С тех пор, как он убил Иванова, он прислушивался к каждому звуку, к каждому шороху, к каждому слову, сказанному соседями по даче.
Мысли о том, что он всё же будет разоблачён и его приведут к ответственности за злодеяния, сводили его с ума. Он не мог смотреть в ту сторону, где совершил преступления, ему всё мерещились убитые им, хотя он постоянно пытался забыть, но забыть об этом было невозможно; пытался не мучить себя яркими картинками, возникающими в его воображении, ноги, помимо его воли, несли его на место преступления.
Еженощно ему стали сниться кошмары. Он, увидав кошмарный сон, уже не мог заснуть, вскакивал, щёлкал выключателем и ходил по спальной комнате, нервно теребя сигарету. Жена просыпалась, не могла понять, почему её муж стал такой возбудимый – слова не скажи; - выматерит, отругает, ходит, ходит по спальне, чего-то боится.
Он боится лечь, вдруг опять приснится кошмарный сон.
Он стал видеть один и тот же сон: убитый им, весь в крови, грозит, указательным пальцем, который увеличивается в размерах, уже чуть не достаёт до него, и вдруг он видит камень, тот самый, которым был убит человек, с камня капает кровь, падают густыми ошмётками экскременты, в которые он бросил камень, окровавленный и обгаженный камень висит в воздухе, затем срывается с места и летит на него.
Он очнулся от тревожного, беспокойного сна, где грезились ему одни ужасы, с головой, будто налитой свинцом, с тяжестью и болью, будто с тяжёлого похмелья, которое бывает с по недели пьющим пьяницей.
Он боялся пошевелиться, дабы жена не проснулась и не начала расспросы, почему не спит.
Но понемногу тревожный сон смежил его веки. Он начал засыпать, и вдруг ему видится, что вокруг него кружатся, вьются с тихим свирепым жужжанием осенние мухи; навязчивые, садятся на нос, подбородок, оба уха, больно кусают, и не только укусы, а и прикосновение мушиных лапок приносит нестерпимую боль, но страшнее всего жужжание, в котором слышится “Убийца! Мы тебя доведём до могильных червей”! в ужасе открывает глаза – ничего! Рядом лежит жена, в детской кроватке посапывает ребёнок. Тишина! И лишь как отголоски кошмарного сна – тихое, угрожающее жужжание. В душе мутное, ужас не покидает его. Какой там сон! Сны один другого жутче. Усталость всё же погружает его в царство Морфея.
Ему приснился какой-то то ли человек, то ли чудовище. Голова его не имела даже и отдалённого сходства с головой какой-нибудь земной твари: уши огромные, высокие, глаза величиной чуть не с блюдце; нос – словно кривой бараний рог, рот растянутый, четырёхугольный, с отвратительными зубами, крючковатыми руками, … нет, не руками, а когтистыми отвратительными лапами, которые тянулись к нему, слышится страшный скрипучий голос, который вопрошает: - Зачем убил человеков?
Ему приснилась женщина, вся в белом, смотрела на него, от её взгляда сначала по телу убийцы побежали мурашки, выступил холодный пот, затем от ужаса, вызванного немигающим взглядом волосы на голове встали дыбом, сердце бешено заколотилось, дикий ужас объял его. Послышался шорох, переходящий в шум, будто песок сыпется, он почувствовал холодный, леденящий песок, его тяжесть, сначала ногами, но он не мог отвести взора от суровых женских глаз, смотревших на него с такой ненавистью, что сердце у него захолонуло, и всё на фоне звона колокола, протяжного, похоронного звона. Вот он почувствовал, что холодный, тяжёлый песок ползёт по нему, поднимается выше, выше, уже по пояс поднялся, сдавливает его холодным неумолимым кольцом.
Он видит огромного чёрного ворона, который прыгает перед ним и приближается всё ближе и ближе. Ворон очень большой, размером не меньше гуся, клюв у него тоже огромный, ворон вытягивает клюв, метит прямо в глаза, и вдруг – удар! Клюв попадает в переносицу, убийца чувствует непереносимую боль. Ворон с победным криком исчезает, но боль усиливается, в крике зловещей птицы он слышит:
- Убийца! Ты скоро погибнешь!
Вдруг его сон прерывает телефонный звонок. Он спросонья посмотрел на таймер в сотовом телефоне.
- Четвёртый час ночи! – с возмущением проворчал он и выключил звонок. В следующую минуту звонок возобновился, хотя убийца телефон отключил.
- Звонок с того света! – с ужасом промелькнуло в голове преступника. Волосы на голове поднялись, появилась липкая испарина. Он снова выключил звук, но телефон разрывался по-прежнему. Он в ужасе накрыл телефон подушкой, но звонок ещё сильнее прежнего стал слышен. Дрожащей рукой он включил аппарат и приложил к уху.
- Убийца! – услышал он из трубки голос убитого им человека. – Убийца!
Убийца в ужасе открыл аппарат, вынул симку, но голос из трубки усилился: - Убийца! – тогда в ярости преступник швырнул телефон на пол и начал давить его, бить по нему пятками, но голос, голос никуда не делся, а всё также чётко повторял слово: - Убийца!
Проснулась жена, с ужасом увидела разгром дорогого аппарата.
- Ты что? С ума сошёл? – возмущение и страх слышались в её голосе. Она ушла от него на другой диван, долго не могла заснуть, всё думала, что случилось с её мужем, почему он так переменился. Но вот она, уставшая за день, задышала ровно, всесильный морфей нагнал на неё беспокойный сон.
Он слышит скрип, будто кто отворяет дверь, скрипят петли, слышится завывание ветра, какой-то невнятный гул, в тревожные звуки вплетается погребальное пение труб, проникающее ему прямо в сердце, колокол звучит, словно предупреждая, что он никогда не перестанет вопиять о справедливом наказании за убийства, что ему воздастся поделом. Каждый, услыхав голос колокола и труб понял бы, что колокол вещает о убийстве, жестоком, зверском убийстве ни в чём не повинных доверчивой старушки и молодого мужчины. Этот звон вызвал мертвецов из могил, в том числе и убитых им, лица их выражали ужас, застывшую муку. Высоко над головой, там, где должно быть голубое небо, всё застили тучи цвета крови, и вдруг из прорехи в тучах неудержимо брызнул лунный свет, словно кровь из зияющей раны. А вот когтистые и клыкастые жуткие твари пытаются порвать его, они шипят, пищат, кричат: “Зачем ты убил этих людей?” они вцепились в его горло, руки, ноги, туловище, рвут и кусают его, он утопает в собственной крови, стонет и мечется по кровати от ужаса и боли, вскрикивает. От собственного крика он просыпается. Жена в ужасе, спрашивает:
- Что с тобой? Ты так страшно кричишь, скрежещешь зубами…
Сердце не может любить вечно, не встречая ответного чувства, оно любит, пока не истратит своих сил. Оно живёт своей жизнью и, так же, как и любой человек, имеет молодость и старость. Не удалась любовь – оно в тоске о несбывшейся мечте замирает, скорбит о потерянном ответном чувстве, горько плачет, а потом медленно, постепенно охладевает.
Он должен ни одним взглядом, ни одним словом, ни одним движением не позволить никому угадать ни мысли, ни характер, всё должно быть прикрыто искусством владеть собой, то есть, он должен быть хорошим, искусным актёром, а иначе – он боялся думать о том, что будет, если он где-нибудь сфальшивит.
- Спи! – зло крикнул он.
- Ты заболел? – участливо спросила она. – Сейчас дам таблетку…
- Ничо не надо! Спи! – грубо, со злостью сквозь зубы выдавил он.
Она обиженно вздохнула, пытаясь понять, почему он, и до того бывший равнодушным к ней, стал грубым, раздражительным. Вскоре она забылась тревожным сном.
Скоро и его сморил Морфей.
А вот и убитая им старушка! Вся в крови, в руке у неё окровавленный камень, рядом с ней появился убитый им Иванов, кровь льёт с него, в руке – камень, такой-же, как у старушки, на нём отпечатки пальцев, его пальцев, он хочет отнять камень, но не может. Убитый смотрит на него с жуткой улыбкой, его свирепое лицо не предвещает убийце ничего хорошего, убитый что-то говорит, но убийца не слышит его, дикий, отчаянный ужас не даёт ему понять, о чём говорит убиенный, затем вдруг колокольный звон, густой, протяжный, угрожающий; заунывно, как на похоронах, гремят колокола. Вдруг заупокойная музыка, что-то среднее между реквием Моцарта и реквием Вивальди, зазвучала в такт колокольному звону. Вот он видит какую-то точку в небе, точка увеличивается, увеличивается, и вот она превратилась в гроб, опустившийся у его ног.
Он услышал тик-так. Преступник смутно помнил по старым фильмам, что так тикают старинные гиревые часы с маятником. Он смутно почувствовал, что как только гиря часов опустится до пола, часы перестанут отмерять время и его жизнь прервётся.
- Нет! Нет! – вскликнул он. – Не хочу…
Но равнодушные часы мерно отсчитывают время. Он рванулся было, чтобы поднять гирю, но почувствовал, что не может двинуться. Ужас, дикий ужас обуял его.
Ниоткуда появилась женщина, лёгкая, эфирная, в белом платье, золотистые волосы вьются, спадают на плечи, ниже, ниже. Встала около той женщины с суровым взглядом. Взгляд жёсткий, в руках у них по свече, горят, серой и приторным, удушающим запахом смерти наполнилось мрачное помещение, стены которого расписаны сценами убийств, смерти. У его ног вспыхнула светлая полоса, это женщины властным жестом показали ему на светлую полосу. Ходики также отсчитывали время, но их тик-так становилось всё громче и громче.
- Иди! – приказала жёстко первая женщина, вслед повелевает вторая, эхо многожды повторило приказ. Ноги сами тянут его на полосу, в гроб, хотя убийца всё время упирается, не хочет идти, но ноги уже в гробу, он теряет равновесие, падает и крышка гроба с ужасным грохотом захлопывает его постоянное жуткое для живого место нахождения, и он оказывается в кромешной темноте, а убитые им неразборчиво что-то говорят, приколачивая крышку к гробу. Он кричит: “Нет! Нет! Не хочу!”- закричал он дико. И это “нет” гулким эхом долго блуждало в его воспалённом мозгу, то отдаляясь и звуча глухо, то вдруг приближаясь, а следом за ним неслись отголоски и больно ударяли по голове.
- Нет! Нет! – закричал он громко и просыпается в холодном поту.
- Что с тобой? Чего ты не хочешь? – в испуге спрашивает проснувшая от крика жена. – Да ты весь холодный!
Он, бледный как смерть, с лихорадочным блеском глаз, молча с трудом встаёт, и ходит до утра по квартире – боится, что приснится подобный ужас. Вот уже и светать начало, а он всё ходит и ходит, точно лунатик, по комнате.
Наконец, он смежил усталые веки и тревожно предался царству Морфея.
Звон, постоянный, то усиливающийся, то немного отпускающий его раздавливал голову. Он слышал тиканье часов, отсчитывающих его последние часы; как камень со всей силы тюкнулся о его голову, звон усилился до невозможных децибел, и из излома его головы потекла чёрная, как дёготь, густая масса. Захохотал вдруг филин где-то рядом, захохотал зло, жёстко, ужас объял убийцу. Темно, жутко, лишь светляки летают, фигуры страшные выделывают: то в виде черепа выстроятся, череп светящийся летит на него, то лики покойников убиенных им светятся во мгле, а то грезится ему – мышь летучая летит на него, зубы страшенные, вот-вот вцепятся в левый висок, в который он ударил Иванова и Пушкарёву.
Колокол зловеще бумкнул, эхо долго носило-повторяло тяжёлый, низкий гул; кукушка вдруг начала куковать – с чего бы это? Ни весна, ни начало лета, а она раскуковалась? Убийце подмывало спросить вещунью, сколько лет он проживёт, и страшно ему спросить, но не смог уденжаться – спросил. Кукушка одно только КУ произнесла, не полное ку-ку, как обычно, а только односложное КУ. Вдруг волк завыл тоскливо, жутко.
Снова ухнул филин, захохотал, вновь бумкнул колокол, волк завыл. Вдруг видит – за ним пришли, вот защёлкнули наручники.
- Не виноват я! Они сами… - и проснулся от крика. Жена услышала крик.
- В чём ты не виноват? – всполошилась она. – Кто и что сами?
- Снится всякая чертовщина. – начал оправдываться он. – Спи.
Он снова задремал. Перед его глазами разверзлась глубокая чёрная яма, в глубине которой ворочалось что-то скользкое, огромное, яростно смотрит на него многочисленными глазами, он почувствовал, что его куда-то засасывает что-то холодное, липкое, противное на ощупь и тянет в яму.
Изнуряясь духовно, он становился всё более циничен, считал лишь своё мнение истинным, и хотя жил не один, с женой и ребёнком, но с женой ему не о чём разговаривать, на своего ребёнка смотрел с досадой, признавал лишь единожитие с совершенно чужой женщиной, под глазами которой гусиные лапки, всё лицо в морщинах. Куда делась былая красота, свежесть, веселье. Чувство к жене изъедено молью, покрылось пылью, а сверху – густо сетью паутины. С комическим ужасом на своей рожице он смотрит на спящую жену; проваливается ненадолго в блохоподобные, прыгающие с одного кошмара в другой, сны.
Несоразмерность потребностей его возможностям больно ранило его душу. Слова Радищева, “не все рождённые в отечестве достойны величественного наименования сына отечества”, так как ему всё равно было, как и чем живёт отечество, люди, его волновало только то, как он живёт. Его славолюбие, эгоизм – чрезъестественный повелитель его поведения, скрыт от людей изощрённым притворством.
Его подмывает сказать:
- Эх, вы, сыщики! Сколько времени вы ищите убийцу, а он рядом, вот он, я – убийца! – но он не говорит, понимает, что скажи или намекни – и загремит в дом с решётками. При встрече с работниками уголовного розыска интересуется, нашли-ли убийцу. И перетолковывай его слова кто как хочет, но он чувствует себя умнее любого криминалиста.
Вся его жизнь прошла в леготочку, вся жизнь потеха – он, любимый ребёнок, получал от родителей всё, что желал, конечно, в пределах возможностей, которые были очень ограничены. Он решил, что в любом случае выбьется в “люди”, для которых не существует преград. Рос он капризным, самолюбивым. И вот его мечта начала сбываться, во всяком случае, он так считал; выгодно женился, тесть, правда, дал очень мало, но в будущем всё будет его.
Во всякой толпе есть человек, который не вписался в толпу, ему тяжело в ней, и не всегда для этого нужно быть лучше толпы или хуже её, а он был хуже её и сознавал это.
Продолжение следует