Вышли на станции Лихославль.
Шофёр долго, вприщур, всматривался в их лица, глянул с горькой усмешкой на пожитки и, поминая, быть может, «...от тюрьмы да от сумы...» кивнул:
– Залазь!
Долго ехали в кузове самосвала, перекатываясь от борта к борту, обдирая руки комьями застывшего раствора. Дорога в залитых колеях петляла меж болотистых низин, перелесков и заброшенных, бесхозных полей. Наконец, на взгорке показались строения: покосившаяся силосная башня, машинный двор.
У поворота шофёр притормозил:
– Дальше не могу. Вам – туда, – махнул он.
И они пошли, выдирая из вязкой глины затёкшие ноги. Неожиданно за спиной послышалось бойкое тарахтенье. Тракторишко глядел чуть живым. Всё на нём тряслось, бренчало. В кузове подпрыгивали сваленные запчасти. Казалось, вот-вот отвалятся и колёса.
Из раскрытой кабинки высунулся скуластый парень, и снова они услышали:
– Залазь!
– Нам бы до С...ки...
– В курсе, – улыбнулся парень и, сбросив с сиденья громыхнувший ящик, добавил, обращаясь к Александре: – Прошу в салон.
Аркадий поместился в кузове.
Трактор рванул вперёд. Грязь фонтаном брызнула из-под колёс.
Парень продолжал улыбаться. Видно было, что ему хочется поговорить, расспросить.
У очередной свёртки трактор встал. Посерьезнев, тракторист как на ученьях, дал направление марш-броска:
– Прямо. Километра четыре. Речку перейдёте – лес. Туда не надо. Слева берёзовая роща, а с ней в обнимку – ваша С...ка. Лесовуха мы её зовём. А то – стемнеет... Чтоб не плутать. Фонарей-то нет, электрицкая сила! – Парень хохотнул на прощанье. – Ну, счастливо вам...
Трактор с подскоком, как хромой петух, дёрнулся и, пыхнув сизым дымком, стал удаляться.
Они переглянулись. Обоим, наверное, представилось, что парень спешит домой. Жена ждёт услышать знакомое тарахтенье – не поломалась бы в дороге плохонькая «Беларуська». Она, Маруся, с ясными серыми глазами, или Катерина, чернобровая, скуластенькая, уже и баньку истопила, и обед-ужин в печи. Дух пирогов за версту...
Где же ты, милый? Заждались...
...В поздних сумерках потянуло близкой прохладой, донеслось тихое журчание. Вот и речка. На том берегу, справа, темнел лес – «туда не надо...» Где-то тут и мост...
Они спустились к реке и, скинув обувь, вошли в воду. Хорошо после долгого пути опустить усталые ноги в освежающие струи, умыть лицо. Оглядевшись, увидели неподалеку лошадь, запряжённую в телегу. Стоя в воде, она неслышно пила.
– Прохожие? – заметила их возница. – Мостом не идите, разобрат. Бродом. А то, садитесь, сейчас она надуется... Пить – верблюд, а в телеге идить – коза... Вы, ходуны дальние, чьи будете? В С...ку или дальче? К Култыгину? Воно как... – протянула она. – Схоронили Култыгина-то... Ещё по весне. Воды-ы в могиле... Поплыл Николай Егорыч, царствие ему... Как помер – и всё: место свободно. Да кто ж сюда пойдёт? Апостол Павел? Ни! – Застеснявшись неожиданного многословья, старуха потянулась с передка, погладила лошадёнку: - Ну, будешь идить, коза косожопая?
Лошадь, наконец, подняла голову, покосилась блеснувшим в темноте глазом и тронула.
Дорога от речки шла на подъём. Под колёсами захрустел гравий. Аркадий спрыгнул, и стал толкать повозку, помогая лошади. Александра тоже слезла. Молча шла рядом, держа, как ребёнок, его руку.
Силуэтами домов, кронами деревьев наверху угадывалась деревня. В окне ближней избы робко загорелся свет.
– Вот мы и дома, – со значением, построжавшим голосом молвила старуха. – Ваша изба последняя. А мне – направо. Что надо – спросите... Корина я, Елизавета. С богом, – перекрестила их в спину, вздохнула и легонько пошевелила вожжи: – Идить будешь?
Отделившись от забора, на голос подошёл одинокий житель.
– Култыгина? Пошли-те... А то... собаки, мать их...
Когда свернули по проулку, мужик вдруг остановился, икнул:
– Так он же... того... А дом – вон он, крайний.
В доме стоял застарелый дух самосада, печной золы и сырого тлена.
Александра, свернув куртку под голову, как была, повалилась, на коник. Проваливаясь в сон, успела шепнуть:
– Дома-а-а...
Аркадий ещё долго сидел на крыльце, курил, вслушиваясь в ночные звуки леса, в сонное дыхание деревни.
– Ну, что, Лесовуха? Принимай...
В тёмных сенцах он разыскал лопату и, подперев ею дверь, улёгся у порога.
По привычке бродяжих людей...
...Всю жизнь он перемещался – дом ребёнка, детский дом, специнтернат. Довелось и сидеть: два года на малолетке, пять – если всё сложить – на взрослой зоне. Жизнь учила красть, биться за кусок, за место, где уснуть. Учила нападать стаей, уходить от облав.
Не было на пустой земле у него ни родных мест, ни пристанища, ни близких. Но временами что-то звало, тянуло его, и он снова шёл, ехал... Неприкаянный.
И так больше тридцати лет.
Последний раз затомился на зоне, едва не наложил руки. Подорвал, и больше года погибал в бегах. Беглым ни к одной стае не прибиться, они в розыске... Свои же и сдадут за милую душу.
Этим летом, досидев полученное, – сам пришёл, надоело бегать – оказался в Москве, у трёх вокзалов. Ментовская справка в кармане, сидор за спиной...
Походил, поглядел. Признал кое-кого у перехода. Выпили-добавили... А ночью в сквере, на Каланчёвке, попал на нож – отбивал женщину от своры таких же... Зачем полез? И сам не понял: ничейная, приблудилась ещё днём, вроде земляков искала.
Она и притащила его, порезанного, на чердак, где пряталась спать. Залила раны йодом, перевязала.
Выходила...
...Бежала Александра, в чём была: началось помешательство людей, убой русских. Жгли, насиловали, выгоняли из домов... Удалось сохранить документы и письмо родственника с обратным адресом: Тверская область, деревня С...ка.
До Москвы, в толпе беженцев из южного Казахстана, кое-как добралась. Бывшие односельчане и попутчики – кто куда... У каждого своё. А она, не изжив ужаса потрясений, оставшись одна, без денег, растерялась, утратила волю и... зависла, прибиваясь как собачонка то к одной, то к другой стайке бездомных людей, сошедших на последней остановке...
Неожиданное заступничество Аркадия вернуло утраченную веру: там, среди лесов и болот, где живёт родная душа, найдётся место и ей... Надо только дойти до того места... Добрые люди подскажут, помогут – ведь не конец света.
Пока не затянулись раны у Аркадия, она молчала. А как-то раз ночью рассказала, доверилась.
– Пойдёшь со мной? Одной... Потеряюсь...
– Я? Что делать?
– Жить.
...Никогда никто не звал его с собой жить.
...Александру взяли фельдшером, на место Култыгина. Она быстро освоилась, прижилась. На работу ходила в соседнюю деревню, километра три лесом.
– Не боязно? В лесу... тёмно, – спрашивал Аркадий.
– Нет, – улыбалась, – у меня теперь ты...
...Проводив Александру, Аркадий неторопливо ходил по двору, заглядывая в сарай, в амбар. И всё прислушивался к себе: может, шевельнётся в нём что деревенское? Или уж всё потухло внутри и не суждено ему знать, откуда он, чей сын?
Дровяной сарай оказался почти полон – видать, хозяин не собирался помирать в одночасье, дров напилил и наколол чуть не под крышу.
«Обживать» хозяйство Аркадий начал с того, чем закончил Култыгин. И работа знакомей – приходилось на зоне. Наколол ещё дровец, чтобы доверху к зиме было. И у стенки сарая поленицу сложил – сейчас топить, поближе брать. Когда надоело махать колуном, полез в погреб – почистить, скоро картошку ссыпать... Ухмыльнулся – а ты её сажал? И хозяин не успел...
Так что – надо заработать. Мешков пять-шесть на двоих...
Аркадий снова усмехнулся – это ж надо! «На двоих...»
Хотелось радоваться: ведь понятия такого с детства не было.
– Копать начнут, пойду к бабкам. У одной покопаю, у другой, глядишь, и нам заработаю... – Он придавил окурок и поднялся. Посмотреть, что в саду. Подсобрать, может, яблочков... Забор подновить.
На родник, к речке, надо – колодца-то нет...
Как-то раз проведала новосельцев Елизавета Корина – привезла пару гусей и старое драповое пальто.
– Ну, божьи люди... живёте, стало быть... Я вам вот – на хозяйство. Этого крикуна Едик зовите, а её, лебедь белую, Еда. Слухастые, с речки слышут. На днях привезу зернеца... А это – пальто моё. Я в нём в район ездила, когда в председателях ходила. Теперь велико, бери. Зимой спасибо скажешь: ему ни мороз, ни ветер.
...Выпивши, Аркадий грустнел. Подолгу глядел мимо неё в пустое окно.
– Поехать куда...
Александра тихо целовала в худой висок, утишая его тоску:
– Щемит?
– Осень... – он по-ребячьи тёр слезу, но, видя её печаль, бодро добавлял: – Пойду на речку. Наужу чего. Придёшь – а дома уха. И я... на лавке.
...Однажды не выдержал.
Жадно вдыхая креозотный запах шпал, Аркадий бездумно слонялся по перрону. Мимо проносились поезда, пели под колёсами рельсы. Поезда летели куда-то, возвращая память в бесконечные скитания, слившиеся в нём в одно, долгое.
Деревня, Александра остались далеко.
В бутылке кончилось. Аркадий прилёг и тут же забыл окружающий мир. В тусклом свете фонаря к спящему подошли. Долго разглядывали наколки, шарили. Не найдя ничего, сбросили наземь и, пьяно ухая, беззлобно били ногами.
...Она разыскала его, полуживого, с отбитым нутром.
Как добиралась по бездорожью? Не иначе – на крыльях, что вырастают при сильной надобности...
Выходила опять.
Стали жить. В ладу и покое.
Доходягу Аркадия в деревне, можно сказать, признали, не сторонились. Помогали кто чем, по бедности хозяйства и слабости здоровья.
На Покров был с проверкой участковый. Не пожалел себя и мотоцикл бить: служба. Опросил соседей, Елизавету Корину... Удостоверился – живут людьми. В странствия никто не бежит, общественный порядок не нарушает. Велел соблюдать: в койке ли, на печи – не курить. Чтобы, значит... А на воздухе. Окурки как источник вероятного... не дай бог, – топить в нужном месте, в нужнике, то-есть.
Вытирая с ранней лысины капли служебного пота, лейтенант в недоумении оглядывался на хозяйку – когда же?.. Аркадий, скучно глядя в пол, – не терпел он милицейских – сохранял нейтралитет в вопросе. Но участковый не зря ел свой хлеб. Разруливая ситуацию в верном направлении, он достал из планшета два новеньких паспорта:
– Чуть не забыл... Гражданство... регистрация... – и небрежно шлёпнув их на стол, по-хозяйски расставил локти: – Надо бы...
...Скоро из култыгинского дома заслышалась неместная песня:
Один палка, два струна,
Я бродяга вся страна...
В середине зимы Аркадий слёг. Вспотел на морозе, дрова коловши, обдало под распахнутой телогрейкой. Почки отбитые...
– Не возись больше... – просил он в ночном жару. – Помру...
– И не думай! Встанешь. Горяченького с клюквой... на спиртику... И как рукой!
Под утро, обессилев от жара, он заснул.
Наскоро одевшись, Александра выскочила из дому и побежала, оступаясь в темноте, по снежной тропке.
– И не думай!.. Не бывать этому... – приговаривала она, утирая слёзы. – Баб Лиз, скажу, помоги, голубонька! Нельзя мне без него. Спаси, за ради бога! А я за тебя, Лизавета Григорьевна, всю жизнь молиться буду. Вот научусь и буду...
Октябрь 2009 г. – апрель 2010 г.