Сарочка и Мариночка
Каждый год мама белила фундамент нашего пяти-подъездного дома, оборудовала клумбы и детские площадки, вкапывала старые покрышки по периметру клумбы и красила их в голубой цвет, сажала цветы и деревья. Все за свой счет и, в основном, сама. Помогали редко. Этот энтузиазм воспринимался жителями неоднозначно: некоторые предпочитали ставить свои автомобили на клумбы и тогда были ссоры. Мама требовала от домоуправления ремонтировать скамейки, опять же сама их красила. Борьба за красоту год от года становилась агрессивней. Увидев дырку в заборе, окружавшем наш дом (людям так было ходить короче), она неутомимо писала везде и всюду, требуя эту дырку заделать, пока не добивалась своего. Тогда она очень собой гордилась и хвалилась своими достижениями.
В то же время наша собственная квартира никогда не сверкала чисто-той и порядком, может быть, ей хотелось признания людей? Их благодарности? Или это было желание показать себя: я, мол, лучше всех вас. Это было и в ее поведении: на людях одно, дома другое. После перестройки в ней проснулась вдруг национальная гордость.
— «Русские свиньи» – правильно ведь говорят! У нас на Украине хоть и бедная хатка, а обязательно побелена, цветочки в палисаднике посажены, рушниками вышитыми все украшено, а русским – только пить.
А папу на заводе уважали очень многие, хотя ничего такого, как мама, он не делал: никогда не давал в долг, например. Тогда как мама давала и потом злилась, что люди переходят на другую сторону улицы, завидев ее, потому что не отдали долг. Особенно охотно она давала трешку Герою Советского Союза, который жил в нашем доме, хотя брал он деньги на водку. Его жена высказывала маме, но она все равно давала.
Папа всегда был честен и справедлив, рабочие его уважали.
Иногда к нам домой приходили люди с «магарычами» – с коньяком или дефицитными продуктами, чтобы отблагодарить папу, например, за то, что он взял кого-то на работу, или помог подучиться и повысить квалификацию. Он с возмущением прогонял этих людей.
Мама, я уверена, никогда не спекулировала дефицитом, но, конечно, использовала свои возможности: а именно «достать» дефицитный товар «нужным» людям: на ее обувном складе я встречала разных начальников и директоров.
К «вышестоящим» моя мама испытывала глубочайшее уважение, по-чтение и трепет: она, как говорится, могла от себя оторвать, чтобы услужить им.
Папин начальник, полковник Резак, частенько подъезжал на склад со своей женой Сарочкой и дочкой Мариночкой (только так он их называл). Они, все грузные, важно выходили из военного газика, с мамой говорили свысока, как бы снисходя: «Так уж и быть, покажите нам, что у вас есть». Долго и придирчиво примеряли импортную обувь, думали брать или не брать – мама суетилась вокруг, советуя:
— Сара Абрамовна, эти сапожки подойдут Вам больше.
— Мариночка, эти туфельки хорошо на ножке смотрятся.
Позже они приходили опять и меняли или отдавали обувь обратно, в общем, капризничали.
Еще на склад приходили люди с записками от директора торга: мили-ция, ГАИ, суд, городские власти. Импорт лежал в задней части склада: про-ходили туда, меряли, покупали. Если что-то оставалось – поступало в обув-ной магазин, а там уже продавцы «распределяли» дефицит по своим.
Дома мама часто назидательным тоном рассказывала папе, какой хо-роший муж Резак, какой он молодец: еврей, а стал начальником военного завода.
В общем, в маминых рассказах все мужья были лучше ее собственного, но папа шутил:
— А ты видела, чтобы Резак белье вешал? А мной все женщины во дворе восхищаются.
Братик подрастал, пошел в первый класс, где учительница определила, что он гиперактивный мальчик: просидеть за партой сорок пять минут он не мог, так что ему разрешалось вставать, залезать под парту, крутиться и вертеться. Такие «продвинутые» педагоги появились в то время. Учился так себе, да к тому же поступил (по желанию мамы) и в музыкальную школу. Слух у него был очень хороший, но желания никакого, как это в основном и бывает: желание есть у родителей, а точнее, оно было у нашей мамы. Мне надлежало заниматься с ним дома: я садилась рядом за пианино и с тоской смотрела на юного музыканта: худенький, с чуть оттопыренными ушками, огромными карими глазищами, пухлыми губами – он был похож на маму.
— Сыграй десять раз и свободен, — говорила я.
Он крутился, ковырял в носу, но не начинал.
— Я хочу в туалет,
Этот трюк мне был уже знаком: закроется там и не выйдет.
— Нет, сыграй сначала, потом пойдешь.
— Ну я очень хочу, — начинал ныть мой малолетний братишка,
— Правда, очень хочу!
Он уходил и сидел там, пока я не начинала колотить в дверь.
— Ну пожалуйста, выучи эту пьесу, очень тебя прошу, мне нужно уходить, а я сижу тут с тобой битый час и ни с места.
Я была опять влюблена: он был на год старше. Учился в нашей школе. Мы гуляли по темным улицам нашего городка, держась за руки – ладони горели. Он стал рассказывать историю, как его друг пытался поцеловать девочку, с которой встречался, а она не захотела.
— Ну и правильно! — отреагировала я.
Целоваться мне тоже не хотелось.
Он объяснял, что в этом нет ничего плохого и, если так дальше пойдет, то друг скорей всего с ней расстанется. Я понимала, что эти рассказы неслучайны: в этот же самый вечер, слегка приперев меня к забору, он дотронулся своими губами до моих. Первый поцелуй обжог. Мы быстро пошли домой, было вроде бы стыдно. А я опять сделала то, чего от меня ожидали.
Папа был ответственен за обычную школу: усталый, немного выпив-ший (стал выпивать на работе, спирт был в его распоряжении), он должен был помогать «кормильцу» выполнять домашние задания. Частенько, закончив поздно вечером приготовление уроков, объяснив все задания (я пошел спать, а ты перепиши все набело), утром перед работой папа просил показать ему тетради:
— Я ему все разжевал, все решил – только перепиши. Так нет, он и перепи-сать не хочет!
Брат хотел заниматься в авиакружке, позже в спортивной школе, но мама видела его пианистом и частенько побивала ремнем за двойки.
В общем, вундеркиндом братик мой не был, но рос добрым, ласковым мальчишкой и, несмотря на разницу в десять лет, мы с ним дружили и любили друг друга.