Наваждение

 

Наваждение

- Мама! Мама! Я снова разбил твою чашку! Снова…
В комнате никого нет. Но откуда-то, может быть из-за перегородки, взволнованный, однако  тихий, грудной голос:
- Это ничего… Ничего. Это я виновата, я поставила ее на самый край… - голос медленный, выговаривается каждый звук, каждая буковка.
- Нет же! Нет. Она стояла не на краю. Почему ты опять не сердишься!?
- Милый, ты и вправду не виноват, нет, не виноват…
- Как же? Как же не виноват? Разбил, такую красивую…
- Нет, ты не виноват. Все дети несколько угловаты и неловки. Это проходит…
- Вот. Вот снова ты меня защищаешь.… Но, ведь раньше, ты ругала меня. Ругала. И, даже кричала. Сердилась. Что же теперь?
- Милый, я была не права…. Прости свою маму. Если бы я могла теперь же обнять тебя, ты бы понял, как сильно я люблю тебя. Ни какая чашка, даже самая красивая и дорогая не стоит того, чтобы мы сердились друг на друга. Не стоит, поверь….
- Почему ты со мной разговариваешь вот так? Я не вижу тебя.… Не вижу….
- Милый мой! Мне очень жаль, очень жаль.… Но то время, когда мы могли обнять друг друга, когда ты видел меня, прошло. Прошло. Всему свое время….

Каждый охотник приходит в этот мир, в мир охоты, по своему, своей дорогой. Кого-то пристрастил отец, натаскивая еще с детства, кто-то благодаря другу, или старшему товарищу, кто-то, увязавшись за старшими, братьями, или знакомыми, подглядывал, любовался их удачными выстрелами и исполнял роль собаки, разыскивая битую птицу в полегшей, осенней дурбени. Каждый по-своему приходит в мир охоты и становится охотником, но одно дело стать охотником выходного дня, сделать для себя это занятие отдыхом, развлечением, и совсем другое, окунуться в охоту с головой, стать промысловиком, стать самой частичкой этого процесса, сделать охоту, промысел, своей работой, сделать ее неотъемлемой частью своей жизни.
Кеха, он так и не стал Иннокентием, даже в тридцать три его все звали Кехой, охотился со своим дедом. И участок был на деда закреплен, и зимовья все строились его, дедовыми руками, все путики им же рублены. Хотя, чего уж греха таить, и зимовий половина с Кехой рублены, и путики, но дед даже слова не допускал, чтобы хоть кто-то сказал, что участок по праву принадлежит и Кехе, родному внуку. И сам верил, и всех заставлял верить, что он, дед, здесь хозяин полный и только он, а главное, так это то, что он тут, на участке, навечно. Навсегда.
Но годы, будь они проклятущие, берут свое, ни кого не щадят. Еще в прошлый сезон дед провалялся на нарах в зимовье чуть не всю зиму, заваривая настои и делая разные примочки, да припарки. Только обузой был для внука, тот так и не собрался в дальнее зимовье, за весь сезон не собрался, все караулил болящего деда, натирал ему то спину, то ноги, готовил и подливал взвары.
А дед охал, ахал, да вздыхал, сокрушался, что все кончено, что все порушено, что замрет семья с голоду без него, без кормильца и главного промышленника. Кеха молчал, как и положено внуку, не встревал в сокрушенные причитания, хотя про себя понимал, что уже несколько лет от деда толку маловато, то одно побаливает, то другое.
Но участок был хороший, соболек водился и Кеха с дедом не зря таскался столько лет, обучился промыслу достойно. Семья с голоду не замирала, хотя другого приработку, кроме таежного, почти не бывало.
В этом же году, еще летом, еще далеко до осени, дед объявил семейству, что на промысел боле не двинется, не пойдет. Несколько дней сидел смурной, помалкивал, и вот, объявил. Объявил, сидя во главе стола, как-то торжественно, грустно, так, что невестка, жена Кехина, Полина, прыснула слезами, уткнулась в ладошки. Следом заревел, скривившись, Ванятка, дедов правнук. Он еще не мог понимать, о чем разговор, но, коль мамка плачет, значит что-то плохое, значит надо и самому плакать. Ванятка всегда поддерживал в этом вопросе свою дюже плаксивую мамку.
Мария, Кехина мать и дедова дочь, женщина, рано подпустившая к себе пору увядания и ставшая опорой, стержнем всего семейства, редко позволяла себе слабости, но и она, прихватив уголок платка, отвернулась и смахнула непрошенную слезинку. Кеха насупился, но промолчал. 
После такого невеселого разговора – известия, за обеденный стол дед уселся на Кехино место.
- Ты чего, дед, не на свое место?
- Сам туда садись. Теперь с тебя весь спрос.
Полина у шестка снова прыснула слезами, но Мария ткнула в бок и та унялась, не распустила нюни.
Кехина мать, Мария, в свое время, натерпелась от тятеньки такой боли, что никогда бы и не поверила, скажи кто, что сможет простить его, а вот смотри ты, разжалобил. В девках она «принесла в подоле». Тятенька был этим известием так огорчен, что все вожжи придрал, пока стегал беспутную, блудливую дочь. Соседи насилу отбирали беспамятную Марию, исходящую кровью из всех мест. Отбирали, прятали по дворам, примочками выхаживали, да травами отпаивали. Вся, как есть, синяя была, со спущенной полосками кожей, и по две недели кровью харкала. А как чуть одыбовала, - домой. Только на порог, тятенька снова за вожжи:
- Пока вы****ок не выпадет, бить буду.
Но дите Мария так и не скинула, хоть и порол ее тятенька до самых родов. Страшно порол, до беспамятства.
Потом, как родила, как домой притащилась, с дитем, снова взялся за вожжи:
- Говори, кто отец!
Молчала. Отваживались, отпаивали, да отпримачивали, опять домой, и с порога заявила:
- Хоть раз еще тронешь, хоть меня, хоть мальца невинного, прокляну и руки наложу, - век не отмолишь. Попомни!
Так и жили, в нелюбви, а скорее, так даже в ненависти. Кеха вырос без доброго слова со стороны деда, даже и не подозревал, за что дед ненавидел его, ненавидел мать, думал, что так и положено. Отца не знал. Подростком был, спрашивал, но мать отмахнулась:
- Нет его у тебя. Да и не было никогда.
Нет, так и нет. Так и жил. С дедом жил, ласки от которого ни разу в жизни не видывал.

Дед всю жизнь таежничал. Другой работы не знал, да и не хотел знать. Все говорил, что тайга и накормит, и напоит, обогреет, и спать уложит. Пожалуй, что роднее тайги у него и не было никого. Не мыслил себя отдельно от урманов диких, сопок, испещренных соболиными бродами, да речки, в лесах заплутавшей, по прозванию Нежа. Любил посидеть на берегу той речушки поздней осенью, послушать шорох шуги, да понежиться на остывающем солнышке. Дом так не любил, как тайгу эту.
И вот теперь остарел, обезножил. А тайга хворых не приемлет, особенно с плохими ногами, там вся жизнь, вся удача километрами меряется. Дюже сильно переживал, но смирился, куда же деваться-то. Внуку разрешение дал: определять для себя напарника. А сам, аж покривился лицом. Не мог представить, что кто-то чужой будет ходить по его тайге, топтать им проложенные путики, спать в его зимовьях, на его нарах.
- Вот ведь, какое горе-то приспело. Горе-е…
Всю жизнь дед прожил на одном месте, в своей таежной деревне по названию Осиновка. Не великая деревня, дворов сорок, может чуть больше. Все знакомы, да что там знакомы, почти, что все родня. Уже и корня не помнят, а просто знают, что какая-то родня, хоть и дальняя.
К Осиновке со всех сторон близко подступали темные, хмурые ельники. Они были так густы и запущены, что даже в ясный, солнечный день, там, внутри леса было сумрачно и сыро. Только на самом верху, на дальнем угоре, весело зеленел и золотился сосновый бор. Осинника же поблизости и вовсе не было, отчего так назвали деревню, оставалось загадкой.
- Вон, Витьку-то, Анисьина, возьми в напарники. Какой ни есть, а родня.
- Витьку? Он же не таежничал ни разу.
- Вот и научишь. Все лучше со своим делиться, чем пришлют какого-то. – Дед отворачивался и смачно сплевывал прямо на пол, выказывая, как ему горестно даже думать, что в его тайге будет бродить чужак. – Вот ведь, проклятущая жисть! Нутром-то еще бегай, да бегай, а ноги, будь они неладные!
Кеха хмурился, обдумывая дедово предложение, но понимал, что придется брать Витьку, коль дед сказал.
Витька был моложе лет на десять, или даже больше, чем на десять. Работал на ферме. Охотился, конечно, все в деревне охотились, уж кто как мог. Даже капкашки ставил в ближних распадках, рябчиков гонял, но по настоящему в тайгу не уходил ни разу. Мечтал. Все парни деревенские мечтают попасть на зимовку, да не каждому дано.
Был Витька крепок на ногах, широк, даже развалист в плечах, на короткой шее крепко сидела квадратная, с короткой стрижкой, голова. Все, вроде бы, нормально, но не было у Кехи привязанности к дальнему родственнику, отталкивал он от себя какой-то излишней  угодливостью, егозливостью. Что бы его ни попроси, он торопится, угодить старается, бегом просьбу исполняет, а то и вовсе вприпрыжку. И эта его торопливость, поспешность, чувствовалась во всех делах, проявлялась не всегда ладно: то порох рассыплет, когда патроны заряжать примется, то топор на ногу уронит, то курицу дверью прихлопнет. Одно слово: торопыга. А в тайге, на зимовке, эта черта может и помешать.
Объявить Витьке о своем решении дед вызвался сам:
- Схожу вечЁр к Анисье-то, чаю попью. Витьке расскажу о нашем согласии. Да, Кеха? Схожу?
- Конечно, сходи, чего тянуть-то. Может он и не согласен вовсе. Нужны, поди, ему твои тайги. Он, вроде бы, жениться намеревается.
Последние слова Кеха бросил вполголоса, повернувшись в стайку, но дед расслышал и больно укололся о них.
Витьки дома не было, и дед действительно долго чаевничал, прежде чем дождался троюродного внука. Появившись, тот торопливо уважительно поздоровался с пожилым родственником, даже приобнял его, что деду очень понравилось.
Известие, о том, что дед приглашает его в свою тайгу, Витька принял восторженно. Он, то вскакивал из-за стола, то снова падал на табурет, то опять вскакивал и начинал вышагивать по комнате. Чувства переполняли его. Воображение рисовало главную картину: как он, после промысла, вернется домой, весь фартовый, удачливый, как мать будет радоваться за его удачу, как неподступная, несговорчивая соседка Танюшка, улыбнется, наконец-то, и позволит себя обнять.
 Анисья же известие встретила сдержанно, без особой радости. Понимала, конечно, что в доме появится лишняя копейка, достаток, но это лишь тогда, когда охота удачно сложится. А мало ли случаев разных… Тревога какая-то необъяснимая сжала сердце и на лице проступила едва заметная бледность. Но перечить не стала, знала, как давно сын мечтает о зимовке, как завидует удачливым товарищам, ставшим настоящими охотниками, промышленниками. Отворачивалась, пряча подступающие, тяжкие вздохи, но молчала. И согласие свое дала молча.
Танюшка, что жила по соседству с Витькой, была тайно влюблена в него, но природная робость, скромность, не позволяли ей одарить соседа даже легкой улыбкой. Анисья, замечая, порой, сыновни вздохи и пунцовый румянец Татьяны, при случайных встречах, обзывала их «стеновыми», что значило: застенчивыми.
- Девки с парнями пляшут, в хохотушки пробавляются, а эти все подле стенки стоят, он с одной стороны, она с другой. Так и до старости будете? Уж рожать пора, а они все у стеночки.
Но Витька на слова матери внимания не обращал, считал, что все, как-нибудь, сложится.
Дед вернулся с переговоров совсем уставшим, постаревшим, завалился на постель прямо в куртке и ботах. Мария стащила с него обувку, углом одеяла прикинула ноги и оставила в покое. Кеха было сунулся, но мать не пустила: - Пусть отдыхает, расстроился. Гармошку продать, так и то жалко, а тут тайга, он на нее жизнь положил.
Дед и, правда, расстроился, прихворнул даже. Мария заваривала зверобой с шиповником, давала пить. Полина на ночь натирала деду пятки медвежьим жиром. Тот кряхтел, но лечение принимал, ему нравилось, что все за ним ходят.
Через несколько дней дед оздоровил, призвал Кеху и крепко ему наказал, чтобы он капризы свои против Витьки выбросил и принял его на равных.
- А чего мне, пускай идет. Я и не противился.
- Может, и не противился, да кривился, однако. Возьми себе в башку, что Витька малоопытный. Обучить его надо кое-чему, приучить к таежке, пристрастить к зимовке. Тогда и тебе легче станется, и ему в удовольствие.
- Да, понял я, понял. Все будет, как наказал.
Кеха ушел, а дед еще долго смотрел в пол, где тот только что стоял и покачивал головой, что-то не нравилось ему в принятии внуком нового напарника, какая-то задиринка шкарябала старческую душу, не давала покоя.
Кеха не стал попусту расстраивать деда, принял Витьку добродушно, с легкой улыбкой. Чего делить-то, хоть и дальние, а родственники.

Однажды, лет, однако, пять назад, Витька уж вымахал, длинным был, правда, еще угловатым, как все юнцы, Кеха по темну приволок мешок, с мясом. В стекло брякнул, через калитку перебросил, выскочившему Витьке только и шепнул сквозь зубы:
- Деду скажете, прибью на…. – Шмыгнул за угол, будто его и не было.
Кеха тогда с дедом с участка выползали, всего-то и оставалось, что речку перейти по весеннему, ноздреватому льду, крыши домов уж видно, а они вот, лоси-то. Стоят в тальниках, как раз напротив деревни, матуха и ненан. Телок такой справный, ростом уж мать обгонять начал. Дед присел, задохнулся кашлем, а Кеха как увидел, сразу навскидку и хлестанул. Телок, будто и не стоял, сразу слетел, а матуха за кусты, за кусты, и ходу, не позволила по себе прицелиться.
Вот уж порадовался старый:
- Дома ведь, дома! И такая гора мяса. Уж подфартило, так подфартило, словно на березе, да наливное яблочко.
Кеха тоже был очень доволен, хотя уже выслушал от деда, какой он беспутный вырос:
- Нюш было отпускать матуху-то? Нюш нельзя быть поразворотливей-то? Э-э, простофиля! Давай уж обдирать, хоть одного-то осилил.
Кеха отпустил деда домой:
- Иди, отдыхай, пусть бабы баню топят. Может, Витьку пошлешь сюда, вдвоем-то ловчее.
Дед аж вскинулся, брови под шапку улезли:
- Еще чего придумал! Ему же за это кусок мяса подавай, да еще пожирнее выбирать станет. Придумал! Им задницу от печки лень оторвать, мясо за огородами, а они на картохе всю зиму. Сам справишься!
Рукой махнул и ушел, долго еще что-то ворчал, даже выкрикивал, выражал недовольство. Кеха тогда до самой ночи пучкался, пока разделал, пока перетаскал. Дед уж в бане помылся, а все равно вышел, куски пальцем тыкал, пытался из них тушу сложить. И так повернет, и по-другому, и голову на бок:
- Ты зачем на мелкие куски-то порубил? Первый раз что ли?
- Как удобно было, так и порубил.
- Удобно ему, удобно. Оглоед. Ни черта не умеет.
А Кеха сразу задумал родичам мяса отвалить, и даже не по той причине, что они так трудно и голодно жили, нет, об этом и не думалось, деду хотел насолить. Для того и порубил на мелкие куски одну половину, да шею, знал, что старый начнет складывать кусочек к кусочку.

Завозились на участок на конях. Четыре вьючных, и пятый для Федора. Федор, это конюх, старинный приятель деда, уж и не вспомнить, сколько лет он завозил охотников в тайгу. И не только эту бригаду, а еще пять, или семь промышленных артелей доставлял в дальние и ближние таежки. Все тропочки уремные, да болотистые знал и ведал, все броды речные горные, все помнил, хоть и не ступал ни по одной самостоятельно. Дело в том, что еще в молодости остался Федор на одной ноге. С тех пор и не хаживал по тайге, хотя раньше любил это занятие, зимовки охотничьи любил. Как ногу потерял, приспособился верхом, но уж промышлять на коне не станешь, а помочь охотникам заброситься на участок, - лучшего помощника не сыскать.
Вот и сейчас, Федор вел караван вьючных лошадей, а Кеха с Витькой не поспевали за ним, тащились далеко отстав. У Кехи за плечами колотился старый, дедовский карабин «ОК» калибра восемь и два, в руке посох, отполированный до стеклянного блеска, а Витька на плече поддергивал сползающий ремень одностволки, шестнадцатого калибра. Руки у него были свободны. Карабин дедовский, был старый, как сам дед, и пули кидал куда вздумается. Однако на ближней дистанции, да по крупной цели, попадал, выручал охотников каждый год. Пули у него были полуоболочные, синюшные с виду, и стрелять такими пулями можно было даже в мелком ернике, не боясь, что будет сильный рикошет. А уж при попадании, наносила серьезный ущерб зверю.
Тропа, взбитая конскими копытами, петляла между сопок, выбирая более пологие склоны, перебиралась через каменистые россыпи, говорливые ручьи, ныряла в чахлые сосняки и тащилась, чавкая, по калтусам, потом и вовсе, ухалась в реку и виднелась на другом берегу мокрыми булыжниками. Это вода стекала по брюху лошадей и, вымочив береговые камни, указывала, в какую сторону ушел караван, где искать продолжение тропы. Парни, не раздумывая, шагали в воду, трудно удерживая равновесие, перебредали по самый пояс, а то и выше, тяжело шагали дальше.
Витька ошалело таращился по сторонам, часто оглядывался назад, дивился невиданным просторам и пространствам.
- Чего оглядываешься? – выказывая белые зубы, со смехом говорил Кеха, - если запомнить пытаешься, это правильно, дорогу надо знать. Но я долго не мог запомнить, меня дед года три, как слепого кутенка таскал по этим сопкам, пока я домашнюю тропу усвоил. Дюже далеко и извилисто.
- Запомним. Не с первого раза, да потихоньку разберемся.
Витьке удалось-таки, перед самым заходом в тайгу, перекинуться парой слов с Танюшкой:
- Пойдешь за меня после зимовки? Я фартовый, соболей принесу.
Глянула искоса и, сквозь пухлые, ни разу не целованные губы, высказала:
- Дурак! – И бегом, бегом в калитку.
Но как высказала, как с придыханием, как чувственно. Как сказала! Понял Витька, что в это «дурак», она вложила такое согласие, что и подумать больно. Ай, Танюшка, ай, красавица…. Хотелось думать и думать об этом. Хотелось шагать, и шагать с такими думами, ни какие расстояния, ни какие преграды не остановят Витьку. Вот она, жизнь-то!
Уже в темноте, угадывая тропу лишь по выдранному клочьями мху, увидели впереди заветный огонек костра. Это Федор, добравшись до перевального, полуразвалившегося зимовья, развьючил лошадей, стреножил их надежно и пустил пастись на прилегающую к зимовью поляну. Сам развел костер, навесил чайник, стал поджидать охотников.
Мужики подтянулись уставшие, не набили еще ноги, не накачали ослабевшие за лето мышцы. Раздевались, развешивали у костра, на приспособленной жерди промокшую насквозь одежку, портянки, сапоги. Босыми ногами топтались вокруг костра, тянули к жаркому пламени отяжелевшие руки. Федор, брякая деревянной культей, топтался в зимовье, растапливал там печку, сметал рукавом со стола мышиное дерьмо, раскладывал хлеб, сахар, кружки. Затеплил огарок свечи. Мужики стащили с костра парящий чайник и тоже скрылись в зимовье. Дверь притворили.
Вечерняя прохлада спустилась в распадок и придавила осеннюю, жгучую мошку, дышать стало легко и свободно. Кое-где, лохмотьями, поднялись клочки тумана, висели, неуверенно зацепившись за отдельные деревья, кусты. Тайга стихла, примолкла, только брякали удилами спутанные лошади, а в самой тайге загадочная, странная тишина.
Уже потом, на печке, разопрела каша, и вся компания снова уселась за стол. Ели из общего котла, почти молча, - устали. Мало-мало натянув штаны и рубахи, толком еще и не просохшие у затухающего костра, завалились спать. В зимовье стало парно и жарко, за стеной переругивались, ворчали друг на друга собаки, но без особой злобы.
Впереди было еще два таких перехода, только уж без переходного зимовья. Ночевать придется в старой юрте, крытой еловой корой, да берестой. В любую сторону глянешь ночью и можно звезды считать. Хорошо, что еще ранняя осень, еще не было заморозков. А вот, когда обратно, с промысла идти, всю ноченьку в юрте костер горит, всю ночь ворочается охотник, подставляя костру то один бок, то другой.
Юрта оказалась совсем разбитой. Жерди, служившие остовом, были раскиданы по сторонам и переломаны.
- Медведь постарался. Попадешься ты нам! – Кеха погрозил кулаком в сторону леса и, не присаживаясь после утомительного перехода, принялся ладить навес. Так и ночевали у костра, прикрывшись небольшим, утлым навесом, излаженным на скорую руку. Хорошо, что слякоти не было, а утро взбодрило легким заморозком.
На третий день, а вернее, поздним вечером, почти ночью, прибыл караван на базовое зимовье. Домик хоть и казался излишне приземистым, был рублен качественно, очень добротно. Во всем чувствовалась рука деда, который строил это жилище не на годы, а на безвременье. Было понятно, что здесь будут жить охотники еще нескольких поколений. Будут жить, да радоваться таежному, теплому жилищу.
Медведь не был, не пакостил. Как оставили все в конце прошлого сезона, так все на местах и стояло. Стеколко из оконца вынуто, припрятано на чердаке, дверь приоткрыта на четверть и приперта чуркой. Стеколко убирают, чтобы проветривалось жилье, чтобы не застаивался воздух. А еще, заметили охотники, что если стекло в оконце оставлять, то медведь видит в нем свое отражение и думает, что это другой зверь: хрясь по нему лапой, и нет драгоценного для таежных условий стеколка.
Федор два дня жил с мужиками. Ждал. Надеялся, что может мяска обратно увезет, хоть маленько, не получилось, не подвезло в этот раз. Витька участка не знал, ходил поблизости, но ни какого зверя не встретил. Хотя на второй день, через полчаса, как разошлись, грохотнул из своей одностволки, чем немало смутил напарника. Кеха уж было обрадовался, подумал, что приобрел удачливого напарника, но оказалось, что Витька стрелял глухаря. Потом таскал его весь день в поняге, все плечи оттянул, да еще по полной получил от напарника, когда вечером вернулся в зимовье. Как-то не сообразил, что не дело палить по глухарям, если пошли зверя следить, устраивать грохот на всю тайгу. Кеха все два дня пластался по самым лосиным местам, но тоже не встретил удачки, или отошел куда-то зверь, или другая причина, но Федору пришлось ехать домой «впустую».
После того, как лошади скрылись в сопке, задернувшись кедровым занавесом, и собаки смолкли, Кеха с Витькой враз сомлели, завалились на нары, раскинули руки и ноги, в голос решили, что будут отлеживаться пару дней, отдыхать. Но уже к обеду валяться надоело, надернули сапоги,  пошли готовить дрова. А ближе к вечеру Витька приволок к зимовью целый куль кедровых шишек.
Кедр в этом году родил, как никогда, все сопки к осени поменяли цвет, покрылись какой-то фиолетовой изморозью с коричневым отливом. Шишек было так много, что казалось, на сопках собрались кедровки со всей тайги: гвалт, крик и гомон стоял невообразимый, они уже начали спускать шишку. Медведь подваливал из дальних краев, чтобы вволюшку нагулять жиру, вот как-то узнают же они, что здесь урожай. Идут, бредут в сторону урожайных мест за сотни и сотни километров. Белки, совсем не прятались от людей, от самого рассвета и до заката гоношились, работали без устали и отдыха, - заготавливали ядреные орешки. Вся живность отъедалась, нагуливалась на дармовом таежном угощении.
Витька радовался. Он всегда знал, что если урожай, значит это хорошо, значит сытно, значит, зверя будет много, значит, охота будет удачная. Кеха же, наоборот, хмурил брови, раздражался на галдящих поблизости кедровок, даже зашиб пару из ружья и бросил в кипящую на костре собачью кашу, бросил прямо с пером. Витьке объяснил, коль тот сам не соображает, что когда в тайге полно корма, тогда зверек неохотно идет в ловушки, сытый он, зверек-то, и приманка его не привлекает. Вот и получается, что и зверька много, конечно, разговор шел о соболе, а взять его очень трудно, а порой, просто невозможно. Хорошо еще, если по мелкому снегу с собаками удастся что-то наохотить, да и то, коль белки много, собаки на нее отвлекаются. А капканы, плашки, да кулемки, могут всю зиму пустыми простоять, рядом зверек ходить будет, а в сторону приманки и голову не повернет. На черта ему мороженая приманка, когда он под любую колоду лапу сунет, и тепленького мыша достанет. Так-то.  Вот и получается, что урожай, - это хорошо, да смотря с какой стороны посмотреть.
Возле зимовья, под небольшим навесом, на четырех перекрещенных ногах стоял агрегат, гордо именовавшийся машиной. Кеха, помешивая собачье варево, махнул рукой и подсказал Витьке:
- Вон, машина-то. Туда и вываливай шишки. Дед специально для этого ее строил.
Витька, осмотрев агрегат, скидал в приемный бункер машины принесенные шишки, снизу постелил небольшую брезентину и крутанул ручку вправо, влево, вправо, влево. Снизу, в специальную щель посыпались орехи, вместе с шелухой, чешуйками от шишек, сердцевинами самих шишек.
- Пошло дело! Заработало! – весело заорал Витька, даже собаки оторвали взгляды от висящей в стороне от костра каши, она там остывала, и дружно повернули головы в сторону радостного Витьки.
- Заработало! Всю зиму будем орехи щелкать.
Кеха вытянул с чердака сито с крупной  ячеей и с мелкой, бросил их возле машины.
- Вот. На крупном просеять, а на мелком жарить, над костром. Какой мелкий мусор обгорит, да провалится, что-то само просеется.
Так и сделали. Витька был в восторге. Собаки, и те, обследовали отбросы, выискивали там орешки и с удовольствием хрустели ими.
В бытовых заботах протянулись еще несколько дней, радостных, свободных, но, пока еще не охотничьих, дней. Тайга весь день звенела разными голосами и оглашалась восторженными звуками: кедровки устраивали свары в вершинах кедров, сойки заботливо перекликались, белки, то и дело цвиркали по нижним этажам, да и по самой земле, а что вытворяли собаки, гоняясь за этими белками и усердно облаивая их. Все вместе это и создавало радостное, возвышенное настроение, улыбка почти не сходила с Витькиного лица. Кажется, он был счастлив.
Сходили на Нежу и поправили заездок, приладили покатное корыто, по которому рыбешка будет скатываться прямо в корзину, которую несколько лет назад плел дед, и называл ее не иначе, как «мордой». Морда была сплетена из грубого тальника и имела щели, куда мелкая рыбешка свободно проскальзывала. А особо крупной рыбой Нежа никогда не славилась, так что и рыбалка больше походила на баловство, особой прибыли к столу не давала. Проверяли снасть раз в неделю, в пять дней. Попадали хариусы, размером с четверть, и такие же леночки, - мелочь.
Осень с каждым днем подступала все ближе, становилась ощутимее. Утренники выбеливали инеем поляну, взбитую копытами коней, отлетали и засыпали тропинку последние листья с черемухи, а на ключе, куда ходили по воду, появлялись хрупкие, совсем прозрачные льдинки. Витька вылавливал такую льдинку и совал ее в рот, мягко похрустывал, становилось свежо и радостно.
Кеха подстрелил одну белку, чем совершенно свел с ума собак, ободрал ее прямо у костра и долго мял в пальцах податливую шкурку, разглядывал мездру, кисточки на ушах, даже понюхал для чего-то
- Через неделю начинать надо, собирать помаленьку.
- Подмораживать начинает, теперь быстро выкуняет.
- Вот мяска бы добыть, полегче бы зимовалось.
Мужики сходили в среднее зимовье, утащили туда часть продуктов, прибрались. То же самое и в вершину Нежи. Там оказалось совсем мало дров и пришлось на день задержаться, чтобы пополнить запасы. Витька начинал ориентироваться, соображать, в какой стороне какое зимовье и как его отыскать.
На обратном пути пересекли следы лосей. Прошла целая семейка, штуки три, вспороли мох и лесную подстилку. Собаки улетели по свежим, духмяным следам, но вскоре вернулись, вывалили на сторону языки и дружно улыбались, словно хотели сказать: можете спокойно шагать дальше, не опасаться, мы их угнали. Кеха сплюнул и перевесил тяжелый карабин на другое плечо. Никогда у деда не было зверовых собак, он считал, что не стоит их зря кормить весь год, чтобы один раз они помогли добыть сохатого. Всегда твердил, что нормальный охотник и без собаки может выследить и подобраться к зверю на верный выстрел.
Возможно, дед и был прав. Не случалось ни одного сезона, чтобы Кеха с дедом зимовали на одних сухарях, да лепешках. Бывало, конечно, что поначалу и белочек варили, да жарили, но потом, как снег выпадал, обязательно зверя выслеживали и добывали. То дед, чем очень гордился, а последние годы Кеха. Дважды удавалось добыть медведя, одного на берлоге, - случайно наткнулись, рядом с путиком, а одного на переходе, по первому снегу. Но медвежье мясо Кеха ел без особого удовольствия, да и сало потом, после сезона, приходилось тащить на себе, или тянуть на нартах. То ли дело, когда за плечами всего лишь поняга с мешком пушнины. Даже если этот мешок торчит выше головы, тяжести в нем всего лишь чуть, а душа поет.
Поковыряв посохом в глубоких следах лосей, Кеха, как бы сам себе проговорил:
- Надо бы походить за ними, в пойму потянули. Могут там и встать.
Витька с готовностью предложил:
- Давай я похожу, хоть прямо завтра.
Кеха внимательно посмотрел в лицо напарника, улыбнулся чему-то своему, но промолчал, двинулся дальше. Где-то впереди, по направлению, лаяли собаки. Лаяли лениво, с перерывами. Понятно было, что снова подняли белку и лаяли лишь для отметки, без азарта, будто понимали, что охотники снова не будут стрелять, даже не станут ее разглядывать, выискивать среди ветвей, просто пройдут мимо.
Через Нежу была наведена переправа: Кеха с дедом специально притаскивали сюда пилу, двухручку, и долго и упорно пилили неподатливую, словно железную, лиственницу. Дерево упало именно так, как и задумывал дед, ровно поперек течения, сучьями, расположенными ближе к вершине, уперлось в дно реки и бурлило, красиво взъерошивая живую воду. Эта дедовская переправа служила уже много лет, и была надежна, как само дерево, по названию лиственница.
- Сто лет лежать будет, и не сгниет. – Теперь и Кеха гордился, что и он приложил руки к сооружению такой надежной переправы.
Чуть ниже переправы, в небольшой заводи, где медленно кружились в водовороте бурые, рыжие, красные, желтые листья, собаки подняли пару уток. Те тяжело и упруго поднялись на воздух и скрылись за деревьями. Витька, было, ринулся в их сторону, сдернул одностволку, но вспомнил, что в стволе сидит пуля, охолонул, только с сожалением протянул:
- Во-о-о! Добрые сейчас уточки-то, жирные, аж сало капает.
Остановились у переправы. Кеха долго и, как ему казалось, очень толково рассказывал Витьке схему расположения их участка. Размахивал руками то в одну сторону, то в другую, что-то пытался чертить посохом. Витька кивал головой и со всем соглашался.
- Да ладно тебе, что я, заблужусь? Не первый же раз в тайге.
Здесь, за переправой, начиналась пологая, похожая на огромный блин, сопка. Именно эту сопку и огибала, почти брала в кольцо, речка Нежа, которую так любил дед. А тот, правый берег Нежи, был уремным, сумрачным и сырым. Соболь там не держался, заходил туда только при богатых урожаях черемухи, но черемуха родила лишь раз в пять лет. Вот и получается, что соболь держался на более сухой и кедровой части, на сопке. Там и мыша поймать можно, и белку, и орешки похрумкать. Именно по сопке и проложил дед свои путики, прямо от переправы, один вправо, вроде, как вниз по течению, другой влево.
Вот с этой сопки, а вернее всего, перевалив эту сопку, и приходили лоси на участок. И случалось так, что вставали в уремной пойме на зимовку. Все это Кеха и рассказал своему напарнику, наглядно и образно размахивая руками.
На другой день Витька готов был бежать на поиски лосей еще по потемкам, но более опытный напарник остановил:
- Не спеши. Пусть пристоятся. Лось должен свое место изучить. Если он знает место, в котором стоит, живет, он уверенно себя чувствует, стоит крепко, не боится ни собаки, ни самого охотника. Легче подобраться на выстрел.
День прошел муторно. Витька не находил себе места и заделья, то начнет чурки таскать, еще года два назад пиленые, волглые и тяжелые, бросит. Вывернул ворох капканов из-под навеса, поковырялся в них, закинул обратно. Сел патроны заряжать, закатал пять свежих, пульных. Пули были круглые, магазинские, с выпуклыми рубчиками. Кеха предложил пальнуть в мету, но Витька отказался, сказал, что уж сколько раз проверял, - бьет точно. Пожалел пулю тратить в мету.
Назавтра разошлись. Собак привязали, чтобы они попусту не бегали по тайге, не пугали зверя, - остановить лося все равно не смогут, вот и пусть сидят. Кеха еще раз обсказал Витьке, где должны задержаться лоси и как к ним ловчее подобраться. Заметил при этом:
- Вон, видишь, и ветерок поднимается. Обойдешь с той стороны, подальше, подальше, повернешь против ветра, и потихоньку, помаленьку продвигайся. Шаг, два сделай и присмотрись, снова шагни.
- Да, понял я. Понял.
- Понял он, топор-то взял? Я в другую сторону двину, там тоже есть места, проверить надо. Не вздумай по глухарям-то!
- Да, понял я, понял. Пошли уже.
Тайга чуть-чуть покачивалась из стороны в сторону, по вершинам прогуливался молодой ветер, просыпались и начинали галдеть кедровки. Витьку обуял какой-то неведомый азарт, кровь закипала, и хотелось бежать бегом. Он еще ни разу не добывал лося и ему очень хотелось отличиться, показать, что Кеха не зря его взял, не зря определил, хоть и при помощи деда, в напарники. Уж он постарается, уж не подведет.
Перемахнул по пробитой годами тропе калтус, легко перескочил по переправе через притихшую Нежу, заторопился по путику к тому месту, где видели следы. На открытых местах белел крепкий иней.
 Вот, вот они прошли. Широкий шаг у матухи, хоть и ровный, спокойный. Кеха говорил, что надо дальше пройти, а потом уж заворачивать, настраиваться против ветра. Кинулся дальше по путику. Да как же их потом найти-то? Как же без следа-то? Вон, там, в пойме-то, какая дурбень. Где ты их углядишь? Ошибается, однако, напарник-то, по следам-то ловчее получится. Мох в пойме глубоченный, почти по колено валишься, лоси такую дорогу проделали, милое дело за ними шагать. Правда, получается не против ветра, да так ли уж это важно.
Следы зверей казались совсем свежими, будоражили воображение охотника, волновали его, торопили. Совсем забылся наказ, что подкрадываться нужно неспешно, по одному, два шага, что присматриваться нужно внимательно, осторожно продвигаться против ветра.
Матуха давно уже учуяла, а потом и услышала торопливого охотника. Она поднялась с теплой лежки и прядала ушами, словно локаторами, заворотив голову, высматривала приближающегося человека. Когда расстояние стало опасно сокращаться, она мельком взглянула на почти взрослых уже телят, и пружинисто двинулась в противоположную от охотника сторону. Телята не отставали.
Витька заметил движение впереди, сдернул ружье и ловил, ловил цель, но сразу понял, что лоси слишком далеко, да и кусты, подрост, не дают четко прицелиться. В одном месте образовалась проголызина, и звери мелькали в ней, но для ружья это уже была недосягаемая цель.
- Э-эх, черт! – в голос выругался охотник.
Идти, продолжать преследование, было бесполезно. Подумалось, что может и не стоит их гонять, пугать. Может, отскочат, да опять встанут. Ведь не было ни собак, ни выстрелов, чего им бояться-то, пробегутся чуток, и встанут. С такими мыслями Витька выбрался из поймы по своим следам и пошагал в сторону зимовья. Огорченный, конечно, но, как ему казалось, теперь-то опытный. Видел же зверей, видел. Чуть-чуть только не подобрался. Чуть-чуть.
Кеха ворчал, размешивая сахар в кружке крепкого, ароматного чая:
- Как ты? Как спугнул-то? Ветрило такой, можно было вплотную подобраться. Самому надо было.
Витька отгрызался, как мог:
- Спугнул! Конечно, спугнул. Был бы карабин-то, уж тогда бы.… Уж точно одного-то выбил бы. С карабином-то, конечно.
- А ты стрелял с него, хоть раз, с карабина-то? Тоже ведь, не каждый….
- Все же не с этой, гладкостволки. Все же подальше пулька-то летит. И не стрелял, можно пару раз попробовать.
- Только патроны жечь. К нему, ить, не враз найдешь-то, сам не зарядишь.
Кеха еще что-то ворчал себе под нос, скорее всего для проформы, для видимости, чтобы показать лишний раз, кто здесь главный. Рылся в мешочке с патронами, разглядывал их на ладони, придвинувшись к свету. Отобрал два штуки, с позеленевшими от времени, а может от неведомой сырости, капсюлями.
- Ну, давай, пробуй, пока не стемнело.
В тайге, и, правда, уже надвинулись сумерки, крепко завечерело. Витька снова что-то разволновался, охлопывал себя по голягам, нервно потирал ладони, но не отступал:
- А чо? Давай! Давай, вмажу. Чо ты думаешь?
- А мне-то чо думать? Бери топор и во-он на той кедре делай затеску.
Витька схватил топор, из костра выхватил потухший уголь и стал отсчитывать шаги до указанной кедры. Но запнулся, чуть не улетел головой вперед, счет потерял. Затесь ярко белела в вечернем мраке, в середине темнело пятно, жирно намалеванное углем.
- Ну, давай, покажи, как сохачей валить надо.
Витька зарядил карабин, осматривался, куда бы прислониться, для верности.
- Не-е-е! Давай стоя и с руки.
Витька хмыкнул, но спорить не стал, начал целиться. Собаки вылезли из кутухов, натянули шворки, вопросительно глазели на хозяев. Только старый дедов кобель, по прозванию Пыря, не встал, лениво поднял морду, вздохнул и снова упрятал нос куда-то под хвост. Всем своим видом будто бы показывал, что он знает и понимает, что хозяева занимаются баловством, но не одобряет этого.
Грохнул первый выстрел, резкий, карабинный звук широко разлетелся по тайге.
- Иди, смотри.
- Чо там смотреть, и так знаю, что в самое яблочко.
Передернул затвор. Кеха подобрал выброшенную гильзу, понюхал сгоревший порох. Снова раскололась тайга. Витька потер плечо:
- Крепко шибает.
Пошли смотреть вместе. Пули вошли в мягкую древесину совсем рядышком, как раз под угольным пятном. У Витьки расплылась довольная улыбка. Кеха потрогал залохматившиеся дырки:
- Ну, вот, теперь вижу. Вижу, что можешь. Коль так, бери завтра карабин и догоняй. А я пойду заездок проведаю, уж больше недели не ходили.
- Вечером харюзов нажарим, люблю жареных харюзочков, с корочкой.
- Может и харюзов, а ежели пофартит, тогда и печенки можно. Вкуснятина, сохатиная-то печенка, вкуснятина.
- Сплюнь, дура, за печенкой-то еще побегать надо. Другой год, так половину зимы белок, да рябчиков грызли. Не просто это, не так, как тебе кажется.
Витька утерся и молчал, верил он в свою удачу, крепко верил.

Ветерок так и не успокоился, всю ночь блудил по вершинам кедров, раскачивал высоченные листвяги, тревожил чуткий сон не измотавшихся еще, не уставших от таежной работы охотников. Где-то отломился огромный сук и с треском, со скрежетом рухнул, мягко присев на лесную подстилку. Молодые собаки вздрогнули и пару раз тявкнули в кромешную темень. Сон слетел. Кеха повернулся на бок, стал закуривать в темноте. Витька тоже не спал, прошлепал босыми ногами к печке, загремел жестяной дверцей.
- Непогодь, что ли?
- Осень. Самый излом. Теперь так и будет, пока зима не возьмет свое, не установится.
Еще чуть подремали, разморившись в свежем тепле, накатившем от печки. Кеха запалил лампу. Поели вчерашней каши, похрустели сухарями, запивая их сладким чаем, стали неспешно собираться. В тайге еще темень, ночь. Ветер, чуть ослабший к утру, снова начал набирать силу, тащил по небу невидимые пока, низкие, брюхатые тучи.
Кеха вышел проводить Витьку:
- Не спеши, зверь суеты не терпит. Пока темно, как раз до переправы дошагаешь, а там уж тихонько, на цыпочках. Авось и повезет. Я тоже собираться буду, рассветет, так этой стороной пойду, прямо к заездку и выйду.
Как ни сдерживал себя Витька, к переправе пришагал еще потемну и с испариной на спине. Выругавшись про себя, присел на листвень, решил отдохнуть, сбить испарину и дождаться рассвета. А он, рассвет, и не заставил себя ждать, вот он: серым цветом подернулась окрестность, выступили из темноты, приблизились елки, стало видно летящие прямо над верхушками тучи, нескончаемой вереницей, вереницей.
Нежа, едва слышно несла себя, ласкала травянистые, кочковатые берега. Казалось, что чем светлее становилось кругом, тем смелее, увереннее, упруже становилось течение.
Вспомнил Витька, как будучи еще пацаном, ездил он с Кехой в соседнюю деревню Каменку. Тогда Кеха женихался, вот и гонял верши на свиданку, а Витьку брал для того, чтобы он коня сторожил, привязанного у крайнего деревенского огорода. Кеха садил Витьку впереди себя, заставлял держаться за конскую гриву и сам придерживал с боков руками, поправлял, если тот начинал съезжать в сторону. Ехать на самой верхотуре Витьке нравилось, а вот ожидать, кормить ненасытных комаров, почти всю ночь, нет, не нравилось.
А однажды Кеха вернулся не один. Он привел с собой Полинку, которую сразу же усадил на его, Витькино место. Уж это совсем не понравилось. Кроме этого, она так и льнула, так и ластилась к Кехе, Витьке это не нравилось даже больше, чем то, что она заняла его место.
Домой ехали втроем. Впереди Полинка, с малюсеньким, белым узелком, в седле Кеха, сзади Витька, держался за луку седла. Кеха с Полинкой постоянно о чем-то шептались, она беспрестанно хохотала, Витька злился и ехал молча.
В каком-то месте конь оступился и резко дернулся в сторону, но тут же выправился и снова шагал спокойно и размеренно. Никто и не заметил, что Витька слетел с крупа и, упав в траву, задохнулся, так, что и слова вымолвить не мог. А когда продышался, когда пришел в себя, Кеха с Полинкой уже были далеко.
Витька тогда сидел в мокрой от росы траве и горько плакал. Плакал не от боли, плакал от обиды, что его потеряли, и даже не заметили. А кругом плыл рассвет, молочный, теплый рассвет. И хотелось так плакать и плакать, хотелось жалеть себя.
С тех пор Витька с Кехой на коне не катался. Да и Кеха перестал ездить в Каменку, он женился на Полине.

Совсем рассвело. Где-то робко свистел рябчик, ветерок забирался под куртку и быстро иссушил испарину на спине. Осмотревшись по сторонам, порадовавшись новому дню, Витька уверенно перешел переправу и двинулся по подножью сопки в ту сторону, где прошлый раз перевидал зверей. Карабин увесисто оттягивал плечо и придавал значимость молодому охотнику, придавал уверенность. Шагалось легко и свободно.
Вот. Вот те следы лосей, старые следы. А здесь что вытоптано? Вроде бы этих следов не было. Еще прошел, распутывая лосиные наброды, крутнулся и вышел на путик. Снова спустился в пойму, стал продвигаться медленно, старался шагать бесшумно, озирался по сторонам. Ветер помогал соблюдать осторожность, шумел по вершинам.
Пересек какие-то другие, одиночные следы с огромными, тупыми копытами, четко отпечатанными на мягком, оттаявшем от заморозка мху. Скорее всего, это прошел одинокий, крупный бык. Внимательно присматривался к следам и, даже показалось, что в одном месте мох постепенно выправляется, поднимается из следа. Подумалось, что зверь прошел совсем недавно, что он где-то рядом. Осторожно двинулся по следам.
Бык крутнулся краем поймы и направился в сторону сопки. Витька, уже стащивший карабин с плеча, медленно шагал стороной, стараясь идти так, чтобы ветер дул от следа. Внимательно присматривался ко всем темным пятнам тайги, старался уловить малейшее движение. Волнение перехватывало дыхание.
В сопке слой мха был совсем слабый, тонкий, а порой его и вовсе не было, следы зверя потерялись. Ветер, крутнулся и начал менять направление, или это Витька пошел в другую сторону? Тучи так же быстро летели, а здесь, над сопкой, они совсем были близки, казалось, что они цепляются за кедры. Но и тучи уже ни на восток тянутся, уже чуть сменили свое направление и потянулись ближе к югу….
Витька решил спуститься обратно к реке и еще раз пройтись по пойме, жалко, что нет солнышка, можно было бы срезать напрямки, а так придется катиться под гору, спускаться с сопки, пока не упрешься в Нежу. Так и сделал, закинул карабин на плечо и торопливо зашагал под уклон.
Шел долго, даже стал сомневаться: правильно ли иду? Но впереди лес, вдруг просветлел, захотелось прибавить шагу и выйти, наконец, из этой урманины на светлое место, на простор, где можно сориентироваться, увидеть дальние сопки и заснеженные пики хребта.
Впереди, чуть внизу, действительно блеснула узкая полоска реки, а прямо за ней широко раскинулся какой-то незнакомый калтус с редкими и чахлыми сосенками.  Реку было плохо видно, она лишь угадывалась за кустами и деревьями, но стало понятно, что с одной стороны ее поджимает калтус, а с этой стороны, где сейчас Витька, крутоватый берег, примыкающий прямиком к сопке. Но ни дальних сопок, ни заснеженного хребта на горизонте не было. Это несколько озадачило.
Витька стал спускаться к реке, чтобы убедиться, что это именно Нежа, а не какая-то другая, неизвестная ему река. Шел, и думал: вот спущусь, а на берегу стоит столб с табличкой, на которой написано: «река Нежа».  Самому стало смешно от таких мыслей, и на губах появилась улыбка.
Уже чувствуя близость прохладной воды, ощутил жажду, даже почувствовал вкус воды на губах, на языке, в горле. Поднял глаза, чтобы найти более удобное место для спуска к воде….
Впереди, в какой-то сотне метров, на самом берегу, в островке осоки стоял… медведь. Медведь!

Увидев медведя, Витька так и пал на колени, пригнулся ниже земли, а самого всего заколотило, затрясло, сердце готово через дыхалку наружу выпрыгнуть. В глазах муть, до потемнения. Испарина на лице вышла, крупными каплями, а к спине рубаха прилипла. Медведь, по всей видимости, молодой, двух, ну, от силы трех лет, неспешно кормился, опустил морду к самой земле и ковырялся, выискивал что-то лакомое, а может корешки выковыривал, не разглядеть, голову не поднимал. Из осоки одна хребтина торчит, но видно, что упитанный, округлый. Успелось подумать, что самое вкусное мясо у такого молодого, но уже зрелого зверя. На всю зиму хватит. Но тут же потушил дурацкие мысли, даже хотел сплюнуть, да некогда, зверь ждать не станет, - унюхает, прыснет в два прыжка, - только его и видели. Поторопиться нужно с выстрелом, только уж прицелиться половчее, чем в мету, уж как бы ни оплошать, не опозориться.
Витька карабин переложил, выдвинул его вперед и приладил на подвернувшуюся, кстати, валежину. Ладони вспотели, пальцы тряслись как у алкаша, пот заливал и крепко щипал глаза. Даже и не представлял, что так разволнуется, при виде зверя.  Медленно, как учил Кеха, оттянул пуговку затвора и охватил пятерней шейку приклада, уже сквозь прорезь прицела снова увидел пасущегося медведя. Тот что-то задержался на одном месте, вроде, как замер.… Подумалось, что учуял, сейчас сорвется…. Витька подвел мушку под самую хребтина, потом отпустил чуть ниже, чтобы зацепить по позвоночнику, как учил Кеха, и нажал спуск.
Слышал, как пуля шлепнулась по месту, смачно шлепнулась, медведь только дернулся и замер, скрылся в осоке…. Вздрогнула от громкого выстрела таежная речка Нежа, а прямо за осокой, из тихой заводи, подернутой желтыми листьями, тяжело поднялись утки. Они были такие тяжелые, что натужно работая крыльями, еле вынесли себя выше кустов, выше деревьев и через прибрежный калтус направились к другой излучине, туда, где спокойно, где не стреляют.
Медведь начал шевелиться и, широко разваливая бурую и зеленую осоку, переворачиваться. Витька, не отнимая от плеча приклада, растворив до предела глаза, на полусогнутых, трясущихся ногах, приближался к своей добыче. Первый раз в жизни ему довелось стрелять по такому крупному зверю, и сразу удачно. А что он там, в осоке шевелится, переваливается с боку на бок, так это не беда, второй патрон уже наготове, сейчас, сейчас, сейчас….
Весь в пылу охотничьего азарта, Витька не стал дожидаться, когда зверь дойдет, он так и подскочил к нему, с прижатым к плечу карабином, готовый к моментальному выстрелу, чтобы прекратить мучения раненого, да, и, чтобы не упустить подранка….
В осоке, уже перевернувшийся на спину, лежал Кеха. Одна его рука была откинута на сторону, в другой он еще держал ружье, снаряженное дробовыми патронами, для уток. Изо рта толчками пузырилась кровь и, выкатываясь на щеку, пачкала лицо до самого уха. Кеха еще осознанно смотрел на напарника и, казалось, что он его жалеет.
Витька не мог понять случившегося. Не хватало ума, чтобы сообразить, что делать, чтобы понять, как, а, главное, зачем медведь превратился в Кеху. Или наоборот. Карабин вывалился из рук и мягко шлепнулся в густую береговую траву, уже жухлую, крепко перемороженную ночными заморозками. Витька кинулся под берег. Он, почему-то подумал, что если обмыть с лица кровь, то Кеха перестанет умирать, прокашляется и начнет ругаться, начнет выговаривать ему, обзывая растяпой и неумехой. Черпанул пригоршней студеной, осенней воды, заторопился назад, еще так и не поняв всей беды, обрушившейся на него, на них, на всех родных и знакомых… Огромной, страшной беды.
Кровь уже не пузырилась на губах и только где-то глубоко в горле, что-то тихонько хрипело и квакало. Мокрой ладонью Витька стал вытирать щеку, но сделал только хуже, кровь размазалась, испачкалось почти все лицо и стало страшно…. Очень страшно.  Витька не видел, что у Кехи на спине была рваная дыра, куда торопливо вытекала, из последних сил пульсируя, сама жизнь и легко впитывалась в землю. Глаза уперлись куда-то в торопливые, предзимние тучи и остановились, застекленели.
…Холодный, скользкий страх занял всю внутренность Витькиного тела и совсем не собирался уходить оттуда, не собирался его покидать. Хотелось выть, хотелось рвать волосы, хотелось просто умереть и вытянуться рядом с Кехой. Руки и ноги тряслись, а под ребрами противно оживала, шевелилась судорога.
- Кеха! Г ад! Кеха! Это ты! Это ты виноват! Кеха-а-а….
Он катался по шелестящей осоке и резал в кровь руки о ее острые, как бритва, грани. Чуть в стороне от места трагедии, удерживаясь в потоке встречного ветра, почти на месте стоял ворон, - спутник смерти. Перья на его расправленных крыльях трепетали.
Ой! Ой, как жжет в груди! Ой, как жжет.… Как путано и дрябло в голове, как белый свет совсем, совсем не белый! Ой, мамочки….
Витька раскачивался из стороны в сторону, над остывающим Кехой, видел, как на его лицо, испачканное черной кровью, накатилась серая, пепельная бледность, как он совсем, совсем отстранился от него, живого, теплого, наполненного жизненными соками…. Ой, мамочки….
Нужно было прикрыть глаза, вперившиеся в небо, подернутые отстраненностью, словно они видят уже то, что не дано увидеть живому, нужно прикрыть, но Витька не мог решиться, не знал, как это правильно делается. Так и лежал Кеха с открытыми глазами, смотрел на плывущие низко тучи. А лиственница сорила желтыми, яркими иголками и они засыпали все вокруг, присаживались на серое лицо, и несколько иголочек прилипли к раскрытым глазам, казалось, что вот сейчас, сейчас Кеха сморгнет их, сморгнет. Но тот не моргал, лежал смирно, весь вытянулся и притих.
Витька еще долго сидел рядом, пытаясь осмыслить, что произошло, что случилось, пока не продрог окончательно. Когда почувствовал, как его всего колотит крупной дрожью, встал, и, на одеревеневших ногах двинулся в сопку, туда, откуда стрелял. Там снова присел на колени и стал всматриваться в берег, в заросли осоки. Кеху видно не было. Это когда он полз на коленях, подкрадываясь к табунку уток, тогда спина торчала, округло торчала. Из-за этой округлости Витька и принял его за зверя, да и хотелось очень, ох, как хотелось встретить зверя и добыть мяса на сезон, как хотелось отличиться, понравиться хотелось. Вот и вышло такое страстное желание боком. Ой, мамочки….
Ветер усиливался, с лиственниц густо повалилась золотая пурга, и, смешиваясь с ней, пролетал редкий снежок. Погода портилась. Кукша, постоянно оравшая во всю глотку над самой головой, примолкла, нахохлилась, а потом и вовсе, слетела, и, подхваченная порывом ветра, шарахнулась куда-то в дальние кущи. Витька снова притащился на берег и сел прямо на землю, возле покойника. Он не знал что делать.  Сидел и тупо смотрел на заострившийся нос, на ввалившиеся, серые щеки, на открытые глаза, с прилипшими желтыми иголочками, такие же иголочки путались в молодой, еще не сформировавшейся бороде. По Неже разгулялась волна, хоть и не высокая, но упругая. Она отрывала образовавшиеся кое-где забереги, крошила их на мелкие льдинки и тащила по течению, навстречу ветру.
Перед застланными слезой Витькиными глазами вставали дома родной, до боли родимой Осиновки. Дома стояли ровно, будто в каком-то траурном строю, строго смотрели распахнутыми окнами на него, на Витьку. Осуждающе смотрели, такую беду он натворил, такую беду, на всю деревню, на весь народ, на всю жизнь…. Горе-то, какое…. Встала, приподнялась Танюшка, и, уж так посмотрела на него, так посмотрела, так… посмотрела…, что, хоть возьми, да… застрелись…. Застрелись…. А, ведь и правда! Застрелиться. Застрелиться, и не станет так больно, не станет вины, да и горе-то станет совсем другим. Другим.
Поднялся. Тяжело, с натугой, как старый, старый дед, как будто в последний раз в жизни, как перед самой смертью. Едва шевеля ногами, будто деревянными, обошел покойника и вытянул из осоки карабин. Он оказался неожиданно тяжелым, таким тяжелым, что и удержать нельзя. Снова выпустил его, карабин упал, брякнулся прикладом о сапог покойника, каким-то костяным звуком брякнулся. Еще шагнул и поднял ружье, с которым Кеха подкрадывался к уткам. Осмотрел его со всех сторон. Попытался запихать холодную стволину в рот, но губы плотно сжались и отворачивались в сторону, не позволяли раскрыть рот и поймать ружейный ствол. Руки снова тряслись, как давеча, когда выцеливал медведя, из глаз сыпались и сыпались, будто чужие, совсем уж непослушные слезы.
Пал на колени, обнял резиновые сапоги напарника и мычал что-то бессловесное, мычал и мычал утробно, протяжно, размазывая слезы, слюни и сопли по своему лицу и Кехиным сапогам.
Когда сумерки густо охватили тайгу, Витька, плохо соображая, решил тащить Кеху до зимовья. Только ни как не мог сообразить, в какой стороне их зимовье. Нежа, уж в том, что эта река именно Нежа, Витька не сомневался, да больно уж неузнаваемы берега, и калтус с той стороны совсем близко подходит, и сопка, вроде бы своя, а какая-то крутоватая, не схожая с той, которая в памяти отложилась. Понимал молодой охотник, что крутнулся где-то, когда выслеживал лося, а в какую сторону крутнулся, - сообразить не мог. Как так получилось, он не мог понять, и уж совсем не мог понять, откуда здесь появился Кеха. Он же собирался в другую сторону, проверять заездок. А оказался здесь, на этой стороне сопки, где Витька должен был выслеживать лосей.
Примерившись и так, и сяк, он хотел приподнять Кеху и взвалить себе на плечи, но сразу же понял, что поднять его не сможет. Ухватившись за куртку, потянул волоком. Но и так тащить не получалось, только поддернуть на каких-то полшага, снова перехватываться, напрягаться, дергать, и снова полшага. Еще все сначала, - снова полшага. Еще и голова заваливалась, откидывалась назад и мешала поддергивать. Распрямился, посмотрел на проделанную работу. За сапогами осталась борозда в два-три метра.
Витька перестал выть, кажется, даже стал ровнее дышать, стал успокаиваться. В навалившейся темноте нашел свою понягу, отвязал топор и развел костер. В стороне от покойника. Ветер притащил снежные заряды и снег, облепляя одежду, мокрил ее, съедаемый теплом костра. Ураганом неслись мимо запоздалые листья ольхи и черемухи, мелькали желтые светлячки мелких иголок. Далеко за калтусом выли привязанные у зимовья собаки, но вой их закруживался ветром и относился в сторону, Витька их не слышал. Он как-то безвольно, обреченно повалился на мягкий, но уже остывший мох и уснул. Уснул горьким, судорожным, похожим на припадок эпилептика, сном.

Утром, чуть рассвело, Витька стал делать волокушу. Срубил две молодые березки и связал их короткими перекладинами. Пока искал подходящие березки, увидел на берегу мешок с рыбешкой, а чуть дальше, за кустами, проглядывали торчащие колья их заездка. Теперь только он узнал местность, теперь понял, что это не Кеха пришел в те места, где Витька искал лосей, это он, Витька, крутнулся по сопке и незаметно для себя, перевалил ее, вышел совсем на противоположный край, к самому заездку. Понял, что Кеха спугнул возле заездка уток, увидел, что они перелетели и снова сели, сразу за поворотом, стал подкрадываться к ним. В этот момент и вышел Витька, принял ползущего на коленях напарника за медведя.
Перевалив покойника на волокушу, Витька свешал на шею оружие, впрягся в скорбную повозку, и потащил. Кеха был тяжелый, ружье с карабином путались в коленях, мешали. Протащив какое-то расстояние, понял, что надо оставить оружие, понягу. Так и сделал, натужно потащился дальше, к переправе.
Колени тряслись еще и от того, что уже сутки во рту и маковой росинки не было, очень хотелось есть, силы иссякли. Мысли в голове путались. Тащил, тащил, тянул из последних сил, а где-то далеко внутри, где-то на самом дне души, теплилась дурацкая и совсем уж дикая, нереальная надежда, что вот, притащит он, Витька, окостыженный трупп, а навстречу ему, из зимовья, из теплого, парного зимовья, вместе с запахом свеже испеченных ландориков, в клубах пара, вывалится Кеха, да как начнет орать, как начнет…. Все бы стерпел Витька, все бы смог, только бы оживить Кеху…. Оживить бы, Кеху-то….
Показалась переправа. Лиственница с берега на берег, лежала она смирно, и, как-то скорбно. Еще издали Витька сразу понял, что вся проделанная им работа, весь день, ушедший на то, чтобы притащить покойника сюда, к переправе, все зря. Понял, что не сможет он переправить тело напарника на другой берег. Опустился на колени и снова завыл. Вода журчала в сучьях лиственницы напряженно и стыло. Сама река, тайга, деревья, все стало чужим, отстраненным, ненужным больше в этой жизни.
Оглядевшись по сторонам, в надежде найти какое-то решение, какой-то выход из положения, Витька заметил, что Кеха лежит в одном сапоге. Видимо, второй сапог где-то съехал и остался. Нога была обута в вязаный из овечьей шерсти носок. И у Витьки были такие же точно носки, теплые и крепкие, это тетка Мария, Кехина мать, связала им по паре носков специально для тайги. Хорошие носки, теплые.
Снова тяжело вздыхалось, а хоть как вздыхай, хоть рот открывай, а его, воздуха, все равно не хватает, не может он заполнить грудь, как раньше.
Поднялся и обреченно потащился назад, по волоку, искать утерянный сапог. Сапог нашелся недалеко от того места, где Витька оставил ружье и карабин, прислоненными к стволу кедра, поняга здесь же дожидалась хозяина. Все забрал и потащился назад, силы оставляли его. Подступали, наваливались сумерки.
Сапог никак не хотел надеваться на ногу, которая стала непослушной, негнущейся. Чуть надернул и прекратил дальнейшие попытки. Ветер почти стих и с неба мягко плыли, присаживались на растопыренные еловые лапы, на жухлую траву, огромные, невесомые снежинки. На лице у Кехи они не таяли. Витька разделся, стащил с себя потную рубаху и прикрыл ей лицо друга, подоткнул под затылок. Снова оделся.
Нарубил целую кучу еловых веток и тщательно прикрыл ими покойника. Сверху, на образовавшуюся кучу, положил два бревна, от срубленной здесь же молодой ели. Скорбно постоял возле образовавшегося хвойного холмика, пошел к зимовью.  Чуть не свалился вводу, поскользнувшись на свежем снегу, когда перебирался через переправу, но удержался. Стало еще горше и обидней.
Собаки не обрадовались Витькиному появлению. Они лишь поднялись со своих лежанок и даже не лаяли, просто сидели и смотрели на него, не то обреченно, не то скорбно, - они все знали, так показалось Витьке. Он освободил их всех от поводков, но они и теперь не бегали, не радовались, просто исчезли в подступившей темени ночи, даже не просили своей законной пайки.
Растопив печку, Витька разогрел позавчерашний чай и долго грыз сухари, уперев тупой взгляд в пустые нары напротив. Пил горячий, сладкий чай, крепко обжигая при этом губы, и даже не замечал этого. Ничего не замечал, ни о чем не думал. Откинувшись, отвернувшись к стене, погрузился в тяжелый, обморочный сон. За стеной зимовья мягко шуршал разошедшийся снег, начиналась зима.

Два дня Витька приходил в себя, привыкал к новому состоянию, ловил какие-то обрывки мыслей о том, что делать, как поступать дальше. Пытался разговаривать с собаками, пытался приблизить их к себе, но ничего из этого не получилось, они сторонились, пустую похлебку ели лениво, лежали не возле зимовья, а в стороне, под елями, в тайгу не убегали. Снег выбелил окрестности, спрятал грязные пятна, навел праздничный порядок, но в душе у Витьки радости не было.
На третий день, утром, собрался сходить попроведать Кеху. Понимал, что Нежа еще не застыла, морозов-то и не было, снег лежал волглый, но уже не таял. Он и сам толком не мог уразуметь, не мог понять, чего он ждет, - когда замерзнет река и покойника можно будет переправить и притащить сюда, к зимовью? А дальше? Что делать дальше?
Осторожно ступая по налипшему на бревно снегу, Витька перебрался на левый берег Нежи, кинул по взгорку взглядом и обмер: бугорка, схоронки, где на время упокоился Кеха, на месте не было. Вскарабкавшись туда, почти на четвереньках, сразу все понял: весь бугор, был утолован, утоптан, испятнан медвежьими следами. Еловые ветки раскиданы повсюду, рваная Витькина рубаха и сапог, который Витька так и не смог напялить на ногу погибшего товарища. Колени подогнулись, и молодой охотник неловко завалился на бок, прямо среди медвежьей утолоки.
Лежал долго, пока не закоченел. Снова хотелось умереть, чтобы разом разрешить все, такие неразрешимые, такие неподъемные проблемы. С другой стороны переправы сидел, и устало смотрел на охотника Пыря, дедовский кобель. Остальные собаки остались возле зимовья, не захотели идти.
Витька сел, почувствовав, как под ним тает снег, а вода впитывается в одежду, но стылость талой воды не чувствовалась. Очистил от снега карабин, поднялся, снова осмотрелся. От волокуши, на которой лежал Кеха, виднелся четкий след, как медведь тащил его в сопку, лапы расставлял широко, чтобы не наступать на мертвого человека. Витька бездумно пошел по следу, ни злости, ни чувства отмщения, даже чувства обиды уже не было. Наступило полное безразличие и апатия. Кобель, все-таки он перебрался через переправу, шагал сзади, след в след, но вперед не лез.
Совсем недалеко, метров через двести, Витька увидел развороченный снег и свеже вывернутую землю. Все было взрыхлено, прикатано, следы медведя, но разные по размерам. Витька осмотрелся и понял, что здесь была драка двух медведей. Кругом валялись клочки одежды, а чуть в стороне лежал сапог с торчащей обмусоленной костью. Все, что осталось от бедного Кехи.
Медленно подошел к лежащему сапогу и в этот момент увидел, как Пыря резко кинулся в сторону. В этот же момент там, за валежиной вскочил медведь и стал ловить отскакивающего кобеля. Медведь показался Витьке не крупным, он прыгал боком и пытался поймать собаку передними лапами. Пыря уворачивался, но как-то неловко, движения его были замедлены, угловаты, он уже не лаял, а лишь повизгивал. Все уворачивался, все отпрыгивал, а медведь, молча, разинув розовую пасть, кидался за ним, кидался. Они оба, словно играя в догонялки, быстро приближались к Витьке, смирно стоящим в обнимку с карабином и, без особого любопытства, наблюдающим за азартной игрой.
Наконец, Пыря запнулся за валежину, когда пытался перепрыгнуть ее, не успел вскочить и попал в лапы медведю. Медведь резко прихлопнул старого, неразворотливого кобеля обеими лапами и тут же поймал раскрытой пастью. Крик, визг, треск костей привели в чувство остолбеневшего охотника, он вспомнил, что в руках у него карабин.
Медведь был совсем рядом, по ту сторону трухлявой, подернутой мхом валежины, совсем рядом, в трех шагах. Маленькие, серые глазки без страха смотрели на Витьку, смотрели ему в лицо, смотрели ему в глаза. В зубах еще дергался, еще хотел жить Пыря, но уже не кричал, не визжал, голова безвольно повисла.
Витька торопливо наставил ствол карабина на медведя и сильно давил на спусковой крючок, но выстрела не было. Он именно наставил ствол, не прицелился, а наставил ствол в сторону медведя, забыв загнать патрон в патронник. Просто стоял и тупо давил на крючок.
Медведь чуть попятился, не выпуская притихшую жертву, потом ловко развернулся на задних лапах, и быстро скрылся за молодыми сосенками, густо подрастающими на взгорке. Витька так и стоял с поднятым карабином в вытянутых руках. Медведь, когда уходил, уже не казался таким некрупным.
Все тело обволокло липким, противным потом. По лицу катились капли и разъедали глаза. Противно…. Как все противно.
Закинул за спину бесполезный карабин, подобрал сапог, с торчащей из него Кехиной ногой, медленно побрел назад. Хотел еще что-нибудь забрать, поднимал какие-то обрывки одежды, ремки, лоскутья, но ничего не выбрал.
У переправы снова сел, прямо на снег и долго, бездумно сидел, глядел на холодную воду, которая творила свою работу, тащила и тащила куда-то далеко круглые блины шуги. А в кронах кедров продолжали трудиться кедровки, перекликаясь на всю тайгу. В голове всплыла новая картинка. Вспомнилось, как будучи еще юнцом, он, Витька, таскал на берег огурцы с огорода, да сало из погреба, на закуску взрослым парням. А Кеха тогда его здорово похваливал. Парни пили брагу и предлагали ему, Витьке, но Кеха не позволял. Потом все громко пели похабные частушки. Витька слушал, краснел, но делал вид, что и вовсе даже не удивляется услышанному, что он уже давно привычен к такому.

Еще несколько дней Витька маялся, валяясь на нарах. Думалось ему, как он встанет перед дедом, перед теткой Марией, как глянет в глаза Полине, что скажет Ванятке, когда тот кинется к нему и станет теребить за куртку и спрашивать: где папка? Как он расскажет, как объяснит всей Осиновке, сможет ли объяснить, что случилось здесь, в тайге. Поймут ли, захотят ли понять?
Сапог с торчащей костью, Витька не стал привязывать к поняге, так и понес, обнявши, прижав к груди. В поняге был лишь котелок, топор, да небольшой мешочек с сухарями.
Обратной дороги Витька не знал. Собаки нехотя потащились за ним следом, словно чувствовали, что идут они в никуда. Как шторкой задернулась тайга молодыми кедрушками за неудачливым охотником, а прикатившая зима старательно замела все оставленные следы.
Больше ни Витьку, ни собак никто, никогда не видел.


Заказать мои книги можно по адресу andrei.tomilow@yandex.ru