нечистополь
Н Е Ч И С Т О П О Л Ь
К о м п о з и ц и я
АНДРЕЮ ЧЕЛОВЕКУ
Великий Фельдмаршал сделал знак, и карета остановилась. Он грузно спустился и некоторое время стоял, пытаясь забыть тряску, потом взобрался на пригорок и с тоской посмотрел на бесконечное болото, до горизонта заросшее камышом.
Он попытался принять величественную позу и изречь что-нибудь историческое, но на ум ничего не шло, и он почти бездумно занялся отправлением нужды, не обращая внимания на деликатно отвернувшихся адъютантов.
-- Ну, вот, -- сказал он. – Говняное место. И быть здесь фортеции во славу…
Он запнулся и знаком подозвал старшего флигель- адъютанта.
-- Пишите, любезнейший… Фортеция, да – а назвать её в честь великого князя…
Вовремя спохватился.
-- Не пиши. Наталиополь. Вот так.
Долгие десятилетия здесь была только военная крепость, совершенно, впрочем, бесполезная, казалось, только для наказания провинившихся офицеров и служившая. Но отчего-то не захирела совсем, а стала обрастать слободками.
К советскому времени местечко чуть ли не в казённых донесениях именовалось чаще Нечистополем, а уж большевики-атеисты это название и узаконили, посчитав наилучшим уроном вредности религии.
Первый Предсовета Федька Буза, при царизме известный конокрад, а после красный командир и уполномоченный Реввоенсовета, узаконил своим приказом название, сохранившееся и доныне.
Со странным и непонятным упорством жители отвоевывали у болота пядь за пядью, власти с неуклонностью отбирали у жителей сушу, а люди снова засыпали чем-то болото, строя дома, устраивая огороды. Это происходило ещё при царском режиме, не переменилось при Советах.
Федор Буза верховодил в Нечистополе поразительно долго и был расстрелян лишь в 1937 году как португальский шпион, увенчав длинный список шпионов других империалистических держав, троцкистов и врагов народа, регулярно обнаруживавшихся среди пришлых и местных партийцев.
В 1942 году в Нечистополе установился оккупационный режим в лице полицая Ивана Верёвки, по слухам – незаконнорождённого отпрыска самого Бузы от Машки-Лимонки, известной на весь район платной проститутки, хотя и занимавшей какую-то мелкую должность в Райкультпросвете.
Что любопытно, но именно эти два года оккупации прошли здесь без единого расстрела (подпольный райком расстреляли в крайцентре). Более того. Нечистополь оказался своеобразной «свободной экономической зоной – портофранко». Здесь появлялись «болотники» -- дезертиры и всякого рода личности, не участвующие в военных действиях.
К тридцатой годовщине Победы Нечистополь уже был признан как партизанский край – практически всё мужское население соответствующего возраста получило удостоверения «бывших партизан». И в самый канун годовщины такое удостоверение получил Симеон Мимозол, которого все вроде бы знали как тайного сподручного Ивана Верёвки. Но никто не болтал лишнего – в общем, каждый тоже не совсем уж честно получил такое удостоверение, да и с Верёвкой так или иначе все были знакомы. В добавление к тому ещё и считался Мимозол стукачем ОГПУ – он сдал чекистам второй состав подпольного райкома (первый сдал немцам Верёвка). Так что был за то Мимозол награждён правительственным орденом Красной Звезды, хотя одно время орден у него вроде бы отобрали, но в 1975 году награда окончательно вернулась к герою.
Выдал же Мимозолу удостоверение бывшего партизана новоиспечённый Первый секретарь райкома Увалень, тоже уроженец Нечистополя и даже как бы сводный брат Ивана Верёвки, то есть потомок Фёдора Бузы.
Увалень пришёл к высокому посту потому, что ещё в 59м году установил на стене своей хаты мемориальный фанерный щит с описанием своих военных подвигов на Малой Земле – под руководством полковника Л. Брежнева, в том году всего-навсего главы государства СССР, то есть мелкого партийного функционера.
В Нечистополе вообще сложилась дурная традиция считать сыновьями Бузы всех незаконнорождённых и детей вдов, которых из-за частых расстрелов расплодилось множество (на сотню жителей с 1917 по 1937 год приходилось 33 расстрелянных по приговору – в основном за какое-нибудь высказывание, может быть, само по себе и безобидное, но сочтенное вражеским).
Кроме расстрелянных было в Нечистополе и немало посаженных, кое-кто из которых всё-таки выжил и вернулся на злополучную родину, но даже бывшие политические теперь к своему удивлению оказались партизанами – впрочем, что не так и удивительно, поскольку после войны через лагеря прошли и партизаны, и фронтовики, и тыловики.
Мало того. Незадолго до Тридцатилетия Победы бывшие партизаны узнали, что командовал ими ефрейтор Онуфрий Пафнутьевич Увалень, как-то сумевший совмещать подвиги под руководством полковника Брежнева с мудрым руководством партизанским фронтом под руководством секретаря Суслова.
Как и все партизаны, так и сам Увалень были обязаны своим легендарным прошлым скромному местному краеведу – председателю райисполкома Борису Борисовичу Усысько, хотя и не уроженцу Нечистополя, но всё же местному, из района, так сказать, очевидцу народной войны. Именно Усысько начиная с 1966 года пять раз переиздавал книжку «Когда шумел камыш», в общем, с весьма смелым названием, которое со второго издания переменилось на более научное «Не сломленные камыши», где скрупулёзно воссоздавалась в мельчайших деталей история партизанского фронта – ни одно имя не было упущено дотошным тогда ещё простым первым секретарём райкома комсомола, все были в штатном расписании, и каждый день героических будней был расписан почти что по часам. Шесть Героев Советского Союза и сто четырнадцать орденоносцев дал стране стране нечистопольский партизанский край. Понятно, что никто даже и не подумал что-то возразить против партизанского прошлого фашисткого прихвостня Симеона Мимозола – к тому же не последнего человека в городе – председателя райпотребкооперации и, по слухам, владельца обоих нечистопольских ресторанов – «Партизанская слава» и «Трудовые просторы».
«Трудовые просторы» -- по тем же слухам, -- даже построены были на личные сбережения товарища Мимозола, а открыты как раз 8 мая 1975 года с бесплатным банкетом для бывших партизан, ветеранов фронта и тыла – нынешних городских и районных руководителей и их родственников. Вместо попа освятил ресторан пионерский салют – получилось свежо и по-нечистопольски своебразно. Находился ресторан напротив вечного огня, все свадьбы проходили теперь только здесь, и местное идеологическое руководство нарадоваться не могло этой коммунистической идиллией.
Единственная в Нечистополе библиотека почему-то выпала из поля зрения идеологов. Работал в ней Григорий Вертолёт, скромный дедок интеллигентного вида, тихий и неприметный, тоже, конечно, бывший партизан, да ещё обеих войн – и Отечественной, и Гражданской, за что имел несколько наград. Про одну награду – лично от генерала Деникина – знал, кажется, один бывший белогвардейский поручик Вертолёт, но он об этом на пионерских сборах не рассказывал, в пивную, где бдили чекисты, не ходил – так себе и жил, хотя и без родственников за границей, но зато и без единой отсидки.
Как ему удалось обмануть народ и ОГПУ – знал, опять-таки, он один. Предположительно, Вертолёт после Гражданки просто не лез вверх, избегал членства в партии и часто менял место жительства, лишь в 1955 году возвратившись в родной Нечистополь скромным пенсионером.
И всё же, при уникальности судьбы старого белогвардейца – красного партизана, упомянут он исключительно в связи с ключевой ролью в создании партизанского движения: понятно, что двоечнику и хулигану Усысько было просто невозможно с таким блеском сочинить и написать. Лишь соединив свою беспринципность и бессовестность с царскорежимной грамотностью библиотекаря, Усысько создал этот грандиозный проект… Кстати, чуть позже воплотившийся ещё и в камне: здесь был выстроен грандиозный мемориальный комплекс «Партизанский камыш», занявший пятьсот гектаров топи, для чего в болото было высыпано камня, что его хватило бы на парочку сибирских ГЭС.
Вертолёт нисколько не страдал от того, что от лавров Усысько ему не досталось ни пол-листика на борщ. Видно, пусть и не страх, неизвестный лихому поручику, но крайние бдительность и осторожность въелись в его существо настолько, что старый библиотекарь совершенно равнодушно и как бы со стороны наблюдая за бурными воспоминаниями и выступлениями земляков, довольствуясь в соответствующей легенде местом мудрого передатчика партизанского опыта.
Ни академик Увалень, ни член-корреспондент АН СССР Усысько, создавшие к 1980 году многотомный труд по истории партизанского движения Старопыльского края, ни их уважаемые оппоненты, конечно, даже не подозревали, что Вертолёт использовал чуть ли не все античные и шекспировские сюжеты, адаптировав их с каким-то гомеровским талантом к рабоче-крестьянскому быту.
Не знал этого и слепой дед Морозяка, самолично даже не слыхавший про старика Лира. Не знал этого и красный командир Гусь, встреча которого с призраком отца, указавшего, как разбить дивизию СС, была скопирована с соответствующего эпизода «Гамлета».
Возможно, не было во всём этом и ничего странного, так как все мало-мальски знакомые с классической литературой не удосужились лично перечитать фундаментальные труды Увальня-Усысько.
Кажется, лишь один московский кинорежиссёр, будто бы взявшийся за создание киноэпопеи, отказался от выигрышного плана именно по соображениям плагиата, но, так или иначе, ко времени Перестройки были переписаны лишь главы, в которых не слишком принципиально была изображена борьба партизан с проявлениями примиренчества к алкоголю.
Во второй половине девяностых годов оставшиеся в живых партизаны не раз мысленно благодарили авторов партизанской эпопеи за какие-то льготы и прибавки к пенсии.
В остальном партизанщина величественно удалялась в историю и стала забываться послевоенными поколениями нечистопольцев.
Новый мэр Нечистополя лишь на некоторых мероприятиях позволял себе упоминать о славном прошлом, о комсомольском отряде «Поиск», якобы нашедшем археологические доказательства этого славного прошлого. Его докторская диссертация была современной по духу: «Российский регулируемый рынок как фактор оздоровления стихии мировой экономики»
Автор партизанского песенно-хореографического творчества композитор Бабах ( в общем, практически никого не смущала эта невязка – весь партизанский фольклор был создан в конце семидесятых и был подписан Бабахом), был теперь председателем краевого отделения Союза композиторов России и писал симфонии, совершенно позабыв некое максималистское обещание на одном из комсомольских пленумов написать оперу «Шумел камыш».
Автор романа «На юру» писатель Пампушкин хотя и не отрёкся от сочинения, чуть ли не принесшего ему Ленинскую премию, писал теперь эпопею «Дальние дали», в которой проводилась мысль, что Россия прирастала не только Сибирью, но и Старопыльем, болота и степи которого таят много газа и нефти, а также иных природных богатств, и что едва ли ни один нечистопольский камыш способствовал укреплению России во второй половине Х1Х века.
Нельзя не упомянуть также и нынешнего председателя краевого отделения Союза художников Репкина, чьё огромное панно «Камыши» до сих пор украшает Нечистопольскую партизанскую панораму. Репкин, хотя и отошел от «чрезмерного реализма» и стал несколько импрессионистичен в своих картинах, от «камышовой» темы не отошёл. Его «Камыши на рассвете» будто бы выставлялись даже на венецианской Бьеннале, а его «Камышовая Венеция» якобы даже потрясла западный мир.
Таким входил в Третий Миллениум райцентр Старопыльского края.
Всё складывалось как нельзя лучше: жители тосковали, конечно, по сытой социалистической жизни, из которой вспоминали больше не социалистическое соревнование и не борьбу за ударно-коммунистический труд, а ежегодные отпуска на Затюканном Побережье ( море было сравнительно близко), но и радовались систематическому снижению темпов роста инфляции и росту экономики. И вот тогда случилось одно неприятное происшествие, о котором, правда, рядовой житель ничего не знал, да и вряд ли когда-нибудь узнает.
Но местной демократической власти пришлось пережить несколько неприятных секунд.
По соседству с Нечистополем был городок Тухлые Грязи, ровесник краевого центра Старая Пыль, он готовился отмечать двухсотдвадцатипятилетие и заблаговременно начал принимать иностранные делегации.
Что касается журналистов, даже местных, те были в курсе. Но и оба мэра – дружные со времени работы в Нечистопольском райкоме комсомола – поняли вопросец очкастой журналистки из Греции:
-- А как вы относитесь к повести Устина Щербатого «Засада в камышах»?
Мэры, закалённые комсомольской жизнью и работой в бестолкомах, переглянулись. Смущение их длилось всего несколько секунд, и мэр Нечистополя Степан Кубыля довольно спокойно и внятно ответил, придушивая микрофон:
-- На каждое стадо всегда наскребётся паршивый клок… Вы слыхали про какого-нибудь великого русского поэта Александра Сушкина? А про великого русского поэта Михаила Вермутова? Это же надо как на Западе не знать России, её великой и передовой культуры, если спрашивать про пасквиль какого-то Щербатого? Нету в России и не было таких фамилий и поэтов! А если они и убили друг друга на дуэли – то почему обязательно в Тухлых Грязях? Здесь проезжало немало великих людей, археологи, вот, докопались до мумии самого Овидия! Наши края богаты поэзией, здесь есть и Пампушкин, и Сыроштанов, и Коркодилов – эти бы имена запомнить Западу – они с любовью воспели нашу природу… А вы называете… Я и произносить не хочу его имени – это вы, журналисты, делаете из пасквилянта вообще… какого-то нобелевского лауреата… Сидит ваш Щербатый в какой-то конуре и гадит оттуда на всё местное население… Да нет чтобы прочитали эту гадость – и, простите, - с ней в сортир. Там место этому… Это же чудовищно. Это ложь на длинных ногах. А вы знаете, что этот ваш, с позволения сказать, писака – жалкая личность, аморальный субъект и пьяница? Он за всю жизнь ни одной камышинки не вырастил. И что теперь? Какой-то вымышленный поэт Вермутов убивает на дуэли поэта Пампушкина… Извините – Сушкина, тоже, кстати, вымышленного. Кто это такие? Я не литературовед. Я профессор экономики. Но я знаю, что такое прототип. И вот что я вам скажу: если у этих двух гадёнышей и есть прототипы, то они в одном лице – Устин Щербатый!
В общем, пресс-конференция не была сорвана и нормально пошла дальше.
А журналисты не особенно удивились гневной отповеди мэра Нечистополя: «Засада в камышах» хотя была написана и без выражений, не блистала ни исторической достоверностью, ни… Она была от корки до корки скандалом, причём, как бы и на пустом месте.
Всего год назад, на заре Миллениума появился компьютерный диск с несколькими прозаическими сочинениями и стихами Устина Щербатого. И то ли сам сочинитель пасквиля ( остальные его «шедевры» тоже были сомнительного содержания), то ли злопыхатели, радые нагадить местному руководству, а то и государству, довели этот диск до Интернета. В Интернете, как известно, чёрт ногу сломит – спустить туда информацию не более полезно, чем в унитаз.
Но, видно, есть ещё на Западе недружелюбные спецслужбы: вероятно, они не смогли найти во всей России ничего порочащего, а им очень хотелось. Они достали Щербатого из Интернета и подняли шум.
Судя по яркому выступлению Степана Кубыли, он пасквиль прочёл. Но вряд ли ожидал скандальный вопрос, неуместный для юбилея.
Кто скрывался за псевдонимом «Устин Щербатый», откровенно говоря, не было секретом. Но и поминать его настоящее имя никто не хотел: западные папарацци пользовались тем, что псевдоним как-никак, но прозвучал; наши вообще хотели бы быстрее забыть о скандале.
Скандальный автор потерял от своего безрассудства немало: работу. Он и был-то всего сторожем в один минимальный размер заработной платы в месяц.
Теперь он переселился в один из бункеров Мемориального комплекса ( ныне пустующего) и жил, по-настоящему скрываясь, хотя и понимал, что за подобные пакости писателей не «заказывают».
Пока было лето, во всем Старопылье не было места лучше этого комплекса. Ни одна собака сюда не забиралась. То есть, водились в камышах какие-то хищники, но до сих пор они никого ещё не съели. Устин Щербатый теперь был бомж. Жилкомхоз отказался загасить его долги по пене, и в один не очень прекрасный день Устин по возвращении обнаружил в двери новый замок, а в ответ на стук получил список угроз, реализованных в форме нецензурной брани.
Не пошёл Устин Щербатый к прокурору, поскольку знал, что прокурор Водянко – пламенный патриот здешних мест и ни за что не поддержит незаконное требование злостного неплательщика пени об обратном вселении.
Возможно, новоявленный диссидент и жалел о написанном, но считал, что слово -- не воробей, его топором не вырубишь. Нельзя сказать, что Устин Щербатый был абсолютным трезвенником, однако профессор Кубыля умышленно старался его опорочить, зная, что ряд стихотворных сочинений пасквилянта на все сто заставит всех поверить в то, что Устин Щербатый начал стареть, всё же, не из-за беспробудного пьянства, однако, выглядел он, вероятно, лет на десять старше, сейчас его глаза слезились, а руки дрожали – был бы здесь Кубыля с западными корреспондентами – и не нужно доказательств.
Думал Устин Щербатый о зиме. Как-то и не о вине своей, не о том, что подвёл близких, а о том, что может зимой здесь не выжить – хоть и на юге, да зима не тропическая. А умирать ему не хотелось.
Он никогда не умел ловить рыбу, а теперь научился и был даже сытее, чем на сторожевую зарплату. И ещё кое-что из природы использовал для питания. Но лето обязательно должно было закончиться.
И, пытаясь собрать сбивающиеся мысли, он думал: а я пойду… в другой город. Прямо сейчас – до зимы и дойду. А там…
Что -- там? Что, забыл Устин Щербатый, что возле рынка у него сержант забрал паспорт – команда была его пальцем не трогать, но прижать.
Паспорта не было – какие ещё города?
Ещё оставалось только к бывшим друзьям и родственникам. То есть, ему ведь и предлагали помочь, но он как-то понимал, что навредит сильно хорошим людям.
То, что он испытывал, было отчаянием, но у него мысли всё время разбегались, и он даже с ума сойти боялся.
Так что, о чём – о чём, а о славе писательской Устин Щербатый не думал вовсе.
Он несколько язвительный был – но в молодости, потом жизнь пообтесала. И сам он не понимал, что его глупая история о том, как в Тухлых Грязях поэт Вермутов стрелялся на дуэли с поэтом Сушкиным – оскорбит жителей. Вряд ли он подразумевал Лермонтова и Пушкина. Но сам того не вполне понимая, Устин Щербатый точно приметил отношение к поэтам и скорее этим разъярил некоторых уважаемых земляков.
Он не думал об этом. Он не корчил из себя героя, скажи ему сержант написать отречение – так и написал бы.
Если он вообще думал о писательстве своём, так вспоминал стихи и вытирал слезящиеся глаза, и не замечал, что едва ли ни хнычет.
Лето было ещё почти всё впереди, но он боялся зимы. Боялся того, что вернётся в Нечистополь – откуда убрался, - ему страшно не хотелось возвращаться, ему казалось, что это возвращение в Никуда.
Паспорт его нашли на улице и, как полагается, сдали в милицию. А искать его самого никто не собирался. Никто не заявил. Друзья беспокоились, представить себе не могли, куда он пропал. Про паспорт не знали.
Наверное, больше всех беспокоился Кубыля – ведь что стоит журналистам взять и спросить: куда вы дели Устина Щербатого?
Но роль Тухлых Грязей и Нечистополя в России и на планете не следовало бы преувеличивать. Единожды вынутый из Интернета, Устин Щербатый так и потерялся в нём, стал, может быть, первым виртуальным писателем.
У входа в парк был раньше планетарий, потом в нём поставили игровые автоматы, но к концу девяностых годов здание пришло в окончательный упадок, крыша обвалилась, и только в начале тысячелетия власти поддались уговорам полубезумного фанатика Перкаря и отдали ему стены под устройство зоопарка.
Долгое время экспонатов было всего шесть: одногорбый верблюд, одноглазый орёл, и мартышка, оставленные спившимся фотографом, суслик обыкновенный, домашняя собака, похожая на енотовидную, и степной керыч. На вырученные от продажи входных билетов деньги Перкарь кормил животных, себя и инспекторов из санэпидемслужбы. Получалось примерно поровну. Пекарь и животные не умирали, хотя и выглядели не особенно шикарно. Но и в здешних краях встречаются меценаты, и некий анонимный предприниматель, изловивший камышового кота, взял зоопарк на финансирование. Санитарные инспектора повеселели, но и Перкарю с животными теперь перепадало кое-что. Да и публика стала резвее, в парке гуляли чаще, а уж, нагулявшись, охотнее жертвовали на меньших по разуму братьев.
Камышовый кот был очень похож на домашнего. По желанию спонсора, от посетителей животных теперь отделяло органическое стекло, животным не бросали бумажки и не плевали в них.
Кот сидел на солидной цепи, правда, никелированной, но всё же внушающей некоторое уважение. Он не ходил налево-направо, не заводил песен и сказок, а только и лежал неподвижно, да ещё с закрытыми глазами. Он даже не лизал под хвостом при посетителях, не чесал блох и был похож, скорее, на чучело.
И всё-таки на него глазели больше всего – интересно же, ведь из-за кота зоопарк получил финансирование. Попал кот и в прессу: когда объявили конкурс на эмблему Нечистополя, в городской «Правде» была помещена и его фотография, однако, существенно с помощью компьютера улучшенная, так что кот казался больше похожим на рысь.
Кот вряд ли знал о такой славе и, конечно, ничуть не огорчился, когда в запале обсуждения какой-то остряк предложил в пику коту верблюда.
Понятное дело, верблюд и вовсе был животным посторонним, и нечистопольцы острили, что эмблема должна ограничиться одним горбом. Рисовали даже двухголового верблюда, намекая на известного орла. Местные граффити пошли ещё дальше, предложив в качестве эмблемы два горба – этот символ прижился в неофициальных кругах.
Союз художников пошёл по пути графического сочетания символов, и уже после утверждения вдруг все подметили, что два торчащих камыша -- рожки, и точно вырисовывается бесовская харя, но было поздно, красочные эмблемы висели по всему городу, когда вдруг освещались ночью фарами иномарок, пугались даже трезвые водители, так как при таком освещении на бесовской харе вспыхивали совершенно чёткие глаза камышового кота.
Умысла, конечно, не было. Председателя краевой организации Союза художников Репкина лягали в узких кругах, но всё выместили на заведующим отдела архитектуры, да и неизвестно, почему: на комиссии он был единственным, проголосовавшим «против». Впрочем, «особое мнение» само по себе могло быть причиной отставки.
Камышовый кот всё-таки попал в рекламу – «Камышовый кот» -- так назвали минисупермаркет, построенный вместо бывшего овощного ларька рядом с входом в парк. Никто не спросил о смысле названия. В Нечистополе названия частенько были экстравагантными. Магазин «Оммега» был продовольственным, а не магазином электротоваров, и правильно срисованная греческая буква красноречиво намекала на смысл названия.
Хозяином «Оммеги» был грек из местных Сократ Василаки, некогда выпускник факультета иностранных языков Старопыльского педа, с молодости заведывавший тарным предприятием и поражавший приятелей и сотрудников иностранными словечками, по звучанию напоминавшими русскую ненормативную лексику.
Минисупермаркет Василаки состоял из двух прилавков и небольшой площадки для покупателей. За первым прилавком разливали спиртное – обычно только водку (имелась лицензия), за вторым продавались сигареты (иногда ещё и жвачка).
Благодаря близости к парку, бизнес грека процветал. Народная традиция «пропускать полста» и твёрдый уговор с милицией о полной неприкосновенности выходящих из минисупермаркета клиентов превращал предприятие в «золотое дно» куда опускались одни и откуда поднимались совершенно другие.
Водку разливал племянник хозяина Чочо-сумасшедший, на самом деле неплохой и смышленый парнишка, страдающий косоглазием, однако, не ошибающийся в разливе.
Сигареты продавала толстуха Мэри – супруга Сократа.
Ментол был завсегдатаем заведения. Его прозвище не означало ничего греческого. В подпитии он почти всегда рассказывал историю поступления на службу в милицию, откуда ровно через неделю был изгнан за оскорбление старшего по званию – вообще-то, оба были совершенно пьяные, а выгнали одного Ментола.
Но трудиться на производстве он уже не смог, всего за неделю потеряв вкус к полноценному труду. До своих седин он работал бы массовиком-затейником в парке, не произойди ГКЧП. Не дождавшись пенсии, Ментол потерял жизненные устои и стал заурядным «синяком», то есть алкоголиком широкого профиля. Лишь в начале нового века оживление экономики востребовало его творческие способности, и Ментол стал уборщиком площадок под мусорными контейнерами.
Вообще-то, новая работа его даже потрясла. Он всё не мог прийти в себя от того изобилия и богатства, которые приносили ему вверенные объекты. Прилично обувшись и одевшись, Ментол начал даже подумывать о политической карьере, ничуть не придавая значения замечаниям о его алкоголизме: а разве это такой уж недостаток?
Его остановила только сумма, которая, по слухам, нужна была для попадания в Городской Совет. Доллары на мусорнике не попадались.
Но кое-что полезное всё же он находил, и такое, что Сократ брал в счёт погашения кредита водкой.
Ментол ещё был потрясён избавлением от алкоголизма – а сколько прежде было ходок в диспансер? – он ходил на работу почти трезвым.
Его трезвенность, кстати, была второй из двух его постоянных тем.
Разумеется, не Ментол, и не такие как Ментол были источником благополучия «Оммеги». Расположение Сократа зижделось на ежеутреннем подметании вокруг минисупермаркета, которое Ментол совершал с ритуальным постоянством.
Выполнив долг, Ментол шёл убирать вокруг зоопарка – и далее у него был ещё один объект – интернет-кафе – бывшая будка заброшенного аттракциона.
Здесь работы было совсем мало, потому что странники виртуальных миров не особенно мусорили.
Хозяйка интернет-кафе баба Зоя открывалась спозаранку. Её посетители были малохольными и возникали, как приведения, не весть как узнавая об открытии. Кажется, работай баба Зоя круглые сутки – и кибернетики ходили бы днём и ночью.
Впрочем, сейчас Ментол мог бы увидеть занятым лишь один из двух бабиных компьютеров. Но он не заглянул и не увидел девушку, может быть, скорее – девчонку, практически бесцельно болтающуюся по закоулкам виртуального мира.
Девчонка, казалось, и не искала ничего, ей просто нравились сами лабиринты и переходы, она ощущала безмерную заброшенность сайтов и думала: зачем и кто это сбросил сюда? и не для меня ли это?
Но вновь и вновь страницы кричали о чём-то совершенно ей не нужном. Она оставляла их и мчалась куда-то в иные Вселенные, она обнаруживала доисторические письмена, страницы, открытые ещё в прошлом столетии – их авторы - где уже?
УСТАН, УСТЕН, УСТИН – пробежала она и выбрала УСТИН ЩЕРБАТЫЙ, выбрала просто так, и список читала совсем невнимательно, и запнулась на строчке ДЕВОЧКА НА ЗЕМНОМ ШАРЕ.
Ты, единственная, и кроме тебя
есть только голубой шар.
чувствуя только себя.
Ты – равновесие
и невысказанное.
Нет обид.
Нет недоверия.
Нет горечи.
Спит камышовый кот.
Она потратила один рубль на букет лекарственной ромашки, который продавала бабушка возле «Камышового кота» и время от времени поднимала его перед собой, близоруко щурилась, изумлялась, ей хотелось даже немножко побежать, и всё ей казалось странным и чудесным – может быть, она впервые не думала о компьютере, да и не о чём плохом, и было ей удивительно легко, будто танцевала.
Она не заметила стоявшего в тени гледичий одноногого мальчишку, то ли солдатика из Чечни, то ли попавшего в теракт. По возрасту, правда, он не особенно годился в солдаты, и он опустил голову и стал глазеть в кепку с четырьмя рублёвыми монетами.
Мимо проехал «мерс», водитель смотрел прямо перед собой, потому что ехал по пешеходной зоне.
Он был всего лишь немного постарше одноногого, но выглядел уверенно и чётко.
Объехав мусоровоз, загружавший мусорные контейнеры, «мерседес» въехал на бордюр, скрежетнул днищем и пересёк газон, аккуратно объехал бетонные блоки, загораживающие въезд в парк, немного проехал по тротуару и свернул в пролом в стене, снова пересёк газон и очутился на парковой аллее.
Возле озера, которое не успевали очистить от камыша, «мерседес» остановился.
Не опуская стекла, водитель закурил.
На лавочке в метрах пятидесяти сидела девчонка, неумело набивавшая косяк.
Возле противоположного берега плавала утка, самая настоящая дикая утка, и со ствола плакучей ивы за ней следил чёрный котёнок.
В озере отражались четыре облака, возможно, отражение было даже красивее.
Раньше на том берегу росли пирамидальные тополя, их спилили, и теперь торчали огромные пни.
На третьем справа сидел мужчина лет пятидесяти пяти – шестидесяти. Он постукивал трубкой о ладонь, но не курил, о чём-то будто думал.
Стоявший в камыше рыбак поглядывал на него. В общем знал. То есть, это было странное. Рыбачок некогда служил на флоте, и где-то у западного побережья Африки ему запомнилось – в его вахту всплыла какая-то карикатурная крохотная подводная лодка, с неё на борт крейсера поднялись двое ребят в матросских робах, только заметно неуклюжие. Их лица он запомнил – помогал подняться. У этого был красный рубец на щеке – и сейчас ещё было видно – а чуть не тридцать лет прошло. Да и без шрама узнал бы.
Сидящий на пеньке – отставной полковник – не замечал рыбака, да и не узнал бы его.
Об Африке он сейчас не думал. Несколько командировок – а кажется - воевал всю жизнь. И столько мирных лет – а всё осталось в той Африке.
Рыбак и не думал подходить да затевать разговор. По правде, ему и знать ничего не хотелось. Но встреча всё равно была странной, вроде без разницы, и не то, чтоб настроение испортилось – просто расхотелось стоять в сапогах.
Он прошлёпал к берегу, полковник даже не посмотрел в его сторону, продолжал постукивать трубкой о ладонь.
Рыбак вышел на сушу, сел прямо в траву и стащил сапоги, встал, сложил удочку, собрал сумку и пошёл прочь, не оглядываясь. Он вроде и не думал про того человека, а думал про пиво – в парке либо бутылочное, либо разливное по двадцать восемь рублей – бессмысленно.
Стало быть – либо на Мамалыгина – по пятнадцать, либо в «Оммегу» -- по полста. Граммов.
Выбор в пользу водки.
Бывший матрос был… в общем, пьющий крепко. До того, как разошёлся с женой, он считал себя просто пьяницей, но теперь начинал подозревать алкоголизм.
Прежде он посмеивался:
-- Человек на восемьдесят процентов состоит из воды! А я – на шестьдесят. А сорок процентов – спирт. А мне говорят, пощупай, -- кожа, кости, это куда? А я отвечаю – тара не в счёт.
В «Оммеге» у стойки было двое. Они взяли сразу бутылку и о чём-то говорили, будто перетирали. Подбирали слова, переспрашивали друг друга, снова повторяли, двигаясь, словно наощупь, в беседе ни о чём.
Рыбак на ходу пересмотрел планы насчёт полтинника и припечатал к стойке десятку.
Чочо-сумасшедший поставил мензурку и ловко налил – с первого раза. Показал рыбаку и перелил в стакан.
Рыбак посмотрел, как возле мусорного контейнера что-то вынюхивает чёрная собака. Небольшая дворняга, бездомная. А чуть поодаль стоит колли – он его часто видел на Верхнем рынке – даже знал, что торгаши называют пса «Коля» -- явно бездомный пёс.
Театры, музеи, равнодушно подумал рыбак. А завтра на работу. Зачем? Сын – хрен его знает, что ему надо. Не придёт. Не расскажет. А расскажет? Про компьютеры? Про музыку? Не о чём с сыном поговорить.
Денег не берёт.
Рыбак пощёлкал по стакану. Телевизор старый – сломался. Уже месяц – неохота ни мастера звать, ни новый покупать. Деньги есть, и ещё на книжке. Ещё на работу ходишь. Ещё, может, не алкоголик. Раз работаю.
А если работу бросить – куда скатишься?
К мусорнику.
Возле рынка сержант остановил двух мужчин, вид у них был помятый, но не слишком – как раз на пятьдесят-сто рублей, что и требовалось доказать.
Сержант читал первый паспорт нудно и долго, будто ожидая какого-то встречного предложения. Мужчины стояли терпеливо, не пытаясь узнать, похожи ли они на Басаева, если даже вместе. Они ещё не осознали, что от них требуется – паспорта в городе проверяли постоянно. Они были трезвые и потому плохо соображали, надеясь на трезвость как гарантию прав и свобод личности. Но зря. Им стоило чуточку умственно напрячься.
-- Ваш паспорт, -- вернул первому сержант.
Взял второй и поднял глаза.
-- Идите, идите! Можете идти – всё в порядке.
Мужчина, которого отпустили, выглядел помятым по жизни, по его виду можно было с уверенностью сказать, что он с утра не принимал водку.
Так же внимательно сержант изучал второй паспорт, и второму мужчине подумалось, что есть какие-то невидимые знаки в паспорте, где написано, пьющий ли клиент, где и за что сидел.
- Тэ-э-э-эк, -- позволил себе неуставное слово милиционер. – Вы пили?
-- Нет, -- терпеливо ответил мужчина, который шёл смотреть работу.
-- А что же так ходите? – строго спросил двадцатилетний блюститель. – Походка такая!
-- Ноги, -- пояснил мужчина. – Да и давление, видно.
-- Ну, это там проверят, -- сказал сержант. – Сейчас вызовем машину, поедете в вытрезвитель. Там доктор скажет.
-- Да не пил я!
-- Не кричите. Может, наркотики употребляли?
-- Не употреблял.
-- Стойте и ждите… А вы что стоите? Я, кажется, вас не задерживаю.
-- Мы вместе шли, -- сказал первый из подозреваемых. – Мы не пьяные, ничего не нарушаем.
-- Это установим… Так что, вы лично можете быть свободны.
-- Нет, я поеду тоже – я хочу посмотреть, что в протоколе напишите…
-- Пройдёмте в сторону, -- предложил сержант, всё ещё не веря, что денег не выдавит.
-- А если выпьет – что же? – начал философствовать первый мужчина. – Разве это преступление?
-- Нарушение, -- поправил сержант, доставая потрёпанный кодекс. – Вот, читайте.
Первый нарушитель достал очки.
--…появление в общественном месте в нетрезвом виде, оскорбляющее достоинство граждан… Простите, а чем же мой товарищ оскорбил честь и достоинство граждан?
-- Вы внимательно читайте: появление в нетрезвом виде – это нарушение. Понимаете?
-- Тут запятая. Если в нетрезвом виде оскорбляет – то да. А если не оскорбляет?
-- Если оскорбляет – это уже хулиганство. Появился в нетрезвом виде – это уже нарушение – написано ясно.
-- Да нет же! Здесь забегаловки на каждом шагу – здесь разливают – и пиво, и водку – так, что, все нарушают?
-- Не мы законы пишем, -- бесстрастно заключил сержант. – Мы исполняем. Это проверка. А где вы, вот, работаете?
-- В городской администрации, -- соврал первый мужчина.
-- Я бы вас туда не взял.
-- В следующий раз с вами согласуют.
Он беспомощно огляделся и совершенно случайно заметил знакомого, с которым они называли друг друга по имени-отчеству ещё с девяносто первого года – странное совпадение! Потому что и его остальные знакомые звали Мишкой, и он всех друзей и знакомых звал Сашками да Вальками.
- Сергей Александрович! – крикнул первый мужчина.
Сергей Александрович, несмотря на небольшой рост и хрупкое телосложение, выглядел очень как-то солидно, как выглядит только начальство. Он оглянулся и заметил Михаила Александровича.
Михаил Александрович подошёл и обменялся ничего не значащими общими фразами, распрощался и вернулся к приятелю и сержанту.
Милиционер уже разочаровался в жизни и, не мудря, стал обыскивать второго мужчину. Не найдя денег и криминала, он собрал всё самообладание.
Когда обысканный провёл себя в порядок, сержант вернул ему паспорт:
-- Можете идти.
Мужчины пошли своей дорогой, остановились закурить.
-- Знаешь же, что нельзя ходить мимо Нижнего Рынка – а идёшь, -- посетовал второй.
-- Так ведь рассчитываешь, что не пил, изо рта не пахнет – куда там! Эти гниды всё равно пытаются стольник выдавить. А уж если выпимши… Прошлым летом я из гостей шёл, от кума – было в кармане две восемьсот – так меня здесь взяли, обыскали – а в вытрезвители возвращают пятьдесят рублей – «претензии имеете?» А какие претензии? У меня в кармане нашли справку с моей фотографией – на чужое имя. Это для льготного проездного. Я и не имею претензий, счастлив, что справку не стали раскручивать… Понятно?
-- Понятно, -- кивнул второй. – А у меня тоже ведь с собой фальшивый льготный – но я его в туфель засунул… В трезвяке, конечно, нашли бы – началось бы…
Они свернули за угол.
-- Смотри, смотри, -- тихо сказал сержанту старший. – Вон идёт. Один. Берём. На три стольника откупорим – увидишь… Следи за движением.
За мужчиной, вышедшим из пивнушки в самом благостном расположении, поскольку он вообще принимал редко и не знал про карающие органы, шла девочка с букетом ромашек.
Напротив начинали выстраиваться настоящие цветочницы – с розами, гладиолусами и гвоздиками ослепительно роскошного вида, но девочка даже не взглянула на них.
Она не заметила, как остановленный милиционером мужчина вдруг сник, подогнул ноги в коленях, будто в штаны наложил и захотел стать маленьким муравейчиком, как он стал шептать сержанту: «Так это… то… договоримся? Вот полтинник – бери!»
А когда оскорблённый милиционер всё-таки разрешил мужчине быть свободным, незаметно пряча в карман втиснутые в его ладонь три стольника, девочка была уже далеко.
- Не пялься туда! – рявкнула цветочница, заметив, что шестилетняя дочка с интересом наблюдает за работой милиции. – Вылей, вот, воду. Да что ты стоишь, дура дурой? Ты соображаешь вообще? У тебя мозги есть?
Конечно, ей просто не везло. Стройная моложавая дама брала пять роз у соседки – конечно, такая витрина, куда там… Цветочница прикусила губу. Ну не может она вложить ещё штуку баксов. Просто не может. Дал же ей Бог сыночка – не работает, только и тянет деньги – машину разбил, а те пятьсот долларов – элементарно просрал!
Господи, скрежетнула она зубами, всех бы убила!
Дама любовалась купленными цветами и была поглощена своими мыслями, не особенно весёлыми. Она действительно была красивой, и только что на неё смотрел мужчина – не первой свежести… Она жалела, что как-то чересчур холодно отвернулась – вдруг что-нибудь сказал бы?
Он не в её вкусе.
Да ну. На улице.
У цветов повертелись две студентки – такие длинные, обтянутые и худые, как манекенщицы. Модели.
Они не цветами любовались: какие-то парни шли за ними, теперь остановились на углу.
От магазина «Китай-город», чуточку приплясывая, шёл негр с магнитофоном на плече, слушал что-то старинное – только мужчина в возрасте и сталинского покроя белом парусиновом пиджаке угадал эту музыку.
Он сидел за столиком летнего кафе и пил пиво, размышляя над устройством мира: пока он не встал из-за столика, менты его не задерживали, потому что употреблять алкоголь не было нарушением. Он был по возрасту мудр и оставшееся на дне бокала пиво использовал для выбора удобного момента. Пока постовые и их «шестёрки» (имеются в виду не ВАЗы ) рыскали взглядом в поисках наживы, мужчина делал вид, что и не собирается уходить.
Хозяин пивной уже без эмоций смотрел на стражей закона, сделавших его бизнес пропащим.
Негр прошёл мимо ментов с бесстрастием иностранца, не подозревающего даже об их могуществе. Сержант с ненавистью глянул ему вслед. На иностранцев распространялось табу, в том числе на негров. Сержант был не расист и злился не на негра, а на того, кто ограничивал его свободу – на этом, не будь всяких… можно было открыть Клондайк – людей, от которых пахло пивом и деньгами при всей нищете и всём голоде была масса.
Когда сержант отвернулся; за столиком кафе уже никого не было.
Он снова оглянулся на негра – у того звучал Джимми Хендрикс, кто понимает. Сержант таких древностей не знал. Как и большинство, он увлекался блатными и воровскими песнями.
Мужчина, употребивший пиво и избежавший кары, перелез через брошенную стройку, руками отряхнул брюки и постоял некоторое время, размышляя, куда идти.
В голове у него беспрерывно проносились фразы из реклам.
Мимо проковылял старикашка, ухоженный, но невзрачный – мужчина узнал в нём некогда могущественного Усыску – ещё подумал: интересно, а его на обочине бросили, или, всё-таки, оставили в кормушке?
Впрочем, уход в тень секретарей и выход в свет инструкторов вовсе не означал серьёзного развала номенклатуры.
Но мужчина не мог думать про политику дольше рекламной паузы.
Серьёзные трудности были у Метислава Абелонского.
Пампушкин простить ему не мог, конечно, дружбы с Устином Щербатым.
После объемной краевого уровня клизмы от самого губернатора – а там ему рта открыть не дали, объяснить не дали, что никто Щербатого не носил на руках, никто мученика из него не делал – все – причём, совершенно искренне, насколько это слово применимо – и думать не думали за Щербатого – мало ли в Нечистополе графоманов?
Абелонский – другое дело. Он был членом Союза писателей, и хотя с тем Щербатым не носился – хватало у него протеже для пополнения Союза тухлогрязевскими поэтами, -- все знали о дружбе Абелонского, считавшегося в Союзе «чуждым элементом», и Устина Щербатого, хотя и не опубликовавшего ни строчки, но в своём отшельничестве оказавшегося тем самым шилом, которое кололо прямо не в бровь – Щербатый, хотя и не поносил прилюдно союзписовскую массовку, но и не скрывал брезгливого к ней отношения, что не могло не возмущать бывших советских, а теперь патрио-либеральных писателей. В августе 91 года Щербатый окончательно саморазоблачился, став идейным вдохновителем, организатором и представителем группы анархистов «Чёрное зеркало» ( совпадение с названием кубанского издания – случайное, название не заимствовано), ярым антикоммунистом – тогда приличные люди морщились от антикоммунизма, «охоты за ведьмами» -- воспользовался демократическим шабашем – разумеется, как наиболее идейный бунтовщик, - Щербатый попал-таки – не без дружеского участия советских, то есть демократических уже писателей – в список неблагонадёжных граждан ФСБ – хотя, говорят, он и раньше был в списках «невыездных», подозревался в анархизме, но для такой глухомани, как Нечистополь, диссиденщина и заграница были диковинкой – здесь даже в Израиль (и далее) уехало всего восемьдесят восемь человек – в основном, конечно, евреи.
Пампушкин, в свою очередь, в хвост и гриву распекал активистов краевой организации, собранных на его новорусской дачке, построенной совсем недавно, конечно, не на гонорары.
Активисты, как говорится, кормились с его руки, сейчас – в буквальном смысле уплетали шашлык и не стеснялись жрать водку, как в той басне о коте Ваське, кивая в ответ на грома и молнии главного писателя края. Как с гуся – вода, - с их усов и подбородков стекало свиное сало.
Пампушкин вдруг ощутил бессилие, и ему вспомнилось очень отчётливо сцена беседы Пилата и Иисуса из «Мастера и Маргариты» -- в своё время борьба с молодыми талантами требовала освоить много вражеской литературы, а по борьбе с Булгаковым Пампушкин считался чуть ли не ведущим специалистом Союза. Кстати-некстати, а повесть Устина Щербатого «Мастер и Маргарина» воспринята была Пампушкиным как критика в свой адрес.
Пампушкин замолчал и впился зубами в свой кусок мяса.
Именно. За Щербатого ответит, конечно, Абелонский. Сейчас из Союза не гонят – и без того достаточно методик…
При всей опытности в части интриг, Пампушкин с большой неохотой признал, что не просто достать Метислава, который был и без того автоматически исключён из всех издательских планов и публиковался исключительно за счёт спонсоров, хотя и не зарубежных, но вполне недосягаемых для внушения. Что же до книжных прилавков – на них не было ни одной книжки Абелонского, так что придумывать более страшное Пампушкину будет нелегко.
Если Устин Щербатый был, как говорится, вне игры, хотя его труд «Псевдопоэзия социалистического реализма», разумеется, нигде не опубликованный и ходивший по рукам в списках, одним названием не позволял абсолютно игнорировать доморощенного деятеля, то Абелонский был настоящим бельмом недреманного председательского ока.
Пампушкин был не глуп и отдавал себе отчёт в том, что Абелонский, лишённый реальных рычагов в краевой организации, вызывает раздражение не только тем, что постоянно собирает опасное количество голосов при решении вопросов, ограничивая всевластие председателя, сколько, всё-таки, исходящей от него эманацией, уничтожающей напрочь всё заданное советскими правилами творческое самоуважение.
Пампушкин был циником и, вопреки регулярному восхвалению гениев русской литературы, на самом деле считал всю литературу вообще – начиная от классиков, минуя всяческих абстракционистов и включая корифеев социалистического реализма, куда нескромно относил и себя – полнейшей чепухой, навроде российского канавокопания-канавозакапывания.
Это было его искренним убеждением (опять же при всей условности понятия искренности в подобных случаях). Да, он был профессиональным литератором и, в отличие от слесаря, обязан был изображать самую нежнейшую любовь к литературе – даже в кругу семьи, что делало его профессию родственной шпионажу, но он не видел в этом ничего ненормального – работа есть работа. Так же он был убеждён и том, что все умные писатели просто тянут свою лямку, поскольку не хотят вкалывать на стройке, и лишь глупые – на самом деле считая литературу ерундой, не понимают этого, не способны отдать себе отчёт в своих настоящих мыслях – изображают из себя таких отрешённых от мира «пиитов» -- но они всегда только графоманы.
Одно время умным казался ему даже Устин Щербатый, имевший приличную работу и на семинарах творческой молодёжи не выступавший открыто об антисоветизме своего творчества – составляющий характеристики для КГБ Пампушкин считал верхом своего профессионализма как раз разоблачение Щербатого, тщательно маскирующего свою враждебность.
Но с отходом от околосоюзной возни Щербатый всё больше становился «пиитом», а его политиканство в 1990-91 годах утвердили Пампушкина в глупости этого человека.
Что же касается Абелонского, его считать глупцом и вовсе не проходилось, Пампушкин считал исходящее от Абелонского излучение некоей подлинности весьма талантливой игрой человека, понимающего, что писательство – ерунда. Иногда в минутной слабости у Пампушкина просачивалась мысль, что здесь Абелонский его, возможно, чуточку переигрывает.
За столом уже шёл пьяный базар – будто в центре Вселенной стояли засранцы Абелонский и Щербатый, и будто больше не о чём было говорить.
Сам виноват, поморщился Пампушкин. И этот грёбанный губернатор – давно ли комсомолец? – да забыть надо Щербатого. На Западе уже успокоились – там никому не нужно вчерашнее дерьмо. Да, благодаря мерзавцу Щербатому получили по сусалам, повозили мордой по грязи, по родным, как говорится, Тухлым Грязям.
Но – встали, утёрлись и идём дальше. Даже не похудели.
Ладно, подумал Пампушкин. Я транслировал краевую клизму губернатора. Ничего, мои шавки (так он называл про себя преданных ему членов краевой организации) потявкают на Абелонского и Щербатого -- и ведь забудут, им все «гениальности» этих придурков – до лампочки. Они твёрдо считают бездарями всех, кроме себя и… и, конечно, меня. Потому что нельзя кусать руку кормящего – это вовсе не фигуральное выражение. Это – жестокий закон жизни.
Он повеселел отчего-то, и чуткие коллеги сменили тему – Пампушкина тошнило от своих стихов – а тут надо было придуриваться – перед кем?
На соседней даче – скорее, халупке, веселился токарь Галусяка, человек с юмором и сатирой, он верховодил своим застольем, здесь водка подвела к обсуждению международного положения России, но – неисчерпаемая в советские времена – тема на сей раз выдохлась моментально.
-- Слышь, писатели матюкаются, -- подмигнул Галусяка.
-- Алик, а чего мы их не читали? – сказал язва – Петька-заточник.
-- А ты книжки вообще читаешь?
-- Я? Да ты чего? Я … этот… Собор… Крестовой… Богоматери…
-- Богоматери, -- передразнил Галусяка, считавшийся в компании не просто юмористом, но чуть ли не интеллигентом, так как у него дома было восемнадцать книг, из которых прочесть ему не удалось «Дон Кихота», имени автора он не просто не помнил, а даже уверен был, что это продолжение «Тихого Дона» Пушкина.
-- Вот, -- читающая нация… Чихающая, -- укоризненно покачал головой коротко остриженный Накака, уважаемый за глубокое знание еврейского вопроса и регулярное посещение одной из националистических боевых групп. – А их читать не надо. Они – жиды. А у нас никого читать не надо. Пушкин – первый жид. И негр.
-- А Ломоносов? – спросил слесарь Бородавка. Не надо думать, что в целом привлекательный русский фашизм рабочие принимали на «ура».
-- А он помор, -- быстро нашёлся Накака. – А это, братаны, тоже жиды – просто полярные, как песцы – понял, братан?
-- Так, вроде, русаки они, -- Бородавка не считался податливым в споре.
-- Как же! Они больше даже чукчи! А чукчи кто? Азиаты. А азиаты – кто? Чтоб ты знал, умная башка – жиды это вообще родоначальники всех узкоглазых.
-- И китайцев? – спросил Галусяка, привычно в споре изображая дурачка – это подкупало оппонента и обнажало его действительные козыри. То есть, Галусяка был почему-то на все сто процентов убеждён, что китайцы – это абсолютно не евреи.
-- А ты как думаешь? – горячо продолжал Накака, глотая наживку. – Думаешь, если пейсы не отрастил и не обрезался – значит, уже и не жид? Братан, разуй глаза! Кругом жиды, Россия гибнет!
-- Тады конечно, -- согласился Галусяка, которого водка не лишала головы – он мудро знал, что даже словообильный фашист быстро загаснет от согласия. – А я, ребята, скажу о другом. Все писатели – жопы. Бумагу драть авторучками. Это не болванку распускать.
-- Они на машинках, -- Бородавка не мог ведь не спорить.
-- А крмпьютерА? – покачал головой Михалыч. – Слушай, ведь такую заразу придумали! Там такие детальки внутри – в микроскоп не разглядишь.
-- Штамповка, -- презрительно отрезал Петька, в общем, самый из всех молодой и неквалифицированный.
-- Верно, -- поддержал его Галусяка. – Это не круче пластиковой бутылки. А если б вручную точили детали для этих… на станке – это б вещи были. Железо.
Девочку звали Надейка. Она не зря сегодня радовалась и цветы несла. Дома её ждал… королевский подарок.
Папаша её, Колян, сюрпризом притащил домой компьютер – не новый, но ведь не пропил же деньги, а дочке – компьютер. Он души в ней не чаял, и хотя видел, что она помешалась на этих компьютерах, купил.
Тут случай был. Кладовщик сыну новый компьютер купил, какой-то вообще навороченный. А старый предложил ребятам. А ребятам это компьютеры… позарез – а если серьёзно, то в дурачка можно и без компьютера.
Ну и подзанял Колян «деревянных», да на «тойоте» своей Сурен с сыном привезли компьютер к нему домой, так ещё и подключили, чтоб не сомневался. Всё чин-чинарём, ещё и модем – Интернет дома!
Надейка, вообще-то, твёрдо знала, что компьютер ей не светит. Мама – учительница начальных классов. Папа – токарь тихо пьющий.
Сурен от Коляна выбирал, куда податься – либо на дачу к Галусяке, либо к приятелю своему Василаки – пить водку в крохотном дворике его минисупермаркета.
На даче было бы посвежее, природа. Но машину всё равно ставить в гараж – а тогда шарашиться пёхом полчаса – да и знал Сурен заранее все разговоры, особенно этот Накака – сколько ни долбил ему Сурен, что армяне – это не евреи – даром.
Вообще-то, хреново относятся, мрачно думал Сурен, открывая гараж. «Армян, армян», «В Армению езжай».
А у него дед здесь родился, прабабка с прадедом похоронены. В этих проклятых камышах во все стороны.
Грек Василаки давно томился без дела. То есть, он всё успевал и больше всего пил с кем-то из приятелей водку – летом во дворике «Оммеги, зимой – в кладовке.
Приход Сурена осчастливил его. Как раз почему-то тоже мучался национальной дискриминацией – только что участковый обозвал его «греческой рожей» и требовал занять штуку баксов. Конечно, пьяный, но в форме. А ему ведь пришлось благодушно увещевать – и пятьсот рубчиков осталось в кармане лейтенанта Сергиенко. А это… за час не заработаешь. Что имеет бедный грек с бутылки водки? Копейку. А с пачки сигарет? Ещё меньше.
Он собирался в Одессу к брату – десять лет не был, и Одесса казалась ему каким-то большим праздником.
А тут подошёл Сурен.
Сократ впустил его в зарешеченную загородку за маркетом, поставил на ящик две бутылки и принёс закуску.
Они со стороны были как в клетке, но здесь прохожих было мало: тот, вышедший из пивной и мочившийся в канаву, огораживающую парк с запада, вряд ли что-то мог толком соображать.
И ещё пытался хмуриться, а получались всякие гримасы – но это не из баловства – он не хотел свалиться в канаву – за столиком к ним с Генкой подсели две классные тёлки, и теперь надо соображать – сойдёт ли для них одна водка и камыши за озером, или эти фуфочки – а они явно корчили из себя каких-то…
Но Михась не сомневался, что дело выгорит.
Бабы были классные, че-слово, хотя и старые – наверное, куда-то под сорок. Но после четырехсот граммов водки любви были покорны и возрасты, и внешние недостатки.
Одна из дам сидела лицом к запылённому оконцу и видела, как новый приятель держится за писюн, и ей было тоскливо от того, что приходится изображать шлюху – а уж если честно – быть шлюхой, так ещё и радоваться, что в кои-то веки что-то получается. Вроде бы.
Она пыталась стряхнуть мрачный вид, но как-то заранее знала, как это будет и даже где. И, что совсем кошмарно – словно заколдованно – прошлым летом всё ведь было точно так же – только тогда были совсем зелёные студентики, и познакомились с ними на праздновании Дня независимости, а после всё это было на пеньках за озером, хотя и в темноте, но потом уже дошло, что сидящие по эту сторону озера всё прекрасно видели.
Сейчас был день, и ей предстояло внушать этим алкашам то, что видно быть не должно.
Ах, надо было встать и уйти – воскресение, а если кто из их школы? Хорошо – просто встретится и увидит их с этими алкашами – а если станут подсматривать?
Её звали Лариса Борисовна, и репутация у неё была совершенно не такая. Однако, три года назад, как это говорится, оступилась разок. Советовали подруги сразу любовника завести – побоялась. А только с того раза как рюмку в руку возьмёт – конечно, в компании – так и начинается это. Да не о муже!
И на счету её считанных «палочек» -- прошлым летом – на озере на праздник – там её трахнул боров из краевого отдела образования. Потом… Вспоминать не хотелось -- как заправская шлюха – в номере мотеля с Людой, с Людмилой Петровной – с которой и сегодня нашла приключение…
Главное, она всё ещё пыталась найти оптимальную меру опьянения – стоит потерять контроль – и кто поручиться, что эти идиоты не поставят их где-нибудь на видном месте?
Уж лучше не допить…
И она пошла в парк «погулять» слишком трезвой, но зато лишь благодаря её упорству они потащились аж в дальние камыши – там была небольшая суша с четырьмя старыми засохшими деревьями, и тут уже ребята без предисловий прижали их к стволам.
Она удивлялась, чувствуя попой какое-то приятное бескорое гладкое и горячее дерево, держалась за его плечи и блуждала глазами – останавливаясь на том, как Людмила Петровна, то и дело поправляла очки, упиралась руками в ствол своего дерева.
И ещё ей казалось, что из зарослей вереска кто-то подглядывает – а вдруг дети из её школы? Неужели нельзя было – в конце концов, в тот же мотель…
Но у таких ребят едва ли будет полтысячи рублей на номер…
Она очень надеялась, что знакомство продолжится, но парни заторопились, вспомнив о неотложных делах и, взяв номер телефона соседки Людмилы Петровны и, выслушав не очень внимательно инструкции по конспирации, исчезли.
Дамы сели на лавочку.
-- И как тебе «любовная сцена»? – невесело пошутила Лариса Борисовна.
-- А как тебе аншлаг? – угрюмо спросила Людмила.
-- Ты кого-то видела?
-- Мне показалось, -- помедлив, ответила Людмила.
-- Такие же парочки?
-- Кажется, пацаны.
Они помолчали.
-- А что было делать? – Людмила Петровна достала сигареты. – Закуришь?
Лариса Борисовна отрицательно покачала головой.
Людмила закурила.
-- Зато столько спермы. Ты представляешь, сколько там витаминов?
-- У ребят помоложе намного больше. Лишь бы не залетели.
-- Да, обойдётся. Будем надеяться. Вообще, рискуем. Так поймать можно… и спид…
-- Откуда у этих болванов спид? Сейчас спид бесплатно не…
-- Ах, вполне могут наркоманку завалить.
Лариса Борисовна подумала: ничего себе – всё просто.
Да ладно, ответила себе же. К тому же не в первый раз.
-- Который час?
-- Половина первого.
-- Только не домой.
-- Второй раз, знаешь, даже бомба не попадает… в это место.
-- Ох, не знаю…
Лариса Борисовна сразу заметила, как подруга как-то особенно напряглась. Покосилась и тоже увидела в конце аллеи две фигуры. Парни.
-- Уж не наши ли молодцы возвращаются?
-- Ну, дошло.
-- Да, не верится даже…
Но парни ещё и ста метров не дошли, а бедным женщинам стало очевидно: это другие.
Он и поникли – это был всё же удар, которого они не заслужили.
-- Посмотри, -- вдруг сказала Людмила Петровна, поправляя очки. – Это же наши выпускники! Песков и Пальчиков!
-- Да, и что? – раздраженно спросила Лариса Борисовна. – Вряд ли они нас насадят…
-- Да уж, -- в голосе подруги Ларису поразило какое-то странное решение – она сама сказала «насадить» как-то даже не думая…
Надо бы сказать: «ты с ума сошла?»
Но Лариса Борисовна не набралась решительности и промолчала, уже не пытаясь подавить ощущение.
Знали бы это всё мальчики!
Нет, они не слишком уж были опытными в таких делах.
Песков хотя б раз вкусил, но дальнейшие его предложения и посягательства как-то уж очень упорно отвергались. Пальчиков, извините за каламбур, был вообще мальчиком.
И в парке они искали – оба в школе были почти паиньки! – не любви до гроба, а простого траханья.
Но три их атаки уже были успешно отбиты какими-то студенточками, а подойти к двум зрелым тёткам, которые всё же на них глазели (но, непонятно – просто глазели или что-то желали?) – они не решились. И сейчас грубо спорили, вернее, обзывали себя болванами.
-- Дали бы! – убеждённо сказал Песков.
-- Ага, -- скептически возразил Пальчиков. – Мы бы с тобой их взяли за ручку и стали шептать им на ушко… сладенькие словечки!
Песков промолчал, понимая, что и в самом деле были они не очень разговорчивы. А что тётки сказали бы на предложение «погулять в камыши» -- он догадывался.
Может быть, он и ошибался.
-- Смотри, ещё две тётки, -- заметил сидящих на лавке дам Пальчиков. – Давай хоть первые слова придумаем! Они же, в самом деле, не воздухом пришли сюда дышать!
-- Да, конечно, они тоже наверняка думают: а как бы это мальчикам скорее дать… Значит, подходим, я говорю: о…
-- Стоп, -- сдавленно перебил его Пальчиков.
-- Чего? Ё-ё-ё-ё…
У мальчиков зренье было получше, чем у их вчерашних учительниц
-- А ты говоришь – «думают, как бы скорее мальчикам дать»…
-- Дам, да не вам, -- мрачно процедил Песков.
--Так-так, -- тихо сказала Людмила Петровна. – А вот если нас увидят с ними…
Уже через полчаса они оказались в баре мотеля.
Любопытно, что это произошло почти само собой.
Мальчики - не – взяли, да и ляпнули «идёмте в камыши».
Учительницы ни на что особенное не рассчитывали. Но по парку гулять с вчерашними учениками – это… Прогулка вдоль камышей. Глупо.
Они пошли прочь из парка, а ребята увязались за ними – вроде как разговор продолжался… И те, и другие понимали двусмысленность положения, однако, женщины всё не могли собраться со всей решительностью и лишить себя даже такой иллюзорной возможности – тем более, что им очень даже понятно было, что мальчики всегда не прочь. А мальчиков не гнали, хотя про себя они мысленно канючили, мол, зачем время терять – полная безнадёга…
Чем дальше, тем больше не по себе становилось женщинам, поскольку с каждой минутой их прогулка всё более истолковывалась как повод.
Лариса Борисовна пыталась мысленно шутить ещё: дать повод – это ещё не значит «дать»…
А в баре у неё вообще поджилочки затряслись: сидеть в баре мотеля с двумя несовершеннолетними мальчиками – да ещё вчерашними учениками! Пить шампанское и замечать, как начинает легонько кружиться и неметь лицо.
А что как-то нелепо – всё время думать: дура, а что делать? Допустим, не против… А разве они решатся? Мальчики?
Ага. Пятьсот рублей за номер. Это не по карману школьной учительнице и не по карману вчерашнему школьнику.
Она про себя хмыкнула: слушай, да я как-то спокойно уже отношусь к мысли, что меня трахнет вчерашний ученик?
Лариса Борисовна спохватилась, что не слышала тост и вслед за всеми до дна опустошила бокал…
С какой-то мечтательной улыбкой повела взгляд вверх – светильники на потолке как-то медленно двигались.
Пожалуй, они всё же увлеклись, несмотря на очевидную нелепость ситуации – ведь понимали, что мальчики понимают, что они понимают…
Увлеклись и не заметили других посетителей бара – а буквально через три столика сидели два парня из параллельного класса, тоже выпускники, ребята более проворные и решительные – Бабиков и Гукуй. Они внимательно наблюдали за странной компанией, не делая предположений и ничего не планируя. Да они и не интересовались, чем закончится между ними. Потому что они не мыслили так. Раз увидели готовых к кое-чему учих – теперь всё дело шло уже между ними и учительницами, хотя несчастные ещё и не подозревали – а лохов отшить было без проблем.
Бабиков и Гукуй и пальцем не шевелили, если не рассчитывали что-то оторвать.
Заливавшиеся смехом Лариса Борисовна и Людмила Петровна не подозревали, насколько они близки к желаемому. И насколько всё будет неожиданно.
Полковник обратил внимание на женщин случайно – он был знаком с мужем Людмилы Петровны, хотя и не слишком близко, и теперь мрачно наблюдал за игрой, не вполне, конечно, понимая интерес двух других парней – в баре было предостаточно свободных шлюх.
Но полковник не собирался вмешиваться – зачем?
Он допил свой коньяк и поднялся, и сразу забыл о жене какого-то знакомого, ищущей в мотеле развлечение сомнительной нравственности.
Они вышел из душного помещения и глянул вверх.
Летний день ещё продолжался, солнце стояло высоко.
Полковник достал трубку. Он не представлял, чем скоротать время до вечера.
Немного позавидовал старику Усысько, ковыляющему, судя по красному пионерскому галстуку, с поста номер один ( возле ресторана «Трудовые просторы») – хотя сразу же вспомнил, как не хотелось в школьные годы слушать какие-то абсолютно скучные партизанские воспоминания, на которые сгоняли в обязательном порядке, отлавливая убегающих и жестоко наказывая, на пионерские сборы, собрания и демонстрации.
Он ещё тогда всё знал насчёт сочинений Вертолёта – собственно, был из тех немногих, кто видел, что партизанское движение возникает задним числом, что это похоже на по-взрослому неумелую детскую игру.
В общем, человек грамотный, полковник книжки читал, даже Достоевского, хотя в последние годы всё реже доставал с полки для повторного прочтения, а уж новые и вовсе не покупал. Стихи он принципиально не признавал, видя в них что-то вроде нижнего белья.
Так что был одним из большинства горожан, про Устина Щербатого не знавшего. А знал бы – что сказал бы? Зачем всё это? И партизанщина, и его война в Африке – и то, что было, и то, чего не было – какая разница?
Он направился снова в парк – в маленьком городишке все дороги вели в парк.
Там гремела музыка и разгоралось народное гуляние. Раскрасневшийся композитор Бабах лихо дирижировал хором ветеранов и пионеров, испытывая сказочное наслаждение, и стоящий поодаль Метислав Абелонский пытался себя убедить, что Бабах на самом деле ведь понимает, что его музыка бездарна и отвратительна. И он лишь притворяется.
Абелонский ошибался. Бабах просто упивался своей музыкой, он к тем, кто музыки его не принимает, относился даже без злости – не дотягивают.
Он искренне (опять это словечко) ставил себя строго вровень с Бахом, хотя наслаждался только своим песенным творчеством, а всё «серьёзные» сочинения воспринимал как дань традициям – время другое, время маршей, гимнов и народного воодушевления.
Вся история человечества до рождения Бабаха ему самому казалась лишь условно достойным какого-то внешнего изображения уважения.
По аллее в сторону озера шёл мэр Кубыля, окружённый свитой – он направлялся на Мемориальный Комплекс, и это было важное мероприятие, надо было одолеть всё расстояние пешком – Кубыля привёз из столицы «новые веяния» о более настойчивом возвращении советских ценностей.
В зоопарке укрылся Перкарь, ждущий массового клиента и придирчиво осматривающий свою команду.
Камышовый кот, раздражённый партизанской музыкой Бабаха, сидел с широко раскрытыми глазами и тосковал о свободе.
Солнце будто замерло на западе довольно высоко, и самый длинный день продолжался.
***
оцифровка к 30.01.2020