петли в паховой области. Тебе понравится.

Прижав мне связанные коленки к груди, сумасшедшая тётка зафиксировала их верёвкой, засунутой промеж бёдер. Я лежала согнувшись калачиком и была не в состоянии сдвинуться ни туда, ни сюда, чтобы не сделать себе больно. Верёвочные узлы до хруста вонзились мне через трусики в паховые складки, от боли мои гениталии разбухли и намокли. Чем больше они разбухали, тем туже в них впивалась верёвка, я даже вздохнуть лишний раз боялась.

- Клиент готов, - говорит Руфина, набрасывает на меня последнюю верёвку,  закрепляет где-то сзади на спине последний узел и начинает меня гладить, мять, щекотать и облизывать.

Я захрипела. Руки связаны назад, соски чуть не лопаются от возбуждения, а тётка нависла надо мной и покусывает меня за губы, лезет языком в рот. В позе дубовой колоды, носом в коленки, я могла только моргать и шипеть в ответ. Ни повернуться, ни оглядеться. Верёвки прочно сковали мне мышцы и суставы, в кончиках пальцев закололо от нехватки крови.

Против фактов не попрёшь: тётка Руфина скрутила меня очень профессионально, стянула как тряпичную куклу, избыточное давление раздражало и поджигало мои эрогенные зоны.

Я сама не заметила, в какой момент настырные, надоедливые, тесные узлы вдруг стали наполнять удовольствием каждую клеточку моего многострадального тела - понадобилось время, чтобы это прочувствовать. Тётка жадно поедала мои губы, соски и шею, а я лежала, изредка слабо шевелясь, слушала трение пут между бёдер, ощущала нарастающее желание в грудях и животе, и меня медленно накрывал кайф от осознания собственной беспомощности. 

Руфина оставила меня «доходить» от верёвок, впившихся в трусы, нагишом села к туалетному столику и занялась своим селфхармом. Протёрла ваткой сгиб локтя, где кожа была поцелее, и долго, с наслаждением перебирала звенящие инструменты, наблюдая за собой в зеркало. Наконец схватила скальпель, обработала антисептиком и поднесла к руке.

Кровь тонкой струйкой брызнула на подстеленную гигиеническую салфетку. Глаза у Руфины потемнели. Не отводя взгляда от кровоточащего пореза, тётка стала активно мастурбировать, худые колени плясали как в эпилептическом припадке. Зрелище меня не вставляло, но когда я попыталась отвернуться, связанная, узлы опять сомкнулись по всему телу, в мозг роем устремились эндорфины, и в мои лосины изверглась влага, горячая, как фруктовый кисель. Мы кончили обе, каждая по-своему.

- Пойдёшь ко мне жить? – спросила потом Руфина, развязывая шибари. – Насиловать не буду. Скучно одной. 

Перебраться куда-нибудь от пьющей мамаши – это круто, тем более Решетовка всяко престижнее технологички, но тёткин вариант меня не вдохновил. Мать с гулеваном, понятно, конченые скоты, однако жить с ненормальной Руфиной, которая кромсает себе конечности и не расстаётся с набором колюще-режущих предметов… Ну его в жопу, мне с алкашами привычнее.

Иногда, если совсем тоскливо, я еду к ней в гости. Руфина вяжет меня в технике шибари и я мультиоргастично кончаю. Позже мы пьём кофе с молоком, мило треплемся о книгах - и довольно, чао-чао! Спасибо, тётя Руфа.

 
                ***

Кошка удивляется, почему бы мне не найти парня с жилплощадью. А я не хочу круглые сутки сидеть возле парня с жилплощадью и убирать за ним носки. Я не люблю людей. Терпеть не могу. Если побухать или животами в охотку в койке потереться – тогда ещё ладно. А так – нет. Кошек не люблю тоже. Не люблю собак, канареек и хомячков. Рыбок тоже не люблю.

Знаете, кого я по-настоящему люблю? Лошадей. До безумия люблю. Не цирковых разукрашенных пони, не задроченных кляч с детской тележкой, которые ходят на Дне города, а злых, гордых, необузданных лошадей. Которые сносят каменные стены и в кашу затаптывают укротителей.

Над кроватью дома у меня огромный плакат с табуном скачущих диких мустангов без всадников. От одного вида лошадиного потока, игры мускулов, оскаленных ртов чувствуешь, как содрогается южноамериканская прерия с восходящим солнцем на заднем плане. Когда я смотрю на стремительно застывший бег, мне кажется, что в сердце у меня тукают копыта, а волшебную гриву развевает лесной июньский ветер. Когда я вижу лошадей в кино, меня не отлепить от экрана. Но вестерны и фильмы про жокеев – это не то. Лошадь нельзя использовать вместо мотоцикла, она должна быть свободной.

Если бы у меня была лошадь, я бы не ездила верхом. Я бы просто расчёсывала её, бегала рядом купаться на реку и заглядывала бы в добрые оранжевые глаза. Обнимала бы за шею и трепала за холку, вплетала в хвост ленточки. Больше мне ничего не надо.

Когда я проболталась об этом психологине Старковой, которая тестировала меня, Старкова сразу оживилась. Сказала, что от семейных проблем и проблем в учёбе мне бы гарантированно помогла иппотерапия. Она даже знает адрес санатория, где проводят такие курсы.

Адрес я у неё взяла и телефон тоже. Позвонила - две недели в санатории стоят двадцать косых вместе с питанием. Мать, конечно, не даст. Я знаю, на чём можно за неделю легко срубить двадцатку, без всякого телефонного динамо. На закладках «солей», естественно. Кошка мне уже предлагала, у неё есть ребята из этой оперы. Им постоянно нужны свежие курьеры. Ответа я пока не дала, не с моим везением с наркотой путаться. Если меня даже с пивом в супермаге палят, то с закладкой вычислят сразу же. Чересчур я красивая, броская, хоть и с прыщиками.

Извращенка тётка Руфина в своё время пожалела мою девственность, обошлась верёвками и бондажом, но в восьмом классе я всё равно лишилась плевы. Давно вздыхала по Вадику Севастьянову, который учился двумя классами старше. Специально для него обрезала юбки покороче, выкраивала деньги, спёртые у мамки, на дорогие колготки с рисунком. Строила глазки издали, но подойти как-то храбрости не хватало. Севастьянов не моего поля ягода, он почти из центра, а я отродье поганого района, где стоят силикатные пятиэтахи, уже сразу построенные с обгаженными подъездами и выбитыми домофонами.

Стремалась я, в общем, своего неблагополучного происхождения. У нас на районе своя компания, попроще. И тут Вадика словно тюкнуло, он сам подошёл, завёл базар, позвал к себе домой будто бы новый фильм посмотреть.

Я напудрилась, накрасилась, разоделась во всё новое, тугое, обтягивающее. Вообразила, что будет как в кино: чай, выпивка, тортик, поцелуйчики, ласки…

Размечталась, дурочка! Надо было сразу с порога бежать без оглядки, когда увидела, что башмаков в прихожей у Вадика что-то слишком много. Он встретил меня один, но башмаков реально было много, это я уж потом, задним умом поняла. И все - мужские. Он за мной дверь запер и вроде сразу полез раздевать, сгрёб кверху юбку, потащил за колготки... В принципе, я была бы не против животами потереться, хотя предполагала начать с минета. Но всему своё время, такой резкости с порога я не ожидала. Где чай, где коньяк? И опять же башмаки эти… Я прикинулась дурочкой и ему говорю:

- У меня же месячные, Вадимочка, забыла совсем! Давай сегодня просто посидим, остальное в другой раз? Неудобно, конечно, такая лажа вышла.

Было поздно, из спальни вышли его одноклассники. Они даже не сняли с меня туфли, растянули на кровати, закрутили за спину руки, надели наручники на запястья, и вторую пару – повыше локтей. Наручники были одноразовые, пластиковые, такая тонкая зубчатая лента. Если просунуть в неё руки пленницы и дёрнуть за концы, зубчики замкнутся между собой и больше не откроются.

Ключа с замком у ленты нет, её можно лишь перерезать кусачками и потом выбросить. Но кто же даст невольнице кусачки? Вот была боль! У меня плечи лопатками склеились! Я лежала поперёк смятой постели вниз лицом, хрипела, материлась, причмокивала и пускала на подушку липкую слюну. Ноги мои плотно обтягивали чёрные капроновые колготки, под которыми проступали тесные чёрные трусики. Сквозь блузку прорезались лямки бюстгалтера. В общем, соблазнительный вид для шайки грёбаных мажоров.

От скрученных за спиной рук мне протянули верёвку поверх головы к спинке в изголовье, где сделали мёртвый узел. Широко развели мои ноги и привязали по разные стороны кровати. Распятая, теперь я при всём желании не смогла бы при всём желании двинуться ни вперёд, ни назад, ни вправо, ни влево. Заломленные руки подтянуты высоко за спину и зафиксированы, раздёрнутые щиколотки туго привязаны к ножкам постели. 

На мне разорвали и приспустили до ляжек чёрные колготки, сдёрнули трусики и изнасиловали несколько раз. В бездонном дурмане боли и злобы я практически ничего не понимала. Лишь смутно чувствовала, что кто-то сидит на мне верхом и трясётся вместе с кроватью. Долетали и обрывочные разговоры, но уловить их смысл я была не в состоянии.

- Ух! Ништяк! Не жопа, аэродром, пацаны!... 

- Слазь давай, Вадик. Дай другим…

- Надо Кольку позвать… Эй, Дыба, будешь Янку с заду наперёд, ха-ха?...

- А она это… Ничё потом не будет?

- Что она тебе сделает? Видишь, к койке за руки, за ноги привязана, не укусит, ха-ха!.. 

- Пацаны, я в смысле – в ментовку жаловаться не пойдёт? Групповуха же, все дела…

- Давай, не баклань. Мы её уже для тебя обработали!

- Тем более, это же Янка-жиганка. Со всем районом жарится и ещё просит.

Уроды не поняли, что я девственница. Они решили, что это менструальная кровь, раз я жаловалась на месячные.

- Можешь ей на жопе даже автограф поставить!

- Точняк! Найдите фломастер, после все распишемся. Идея!

На мне по очереди прыгали, кончали и расписывались на спине маркером, а я могла думать лишь о том, что у меня внутри сейчас всё лопнет. Невесело быть секс-эвакуатором. Лежала бревном и выла. Потом меня отвязали и выгнали, изнасилованную, изрисованную фломастерами, и сунули сколько-то денег. Сказали, что у самого длинного парня папаша – крутой бизнесмен, к нему в офис сам мэр и то на карачках входит, поэтому лучше не рассказывать никому о том, что было.

Вы не думайте, я на районе не совсем беззащитная. За меня впряглись Агуша, Косой, Артём. Назавтра же они отхлобыстали этого гостеприимного Вадика прямо возле школы, разбили ему яйца и айфон. Вы не видели нашего Агушу? Это рама семь на восемь, убойная сила, его, наверное, в десант служить возьмут. Когда Агуша начинает кого-то мудохать, терпиле никакой папаша-коммерсант не поможет. А наш доморощенный хакер Косой ещё и подложил Вадику конскую виртуальную бяку – слил его аккаунт в сообщество анонимных педиков. Надеюсь, Севастьянов пережил пару чудных дней, когда на него в поисках ласки обрушилась вся педота ближнего и дальнего зарубежья.

Приятно иметь таких друзей, как Серёга и Агуша. Всё-таки хоть что-то.


                ***


Серёга Косой отдал мои бабки, я созвонилась с Кошкой и Машкой Кравской, мы пошли обмыть это дело в кабак, грохнуть по стакану лафиту. И в кабаке мне повезло: там в компании зависала наша творческая персона Лапшинникова.

После третьей рюмки я отозвала её в сторону и сказала:

- Ну чо, Света? Привет, я твоя Муза. Здесь тебе замдиректора не поможет.
 
- Отвали, Богданова, - сказала Лапшинникова, оглядываясь на друзей. – Если твой бездарный рассказец запороли, то все претензии к Кубакиной. А в коллегию тебя не возьмут, потому что от тебя весь колледж уже шарахается. Взгляни на себя, у тебя репутация главной районной прошмы. Яночка-которую-трахают-все.

После этих слов я отметелила Лапшинникову по всем правилам в кустах за баром. Но сзади подоспели девки из её компашки - Шабанова, Люська Скребкова и ещё парочка швабр с пятнадцатого училища. Я заорала, стала плеваться, успела одной шарахнуть в глаз, другой пнула каблуком в ляжку, мне скрутили руки назад, прислонили к фонарному столбу, на котором не горел фонарь, и связали кисти ремнём с обратной стороны.

Я пиналась изо всех сил, юбочка у меня задралась, груди выпали из блузки. Девки опустили меня на колени и связали мне другим ремнём лодыжки за колонной. Я получилась пришитой к этому долбаному столбу, ни вправо, ни влево не отклониться. Во время борьбы гипюровые трусики врезались в меня до того туго, что мочевой пузырь ушёл куда-то под горло.

В рот мне забили тряпку, подобранную под скамейкой – чьи-то трусы или лифон. Она воняла мочой и краской. Стоять на коленях в одних чёрных чулках, эротично разрисованных падающими хвостатыми кометами, на бетонном тротуаре было очень больно. Я пожалела, что не надела в бар высокие сапоги. Ведь есть у меня, и идут под мини-юбку здорово. Но явилась в коротких, и теперь коленки голые. Шевелиться я совсем не могла, лишь немного поворачивала голову да чуточку двигала плечами. Остальное было спелёнато намертво. Узлов эти сволочуги не пожалели.

Компания Лапшинниковой от души попинала меня каблуками. Если бы я не была привязана, то каталась бы по всему району, наверное. А так – даже увернуться не в состоянии была. Потом они прижгли мне сигаретами грудь и два пальца на руке за спиной. Потом ушли.

Коленки в нейлоновых чулках кошмарно замёрзли от холодного бетона, мышцы все занемели. От вонючего кляпа тянуло тошнить. Кошка с Машкой меня всё-таки отыскали. Увидели, как я вишу на коленях у столба, скрученная в сосиску и с ожогами пониже шеи, похожими на сифилитические язвы.

- Мы думали, ты домой давно ушла, - говорит Машка Кравская. Вот школьница албанская!

Едва меня освободили, я мешком повалилась на землю. Мне уже ничего не хотелось, только водки и спать, но неподалёку проехал автомобильный патруль милиции, и мы с Машкой сочли благоразумным свалить подальше.

Кошка вернулась в бар. Тащиться домой мне было лень, вечер только начался. Опять достанется от мамаши за драные чулки, я их на коленях порвала, пока стояла у фонарного столба. На то, что меня сигаретами изожгли, ей стопудово плевать, а за чулки разорится. Я же еённые надела, новые, из коробочки, чтоб не в старье на танцах колбаситься. Потом сопру в супермаге и отдам.

Пока мы с Машкой курили и гадали, к кому бы закатиться, чтобы трубы залить за такой позорный вечер, подрулили трое качков в дорогих спортивных костюмах. Типа штангисты, морды шире плеч, в руках дорожные сумки. Говорят: о, девчонки классные! Пошли к нам в подвал, тут недалеко? У нас тренировка, заодно познакомимся и выпьем.

Мы с Машкой согласились. Меня под ручку взял Никита в бело-синем костюме, Машку склеил горец Джамал в оранжево-серой форме. Они несли в сумках вино, но я сказала, что на фиг пачкаться, мы с подругой будем водку. По пути пацаны купили два пузыря из-под прилавка в ночном магазине. Сказали, что сами водку не пьют, только краснуху и коньяк. Рекордсмены олимпийские, блин!

Тренажёрный подвальчик у них оказался в порядке. Прорва всяких гирь, перекладин, скамеек и эспандеров. В углу набросаны маты, музыкальный центр стоит. Парни постелили газеты, поставили водку, коньяк, минералку, апельсины, мясную нарезку… Только сигарет у них не было, некурящие все, как назло. Пришлось нам с Машкой свои остатки экономить, по одной на двоих тянуть.

- Ради таких гостей можно и на тренировку забить, - сказал бело-синий Никита и давай нам каждые пять минут водки подливать.

Я на готовое быстро отъехала и забалдела, Машка сломалась ещё раньше, поэтому едва помню, как парни нас с ней пялили втроём. И на матах, и на лавках, и стоя, подвешенными за руки на крючья для штанг. Мне если честно, было фиолетово. Накормили, напоили – пользуйтесь, не жалко. Наверное, Лапшинникова была права, я просто районная подстилка. Когда я пересохла между ног, меня быстро смазали каким-то спортивным освежающим маслом и погнали эксплуатировать дальше.

***

Наутро всё получилось совсем не радужно. Башка раскалывалась с похмелья, в подвале без окон было душно, хотя я проснулась в одних чулках. Парни исчезли. Тело не слушалось, будто свинцом налитое. Кое-как я прочухала, что свинец тут ни при чём. Просто я лежу распластанной на матах, в нейлоновых чулочках с кометными хвостами, а к моим раскинутым рукам наручниками приковано по здоровенной чугунной гире!

Рядом нашлась записка на листочке из блокнота. Чтобы её взять, я кое-как уронила набок гирю на правой руке и волоком протащила по мату. На чугунном боку было выдавлено «32 кг». Мама родная! Если сложить с таким же грузом на левом запястье, выйдет почти мой собственный вес. За что меня к ним приковали, несчастную? Как рабыню на галерах, плять.

В записке увидела три строчки:

«Красавицы, всё о`кей! До вечера! Бухло – на столе, сортир - слева от двери. Мимо унитаза не блевать и не ссать! Ещё потрахаемся. Дождётесь, куда вы денетесь! Ник».

Я ожидала чего угодно, но не такого развития событий. Просто слов, плять, нет! Отыметь девчонку и запереть в подвале в наручниках с двухпудовыми гирями, чтоб потом снова прийти отыметь. Назначили бы встречу на сегодня, я бы выспалась и сама как миленькая явилась. Вроде нормальными с первого взгляда казались – и такой бокопор!...

Поискала заплывшими глазами Машку. Та дрыхла на лавке под штангой, установленной на упоры. Руки у Машки закинуты вокруг грифа и скованы полицейскими наручниками. На ней были только разорванные в паху сверкающие жёлто-розовые колготки. Груди свесились в разные стороны.

- Маха, - говорю. – Подъём, мы в заднице! В пропедевтике, короче.

Она завозилась, попыталась повернуться, но руки были вздёрнуты кверху, к штанге. Наручники загремели. Машка распахнула свои одичалые шары, долго соображала, потом стала толкаться ногами и села на лавке. Штанга теперь была у неё на уровне груди, под левой подмышкой.

- Вот б-б-ля… - говорит. – Янка, чё за херня? З-зачем штанга, зачем наручники?

- У меня спрашиваешь? – говорю. – Понравились, видно, этим козлам-Шварценеггерам. Дальнейшего знакомства хотят.

Машка поёрзала вокруг штанги и распсиховалась.

- В душу мать! Я так и буду тут сидеть? Ни встать, ни в сортир сходить? Смотри, сколько «блинов» навешано! Килограмм триста весу, наверно. Тебе хорошо, ты с гирями только.

- Ага, зашибись! – я разозлилась. – По два пуда на каждую руку! Я с ними и шага не пройду, – хотела подняться с матов, но меня сразу отбросило назад, на спину.

Мы с Машкой малость попрепирались – кому из нас хуже. После мне стало невмоготу, я сползла на пол, осторожно стянула гири, и поползла к туалету то на коленках, то на заднице, поочерёдно переставляя гири перед собой. Чулки ещё со вчерашнего дня порваны, поэтому плевать на них. В туалете я кое-как пристроилась на унитаз полусогнутой над этими паршивыми чугуняками. Тем же манером вернулась в зал. Зато Машка прямо бесилась на лавке.

- Я тоже хочу! - орёт. – Сейчас всё им тут улью, гадам! Они не подумали?

Я дошкандыбала до столика, чуть пуп не надорвала, пыталась поднять гири по одной на столик и достать до бутылки с водкой. Вдруг до меня дошло! Легла на спину, закинула на столик ноги, зажала флакон и переставила на пол.

Напилась прямо из горлышка, ткнулась губами в тарелку, поймала кусок заветренной колбасы. О майн кайф!!! Вскоре мне полегчало. Машка тем временем бубнила, ныла, скоблила штангу наручниками, просила тоже притащить ей водки. Ну да сейчас! Две гири на мне висят, и вдобавок бутылку через весь зал нести? Я выпила ещё.

- Ключи вон на гвозде болтаются, - скулит Машка. Над входной дверью  действительно висела связка из трёх ключей. – Может, к наручникам подойдут? Иди, достань.

- Вовсе башню сорвало? - говорю. – Мне для этого надо в полный рост стоять, и ещё одну руку кверху вытянуть! Тридцать два кэгэ на запястье! Я чё, на Ван Дамма похожа?

- Дак ты даже не пробовала! – куксится, дура тормознутая.

Я долго смотрела на ключи. Блин, до чего высоко повешены! Вполне возможно, пацаны для смеха и вправду оставили там ключ от наручников, чтоб мы сильнее мучились. Близок локоть, да не укусишь.

Я схватила гири за ручки и проверила, сколько с ними выдержу. Через три секунды сломалась в ноющей пояснице и уронила гири чуть не на ноги себе. Чтобы поднять одну руку выше головы, не могло быть и речи. С горя я села на полу столика и стала попивать водочку, Машка вертелась и материлась. Потом мозги у меня наконец-то включились. Я сказала:

- Встань с этой дурацкой лавки сбоку от штанги, спихни её с крючьев на пол. Только руки береги, ненормальная!

Машка тоже что-то сообразила, подняла свою потную жопу, пропустила сцепленные руки вдоль по грифу и вниз вокруг стойки, поднатужилась и сбросила тяжеленную штангу с одного крюка.

Та глухо брякнула, чуть не проломив пол. Если бы мы были не в подвале, то у соседей внизу вся штукатурка рухнула бы на хер! Зато сейчас Машка свободно сняла руки в наручниках со стойки, и мы обе завизжали от радости как чокнутые. Вышло, что Машка даже в лучшем положении, чем я. В одних наручниках, без гирь!

Сперва она, понятно, ринулась на унитаз. Потом в полуспущенных колготках пришла к столику, схватила водку и заглотила лошадиную дозу. Мне было невтерпёж.

- Скорей, не томи, - говорю. – Дуй снимать ключи. Хватит уже не сбегать отсюда.

Достала ключи с дверей, Машка проверила на своих наручниках и заорала «Йес!», потому что первый же подошёл. Наконец-то расковала мне руки и избавила от грёбаных двухпудовых чушек. Мы ржали, растирали опухшие кисти и допивали водку. Раскрошили в пепельнице чинарики, завернули в спортивную газетку и покурили пополам. Ништяк, жизнь налаживалась!

Надели свою одежду, хоть и было жарко. Оказалось, что в связке нет ключа к дверному замку, но голова у меня теперь работала вовсю. Хотелось на свежий воздух, и гори оно синим пламенем.

- Раз эти сукины качки нас тут приковали и заперли, объявляю им войну и развод, - говорю Машке. - Будем всё крушить на фиг. Надо выбить двери.

Мы попытались вынести её плечами, но дверь была крепкая. Хотели протаранить её штангой, как стенобитным орудием, но штангу оказалось не поднять. Тогда я отцепила стальной тросик от какого-то снаряда и накинула его на гвоздь, где раньше висели ключи.

- Идея такая. Ставим стол, на него стул, сверху гирю. Привяжем на тросик и  скинем на дверь. Может, вышибет?

Двухпудовку на эту пирамиду мы втащить не сумели, но отыскалась гиря в 24 кило. Мы с Машкой продели в ручку железный стержень и еле закинули её на стул, поставленный на стол. Я специально рассчитала расстояние до двери, чтобы гиря, когда качнётся на тросу, не достала до пола, а ударила поближе к замку.

- А если не получится? – пыхтит Машка. – Или гвоздь выпадет, или трос лопнет?

- Отгребись со своими стонами, - говорю. – У тебя есть другой план?

Столкнув гирю со стула, мы прыгнули в разные стороны. Первый раз она ударила косо, но в двери отчётливо треснуло. Пихнули – нет, держится. Пришлось ещё раз втаскивать чушку на стул, цеплять и отпускать. Хряп! Держится. Потом ещё раз... Хряп!

С третьего раза гиря полетела на тросу и так впечаталась в двери, что замок вылетел в коридор вместе с ручкой. Пыль и щепки столбом. Свобода!

На прощание мы изрезали перочинным ножиком мягкие сидушки у снарядов и нассали на маты. Короче, то ещё вышло приключение.

***

У развязки на Чернышевского мы с Машкой расстались, ей было прямо, мне налево. Мобильник я вчера оставила дома, наверное, сейчас было не больше шести утра. Из-за силикатных домов-панелек вылезало майское солнце – жёлтое, как огромный чупа-чупс с ананасовым вкусом. Ветерок обдувал мои ссадины на запястьях. Чёртовы мудаки с гирями! Между ног до сих пор побаливало.

Возле кабельного завода меня кто-то позвал:

- Яна! Яна Богданова! 

С таксой на поводке ко мне шла Насеря, маленькая, тщедушная милицейка из ПДН в спортивном костюме и опять без бровей.

- Доброе утро, Наталья Сергеевна, - сказала я. – Что ж вы брови себе не сделаете?

- Не для кого делать, - сказала Насеря. Она ослабила поводок и такса (или такс?) пристроился гадить под куст.

- А вы ни для кого. Я вот только для себя всегда всё делаю.

- Знаю, - сказала Насеря. - Твоя комната – самая чистая в вашей квартире. Здесь ты молодец.

- Я везде молодец, а комната – мой оазис. Наталья Сергеевна, хотите, к Аньке Скворцовой вас отведу? Она в мейкапе шарит, она вам такие брови забубенит - начальник милиции сразу премию выпишет.

- По-моему, твоя Скворцова больше шарит в продаже снюса школьникам, - сказала Наталья Сергеевна. – Яна, откуда ты в такую рань? У меня сильное подозрение, что ты опять ночевала вне дома.

Конечно, она увидела, что я уже поддатая, с утра слоняюсь в сексуальной мини-юбке и рваных на коленках мамкиных чулках. Такс закончил своё грязное дело, Насеря присела на корточки, стала сгребать в пакетик его добро.

- У тётки Руфы ночевала, - сказала я. – Надо иногда менять обстановку. На такси сейчас ехала, попросила высадить, прогуляться охота.

- Где живёт твоя родственница?

- На Решетовке, очень приличный район.

- Не в обиду, Яночка, скажи-ка адрес, я проверю.

- Почтовый адрес я не помню, визуально только, - соврала я.

- Как же ты вызывала такси без адреса? 

- Это она в такси звонила, я в ванной сидела, - снова выкрутилась я. – Да правда, не вру. Руфина Бориславовна - моя самая настоящая тётка.

- Ты нас познакомишь? 

- Конечно. Она не пьёт, инженер, только слегка… своеобразная. Как и вся наша чокнутая семья.

Мы прошли несколько метров, такс опять начал обнюхивать углы дорожного ограждения.

- Яна, если ты не будешь ночевать дома или у родственников, я буду вынуждена вызвать вас с мамой на КДН, - сказала Насеря.

Угроза получалась жалкой, и мы обе это понимали. Вот умереть, мамке штраф пятьсот рублей выпишут! У неё этих штрафов…

- Моя мама работает на кабельном, - я махнула рукой через полуголое плечико, покрытое ожогами. – Когда-то и отец там пахал. В том году им на заводе на три месяца задержали зарплату, заказов не было, директор хотел всё банкротить и свалить в Москву.

- Я в курсе, - грустно сказала Насеря. – Моя мама тоже работала на кабельном, давно, до пенсии.

- Рабочие собрались во дворе завода требовать зарплату, но директор вызвал ваших ментов и они разогнали всех дубинками, - сказала я. – Моей матери тоже впаяли по спине пару раз. В газетах писали, что на заводе всё прекрасно, это подкупленные кем-то гады-рабочие раскачали ситуацию и устроили стихийные беспорядки.

Насеря молчала, лишь перебирала в пальцах собачий поводок, словно молитвенные чётки.
 
- Никто их не подстрекал, - сказала я. – Маразм. Мать три месяца не получала из кассы денег, зачем её было подкупать? Кому надо было её подкупать? Америке? Навальному? Она просто хотела жрать. И я тоже. Зато на фейерверках и пукалках в честь 200-летия нашего грёбаного города отмоют столько бабла, что можно было бы накормить тыщу заводов.

- Ты написала что-нибудь новое, Яна? – отвлечённо спросила Насеря. Чувствовалось, что ей хочется сменить тему.

- Пишу, Наталья Сергеевна. Повесть о девочке, у которой всё зашибись. Выложу в инет – дам ссылку, - сказала я. – Вот и наш дом. До свидания.

- До свидания, Яночка. И не пропадай из дома. У меня вас сто сорок семей.

***

Отчим и мать бухали на кухне. Моё явление было встречено без оваций.

- Опять всю ночь шлялась, марамойка, - сказал отчим. – Нисколько мать не жалеешь. Дождёшься, снова в наручниках к батарее сядешь, и в училище буду под конвоем водить, там к парте приковывать.

- Отвали, - сказала я. – Я в спортзале занималась.
 
- Ладно тебе, Толенька, живая пришла – и ладно, - сказала мать. – Доча, зачем мои последние чулки без разрешения хапнула? Порвала всё.

- Завтра куплю тебе, мам.

- Сегодня у отца память, будешь двадцать капель? Плесни ей, Толя.

Отчим налил, я выпила водки, сходила в душ и завалилась в свой оазис. Надо бы всё-таки подумать о стальной двери для комнаты.

Мобильник лежал на койке почти разряженный. Я воткнула его в розетку и он зазвонил. Звонили с незнакомого номера.

- Алло? – сказала я. – Дежурная часть наркоконтроля слушает. Хватит уже не наркоманить.

- Янка, привет! – сказал из армии Агуша. – Как ты? Как наши?

- Вау! Привет, сладкий! Ты ещё не в Сирии?

- Не, - сказал Агуша. – В Читу пригнали, в Забайкалье. На карантине пухнем. Ботинок моего размера найти не могут, в кроссах хожу.

- Сиди в кроссах в Чите, а в Сирию не езди. Ты такая рама, в тебя даже из космоса ракетой попасть можно. Кормят как?

- Нормально кормят, мне за рост двойная пайка идёт. Что Косой поделывает? Кошка, Бруха, Артёмка? Блин, как я соскучился по вам!... Реально тоска.

- Хочешь, ждать тебя буду, Агуша? Все двенадцать месяцев? – спросила я.
 
- А ты будешь?

- Ха-ха-ха, нет.

- Тогда хотя бы за Женькой моей присматривай. Я её набирал – в ответ молчок. Где она чалится?

- Ты чеканулся? У нас шесть утра, Чёрная ещё друшляет вовсю. А я в бар ходила с Кошкой и Машкой.

- Ёпт! Я и не подумал. У нас в Чите уже десять утра, занятия идут.

Мы потрепались немного, потом Агушу куда-то позвали строиться и он разъединился. Мать с отчимом лаялись на кухне, ругали покойного отца. Я легла прокрастинировать, почёсывая волдыри от сигаретных ожогов. Хватит уже не лентяйничать. По стене напротив меня скакал табун диких мустангов, плюмажами развевались гривы, сотрясалась прерия, поросшая агавами.

А что будет дальше? Я не знаю. В июне у нас будет вшивое, показушное, убогое двухсотлетие города. Кому-нибудь на центральной площади навешают медалек, будут вяло читать речи, а студентов заставят дыбать и аплодировать на ветру в «парадной» коробочке под угрозой незачёта.

Мать с отчимом у меня сопьются, крякнут и оставят мне квартиру с долгами за свет и отопление. Надобность в железной двери «оазиса» отпадёт. Опекуна мне уже не назначат, я же буду совершеннолетняя. Замуж я не хочу. Ребёнка я вряд ли рожу, а если рожу, то получится даун. Я дважды перенесла гонорею, а теперь у меня ещё и опущение матки со спайками – это в семнадцать лет!

Надо меньше бухать, подкопить денег на санаторий с иппотерапией. Все меня хотят, но никто не любит. А я мечтаю о лошади. Если бы кто-нибудь предложил мне живую лошадку, я бы взамен разрешила ему творить с Янкой Богдановой всё что угодно. Пользовать меня во всех видах, вешать над костром, пытать и мучить, бросать со скалы и душить трусиками в ванной, только бы меня потом отпустили вместе с лошадью.

На закате я бы входила с нею в чистую прохладную реку, вокруг плескалась бы сонная рыба, по камням на дне струились бы песчаные гребешки. Я обнимала бы крепкую шею лошади и смотрела в её добрые, почти человеческие глаза, и свет неба лился бы на нас как торжественная соловьиная песня…

Мечты-мечты… Завтра мы, наверно, набухаемся с кем-нибудь. Или подерёмся. Деньги есть. Будущего нет.

Лягу-ка дочитывать Пикуля. Не угодно ли стакан лафиту? Целую. Ваша Янка-которая-никогда-не-плачет.